Фея-Крёстная желает замуж

Глава 23, в которой я заболела…

Но всё же, когда зубы леса смыкаются за спиной и тьма задёргивает штору, холодок пробегает по спине. Кажется, будто невидимый и недобрый взгляд следит за мной. Но я бодрюсь, мне нельзя паниковать и бояться.

Фонарь поёт и зовёт за собой.

Мрак и безмолвие, соприкасаясь с ним, разбегаются в стороны, как вспугнутые включённым светом тараканы. Стараюсь не оглядываться по сторонам, не думать о плохом, не накручивать себя. Просто лечу вперёд, пока фонарь не замирает. Он освещает место, которое, должно быть, является поляной.

Но у меня всегда были несколько более иллюзорные понятия о лесных полянах. Там цветочки-ягодки, грибок под зелёным лопухом, бабочки порхают. А тут — только низкая, пожухлая, серо-зелёная трава. И когда я ступаю на неё, она рассыпается прахом под ногами.

Как призвать сюда радугу? Она любит солнце, сочную зелень, летний дождь. Чем же мне заманить её туда, где царят темень и тлен?

Занятая невесёлыми мыслями, не сразу понимаю, что светлячковый фонарь замолчал и остановился. А светлячки бьются внутри и рвутся наружу.

Открываю дверку с опаской. Донимает эгоистичная мысль: сейчас выпущу, улетят, и я останусь в кромешной темноте.

Но… феи понимают все языки.

А светлячки умоляют:

— Отпусти нас!

Я открываю дверцу и выпускаю… Млечный путь.

Фонарь падает к моим ногам — самый обыкновенный, ничего волшебного.

Жучки же, мерцая животиками, по дуге взмывают вверх. Крутятся-крутятся, заверчиваясь в спираль. Новые и новые собратья спешат к ним со всех уголков Злобнолеса. И вот уже надо мной зависает огромный светящийся шар. И тогда я вижу его — Корявый Дуб.

Большущий, он накрывает поляну, как большущий зонт. На кряжистом, в десять обхватов стволе проступает угловатое старческое лицо. Дуб спит.

Книга-Всех-Историй сказала мне отыскать его. Стало быть, только это дерево сможет подсказать мне, как быть дальше.

Бегу через лесную прогалину, сухие травинки ломко гибнут даже от моих лёгких шагов. Это неприятно, будто идёшь по полю битвы, и под тобой хрустят кости крохотных воинов. Мысленно извиняюсь перед каждым рассыпавшемся в прах растением.

Добираюсь, наконец, до дуба и замираю, придавленная мощью, которая исходит от него.

Касаюсь ладонью шероховатой коры. Чувствую, как, чуть покалывая пальцы, по руке поднимается доброе тепло.

— Здравствуйте, господин Корявый Дуб, — вежливо говорю я.

Тяжёлые морщинистые веки с трудом понимаются, круглые карие глаза уставляются на меня.

Трещина в коре приоткрывается, образуя беззубый рот. Слова идут натужно, скрипуче.

— Здравствуй, Фея. Уж триста лет твой народ не заглядывал сюда. Что привело тебя? — произносит он.

— Меня прислала великая Книга-Всех-Историй. За эти триста лет произошло много всего. Сказочная страна гибнет, и мне нужна ваша помощь, господин Корявый Дуб. Я должна призвать на эту поляну радугу.

В ответ раздаётся рокочущий смех. Даже корни, которыми могучее дерево надёжно вцепилось с землю, обнажаются и взрывают почву.

Мне приходится отскочить.

Так и землетрясение вызывать можно!

Дуб успокаивается, и взгляд его становится серьёзным и грустным:

— Книга-Всех-Историй, конечно, мудра, но с тех пор, когда она росла здесь говорливой берёзкой, много воды утекло. Вернее, вся утекла. Реки засохли. Листва, как видишь, облетела. Трава иссохла. А радуге надо переливаться и сверкать в каплях росы.

Сердце сжимается, когда представляю, как умирал лес, а все наши сказочные умники страдали не пойми чем в своих королевствах: балы, пиры, поиски принцесс, хрустальные туфельки…

Мне становится стыдно перед дубом. Ведь он всё видел и ничем не мог помочь. Да и окривел, видно, не сам, а от горя.

— Простите, господин Корявый Дуб, что подняла эту больную тему. Но всё может стать ещё хуже — Чёрная Злоба проснулась, вещники шастают по академии…

Дуб качает кроной.

— Да, дела. Но как же мне помочь тебе, милая фея?

— Поделитесь со мной воспоминаниями о вашей последней радуге.

Он улыбается, если это можно сделать при отсутствии рта, и протягивает мне ветку.

С опаской берусь за неё, и меня срывает с места и кружит в водовороте памяти. И выбрасывает где-то в Незапамятных временах…

Кроны деревьев взмывают под самое небо, куполом накрывая поляну. Переплетение веток и узоры листвы — ажурный витраж, по которому разливаются зелень и золото. На поляне — ковёр цветов: хвастаются бело-жёлтыми сарафанами ромашки, алеют нарядными косынками маки, тёмно-голубыми серёжками звенят колокольчики. Кругом кипит жизнь — снуют туда-сюда деловитые жучки, порхают бабочки и стрекозы, наигрывает мелодию сверчок. Из леса его музыке вторит птичий оркестр. Да и говорливый ручеёк, что ловко огибает камни и корни, влетает свой голос в общий радостный гомон.

Несколько секунд я стою, оглушённая и ослеплённая воистину сказочной красотой Чаролесья. А потом соображаю: не для праздного любования дуб закинул меня в это место.

А для чего? Оглядываюсь, пытаясь понять. И снова счастливо вздыхаю: ах, какие краски!

Точно! Краски! Радуга!

Как создать радугу там, где серо и чёрно? Только раскрасив.

Я — художник, передо мной — палитра, волшебная палочка — кисть. Возьму синевы у неба, зелени — у листвы, красноты — у маков, желтизны — у ромашек… Моя радуга будет лучшей!

Когда понимаю, что волшебная палочка напиталась нужными красками, снова ищу дуб.

Вон он, величественный, гордый, королём и защитником высится над поляной. Его крона густа, жёлуди тяжелы, ветви могучи. Он прекрасен.

Подхожу, кланяюсь.

Дуб по-доброму улыбается и снова протягивает ветку.

Хватаюсь за неё… и…

Мир вокруг будто стёрли. Нет, не так — замалевали чёрно-бурым. Охватывает тоска, будто это я не уберегла, не спасла от гнилого дыхания Чёрной Злобы, не укрыла от алчности и глупости людей…

— Простите, господин Дуб… — бормочу вновь и часто моргаю, потому что щиплет глаза.

Дуб ласково трогает веткой за плечи, разворачивает к поляне:

— Поспеши, Фея. Светлячки долго не продержатся, а им ещё обратно тебя вести.

И действительно, замечаю, как яркими метеорами пикируют к земле и гаснут мои маленькие фонарщики.

Сглатываю ком.

— Ну же, Фея, — по-доброму ворчит Дуб, — подари нам чудо. Я уже триста лет не видел радуги, дай хоть напоследок взглянуть на неё.

Киваю, решительно размазываю по щекам влагу и выхожу в центр поляны.

Она — полотно, мне — рисовать.

Выбрасываю вперёд руку с волшебной палочкой и приказываю:

— Радуга, явись!

И всю свою любовь, всю страсть — в красный.

Отчаяние и вину, что сжигают изнутри, — в оранжевый.

Тоску и разлуку — в жёлтый.

Спокойствие — в зелёный.

Искреннюю надежду — в голубой.

Упрямую веру — в синий.

Величие мудрости — в фиолетовый.

И вот над поляной, искрясь и переливаясь, изгибается нарядный мостик радуги.

— Она совершенна, — восхищённо вздыхает Дуб и шмыгает носом-сучком. И я замечаю, как в отблесках светлячкового сияния, по его коре бежит слеза. Одна-единственная, но такая драгоценная.

Книга-Всех-Историй говорила, что я должна собрать радугу в росу, но росы здесь не выпадают давным-давно. Поэтому слеза дуба — невероятная ценность. Призываю её и окунаю в неё радугу.

Ну вот, моё лекарство готово. Теперь надо спешить, пока лес не погиб совсем.

Но не могу уйти так просто.

Ныряю под ветки и целую дуб в шершавую щёку.

Потом беру фонарь, тихо говорю ему:

— Веди!

И он песней вновь созывает фонарщиков-светлячков.

Покидая поляну, оглядываюсь и замечаю: пробивая сухую землю, выбираются на поверхность изумрудные горошины семядолей… А на дубе распускаются несколько молодых листочков…

Не могу не улыбнуться — значит, чего-то стою, как фея.

Возвращаюсь в академию, ликуя.

Выйдя из леса, отпускаю светлячков, награждая каждого за труд долгосиянием…

Расправляю крылья и мчусь прямиком туда, где спит, объятый проклятым сном мой милый кудесник…

Влетаю прямо в окно медотсека. Доктор-призрак, которого я застаю врасплох таким появлением, вздрагивает и даже машет на меня руками:

— Чур, меня, чур!

— Да что вы, сударь, — улыбаюсь ему. — Это же я, Айсель!

Но он юркает за шкафчик с медикаментами и пытается телекинезом метнуть в меня шприц. Вовремя уворачиваясь.

— Да что с вами такое? — уже злюсь.

— Это что с вами такое! — вопит доктор из-за шкафчика. — И как вы смеете порочить доброе имя Айсель!

И тут я понимаю, почему он так испугался: дверцы у шкафа стеклянные и в них я — вся чёрная, будто кто-то обсыпал и измазал меня сажей.

Усмехаюсь:

— Я просто выпачкалась. В Злобнолесу была.

— Нет-нет, вы не просто выпачкались. У вас даже аура изменилась, словно из неё вытянули все краски.

— Это временно, мне лишь нужно будет искупаться в лунном свете, и я стану прежней.

— Не станешь, — холодный жёсткий голос доносит от двери в лазарет. Кудесник едва стоит на ногах, опираясь о косяк двери, но сверлит меня злым взглядом и в глазах его полыхает зелёное пламя ненависти. — И никого больше не обманешь, Чёрная Злоба.

— Нет, милый кудесник, — говорю, подлетая к нему, — я не она. Я добыла лекарство, оно вернёт тебе силы. Вот.

Протягиваю ему небольшой флакончик, в который поместила напитанную радугой слезу. Она мерцает и переливается.

— Ты думаешь, я возьму зелье из твоих рук, гадкая тварь?

Его голос сочится ядом.

— Ты больше никому не навредишь, как бедной Лидии!

Откуда он узнал про Лидию? Ведь он был без сознания тогда?

Но понять и додумать он мне не даёт, кидается вперёд и быстрее, чем я успеваю выхватить волшебную палочку, впечатывает в стену, безжалостно ломая крылья и сдавливая горло. Пытаясь освободиться, я роняю волшебную палочку, на которую он тут же наступает, и она хрустит под ногой.

Пока ещё могу дышать, хриплю:

— Что ты делаешь? Это же я, Айсель! Ну посмотри же на меня! Доктор, доктор, спасите…

Я слабну, жалобно карябаю его руки, пытаясь оторвать их от своей шеи, лёгкие разрывает от нехватки воздуха, перед глазами плывут алые круги, крылья трещат…

Я проваливаюсь во тьму…

— … Айсель, Айсель!

Нежный голосок зовёт, тянет к свету из тёмной бездны.

Привстаю, закашливаюсь, горло нещадно болит. Но стоит двинуться, как спину пронзает болью…

С трудом открываю глаза…

Вместо белоснежных стен медотсека — серый камень пещеры.

Я лежу на каком-то куске меха, рядом, на коленях, зарёванная и растрепанная, заплаканная Ляна.

Ощупываю себя. Мои крылья! Будто их кто-то пожевал!

Не сразу всплывает в памяти последнее моё свидание с кудесником. Но когда вспоминаю, охватывает ужас: что с ним стало? Или, действительно, что-то стало со мной?

— Ляна, я — тёмная?

Она кивает и хлюпает носом.

— Но ты болеешь, просто болеешь. Я знаю. Бабушка всегда говорила: когда кто-то болеет, у него вылезает шерсть и хвост уже не пушист.

Грустно хмыкаю:

— Я фея, я не могу болеть.

Ляна разводит руками.

— Хорошо бы, потому что я не умею лечить больных фей.

Откидываюсь на своё импровизированное ложе и грустно смотрю в поросший сталактитами потолок.

Хочется, чтобы один оторвался и навеки пригвоздил меня к этой шкуре. Потому что вся она сейчас усыпана золотистой пыльцой с моих крыльев. А значит, мне больше не взлететь… Да и вообще такая болезнь — потеря пыльцы — для фей смертельна…