Длинная цепь

Глава 4 Возвышение

Кнут встал ровно перед ответом, расправил плечи, звеня цепью на шее и кандалами за спиной.

— Известно.

— Признаешь ли ты справедливость этих обвинений?

— Не признаю.

Ярл вздохнул, словно наставник непутёвого ребёнка, когда тот отказывается признаваться в том, что ел сладости, пусть даже у него вся одежда в крошках.

— Равнитель Вальгад, ты испросил время для укрепления своего обвинительного слова, и обещался найти людей достойных, что могут говорить в его пользу. Что скажешь сейчас, перед людьми и богами?

Лысый, точно колено, и более ничем не примечательный, Вальгад отделился от малой дружины ярла, вышел вперёд и повернулся лицом к собравшимся. На одно короткое мгновение в сердце Рига зародилась надежда, что у всех их соседей хватило чести пусть и не вступиться за них с братом, но уж хотя бы не встать по другую сторону.

— Я нашёл пятерых достойных, мой ярл, — сказал равнитель. — Все они готовы говорить против Кнута, и слово каждого имеет вес.

Торлейф огладил свою рыжую бороду, точно раздумывая о чем-то, а после важно кивнул.

— Добро. Пусть говорят свободно и подкрепят слова весом своей цепи. А мы будем слушать.

По его команде пара крепких рабов вынесла большие металлические чаши, абсолютно одинакового вида и размера, одну из которых установили по правую сторону от Ступеней, а другую по левую. После этого равнителю было положено осмотреть чаши, взвесить их и убедится, что они равны. Вальгад не стал утруждаться, и сразу же призвал обвинителей.

Первым против Кнута решил сказать слово Йоран Младший. Высокий, крепкий юноша с гордым волевым лицом, к своим двадцати трём годам заработавший два внушительных шрама, под правой щекой и на лбу, полученных в один день. Он выглядел как достойный воин, хотя даже походка выдавала его — дерзкая, развязная, словно и не человек ходит, а плеть болтается. И если кто и удивился его выходу на стороне обвинения, то точно не Риг, видевший той роковой ночью истинное лицо этой падали.

По зову равнителя Йоран вышел к Ступеням. Сняв свою цепь с дюжиной звеньев, он отдал её Вальгаду, после чего сел на первую ступень, положенную всякому, кто говорит на суде и потому подозреваемому во лжи. И восседая на этой ступени, он так не сказал и слова правды, но никто не прервал его и не выдвинул обвинения.

— Той ночью я и трое моих товарищей отдыхали в питейном доме, когда разговор наш зашёл про Кнута, достойного воина, по прозванию Белый, и его брата. Мы говорили о том, как нелегко им сейчас, на излёте долгой зимы, и думали, чем мы можем им помочь. Всё ж не чужие они нам, и в нашем суровом краю надо держаться вместе.

Ложь его не была неожиданной. Язык у Йорана Младшего всегда был поганый, оскорблениями и дурными шутками ворлинг плевался чаще, чем дышал. И не потому даже, что кто-то пытался задеть его самого или относился к нему изначально плохо — как умелый воин, да к тому же сын Тира Большая Берлога, имел он при знакомстве расположение к себе со стороны всех и каждого. Во всяком случае, пока не открывал рот. Нет, Йоран Младший относился к тому типу людей, что кусают всех вокруг просто так, в силу своей гнилой природы. Говорит, что выпивал с тремя товарищами? Да у него и одного-то товарища не найдётся, как и того, кто не плюнул бы ему в кружку.

— Мы собрали припасы, от каждого по возможностям, и двинулись в путь, к их дому за городом. Мы были весьма разгорячённые как тёплым вином, так и чистотой наших помыслов, а потому не имели терпения ждать до рассвета. Мы не держали с собой оружия, не таились в тенях, взяв каждый по горящему факелу, а подойдя достаточно близко, сообщили о своём приходе криком.

Ложь, от первого и до последнего слова. Таились в тенях, пришли с оружием, и о приходе своём точно не предупреждали. И никаких припасов они с собой, конечно же, не несли, ещё и цепи свои поснимали, чтобы звон их не выдал.

Никто, впрочем, Йорана не перебивал, и он продолжал говорить:

— Но Кнут все равно напал на нас из засады. Безоружные, застигнутые врасплох, трое из нас полегли на месте, а мне чудом удалось сбежать. Бегством своим мне гордиться нечего, и если снимут за это с меня одно звено, то так тому и быть. Но безоружный и раненый, я мог лишь погибнуть, а сейчас могу говорить.

Вальгард кивнул и положил цепь Йорана в левую чашу, как признание его слов не подлежащими сомнению, достаточными для обвинения. Достойный равнитель на его месте задал бы множество вопросов, как например, зачем четверым людям четыре факела или почему сапоги Йорана, когда он вернулся в город, были покрыты овечьей кровью. А после этого следовало бы дать слово обвиняемому и узнать его взгляд на произошедшее, услышать его вопросы.

Но по-настоящему достойный равнитель не стал бы слушать слова Йорана изначально, так как всем было известно его положение. Четырнадцатый сын Тира Большая Берлога, он ни в одном доме не стал бы желанным мужем и лишь Торлейф принял его под своей крышей. Поженив того на своей старшей дочери, ярл выдвинул условие, что дети от их брака будут рождены под знамёнами Лердвингов — унизительное соглашение. Но Тир согласился, и его младший сын получил своё место в Бринхейме, право голоса на общих собраниях, стал обязан Торлейфу всем. Любые слова, сказанные Йораном с того дня, это слова ярла, которые тот позволил Йорану сказать, и потому веса не имеющие, не должные его иметь.

Но Вальгард просто кивнул и положил его цепь в обвинительную чашу. Тир Большая Берлога смачно сплюнул на землю, Кэрита резко подняла голову, а старейшие зашептались, но ни один голос не возвысился над этой тихой рябью. Ни один человек не высказал мнения против, просто потому что единственный, кто не побоялся бы возразить столь явной несправедливости, стоял в этот момент на девятой ступени. Вот только Кнут уважал закон и, возвышенный над всеми, хранил молчание в ожидание вопросов.

А потом все услышали, как в голос засмеялся Вэндаль Златовласый. Смех этот был невесёлым, но искренним: так смеются, когда идущий рядом падает в грязь, когда проткнёт себе ногу собственным мечом незадачливый товарищ, или каким другим способом человек опозорит себя перед людьми. И этим недобрым смехом Вэндаль выделил себя среди прочих, но не сказал после этого ни слова и просто ушёл с площади, всё ещё немного посмеиваясь.

Йоран проводил Златовласого взглядом, а после отвернулся и отошёл в сторону, встал возле Каменных Ступеней с гордо поднятой головой и взглядом, уходящим в даль. Будто бы сделал что-то достойное, а не наговорил только что на честного человека.

Равнитель меж тем вызывал следующего обвинителя.

Им оказался хозяин питейного дома, Мизинец Олаф. За всю свою жизнь он не держал в руках ничего тяжелее кружки медовухи, счастье своё вырастил на теле покойного отца и его трудах, а потому получил за всю свою жизнь лишь восемь звеньев для своей цепи. Её он с некоторой неохотой передал на хранение Вальгарду, а после поведал, что слышал в ту ночь разговор Йорана и его приятелей, и что все сказанное Йораном — чистая правда. Той ночью не помышляли эти четверо достойнейших из людей ни о чём ином, как о помощи голодающему воину и его непутёвому брату, и каждый из них отдал на обмен столько денег и ценностей, сколько смог, а потом и ещё немного сверху.

После этих слов обвинитель покопался в карманах и извлёк на всеобщее обозрение несколько ворейских монет, сказав, что именно этими самими монетами благородная четвёрка и расплатились с ним за съестные припасы. То были обычные монеты, которые ходили в питейном доме из рук в руки каждый день и не было на них ничего, что подтвердило бы слова обвинителя, но люди слышали его слова, видели «доказательство» в его руках и можно было не сомневаться, что многим дуракам этого будет довольно.

Невольно Риг стал думать, а скольким людям на этой площади вообще есть дело до правды и понимают ли они, что на глазах у них происходит вовсе не судилище? Он в принципе не обольщался на людской счёт, и понимал, что большинству куда важнее, как их корова разродится, что крышу надо починить, приданое для дочери собрать или что дом старшему сыну с его новой женой отстроить надобно. Кто сидит во главе длинного стола многих жителей Бринхейма если и беспокоило, то далеко не в первую очередь.

Равнителю Вальгаду точно было не всё равно — ставленник ярла, безвольная марионетка. Услышанного от Мизинца ему было достаточно, и он добавил восемь звеньев в обвинительную чашу, после чего слово взял третий достойный свидетель: мать одного из погибших. Она ничего не видела и не знала, но долго и со слезами на глазах рассказывала, каким замечательным человеком был её единственный сын, прежде чем сорвалась внезапно на крик. Тыкая тонким, дрожащим пальцем в сторону Кнута, она осыпала его проклятиями, короткими и бессвязными, но преисполненными настоящего горя. Её увели насильно, а четыре звена её цепи пополнили обвинительную чашу, словно в её словах был хоть какой-то реальный вес.

Четвертым против Кнута говорил Свейн Принеси. Был он пока всего в одном походе, но умудрился собрать шесть звеньев в дополнение к изначальному, а также потерять глаз и едва не лишиться руки. Кнут был с ним в том походе, отмечал воинские умения и храбрость, порой граничащую с безрассудством, и в целом хорошо отзывался о парне, пусть даже был он сыном рабыни и безотцовщиной. Но храбрый или нет, Свейн все же вышел из Лердвингов, был их верным подпевалой да прислужкой, а потому удивляться его появлению на первой ступени смысла не было никакого.

Одноглазый парень знал о произошедшем не больше матери погибших, и вместо этого начал возводить напраслину на самого Кнута, вспоминая их совместное плавание. Рассказывал он про его несговорчивость и суровый нрав, про неподчинение приказам капитана и жадность при дележе добычи. Последнее так уже само по себе могло вызвать лишь смех, и Ригу показалось, что пару смешков в людской толпе он действительно услышал. Особенно Свейн выделил излишнюю жестокость Кнута в бою, не знающую удержу до такой степени, что казалось, попадись ему в этот момент на пути собственный брат, тот зарубил бы его не моргнув и глазом. Покончив со своей клеветой, Свейн опустил голову и не глядя ни на кого, встал рядом с Йораном и хозяином питейного дома, а цепь его, несмотря на пустые, сотканные из предположений и домыслов слова, прибавила веса обвинению.

Таков был суд ярла Торлейфа.

Кнут Белый

Кнут стоял на одной из верхних ступеней и очень хотел воды, сесть, поесть мяса и помыться. Но жаловаться он не хотел, так что продолжал стоять где стоял и всматриваться в толпу, перебирая взглядом толпу. Рига было не видать.

Ладно.

«Могло быть и хуже», — так матушка всегда говаривала. Даже когда моровое поветрие её подкосило да в кровать уложило, она улыбалась и не грустила. Гладила тогда Кнута по голове и говорила, что могло быть хуже. А потом померла. А спустя два года отец собрал великий набег и тоже помер. А Кнут теперь мёрзнет на одной из самых высоких ступеней. Но могло быть и хуже, это правда. Всегда может быть хуже, пока не помрёшь.

Хуже всего была скука. Слушать клеветников — единственное развлечение, но ничего приятного в этом не было, так что Кнут особо и не слушал. Младший брат его за дурака держал, и дурак он, наверное, и есть, но то, что на него будут с первой ступени наговаривать, он ожидал и не удивился. На тот момент обвинение собрало тридцать четыре звена. Было даже странно видеть столь малый весь обвинения, потому как Кнуту не верилось, что пятеро обвинителей это всё, что Торлейф и Вальгад смогли привлечь на свою сторону за две недели. Тем более, что принимали они вообще любые слова без разбора, и даже маму несчастного мальчика, что Кнуту попался под топор, и ту притащили. Мерзко как-то, хочется помыться. И мяса, и сесть уже, наконец, нормально, хмельного выпить.

После матери убитого вышел Свейн Принеси — отчаянный парень, даже для сына рабыни, с какой-то незатихающей злобой в глазах. Свейн тоже стал ерунду говорить, ну да ладно. К чему это всё? Ярл с равнителем легко могли и тысячу звеньев такими обвинениями положить на нужную чашу весов: нашлись бы и свидетели того, как Кнут молитвы Поганой Дюжине возносит, если Торлейф слабых духом деньгами своими умаслит. Да чего уж там, нашлись бы и те, кто в Кнуте и самого Солнцевора бы признал, за хорошую-то плату. Грустно всё это.

Не было сомнений, что все это часть замысла Торлейфа, и что обвинители были подобраны не просто так, не по убедительности их слов, уж точно. Вот только Кнут никак не мог понять конечную цель этой хитрости. Не то, чтобы это важность какую имело, но всё-таки.

А потом Ингварр Пешеход вышел вперёд, и вот это действительно Кнута задело, и куда сильнее, чем он постарался показать. Ингварр дважды был с Кнутом на соседних вёслах и трижды рядом в битве, был первым, кто ранее отметил добром слова Кнута на Ступенях, а до того прославился в походах так, что песни о нем запевали иной раз и на Западном Берегу. Вышел он неспешно, будто бы нехотя. Проигнорировав протянутые руки Вальгада, он сел на первую ступень всё ещё со своей цепью на шее, после чего крепко нахмурился.

Человек небывалой силы и размера, он дожил уже до первых седых волос после многих славных сражениях, за что теперь мог звенеть цепью в двадцать пять звеньев. Их было и больше в его лучшие годы, пока Ингварр, сражённый вестью о смерти жены, не отложил в сторону свой огромный боевой молот и не взял в руки молот плотницкий, всего себя посвящая заботе о трёх своих дочерях. Плохой тогда был год для женщин, оставшихся дома. Ингварр сменял на деньги множество звеньев, прежде чем смог начать кормить семью новым ремеслом, а значит, можно, наверное, было и не удивляться его продажности.

Вот только даже если цепь Ингварра и стала короче, то память людская оставалась прежней, и удивлённый ропот прокатился по собравшейся толпе. Даже Бездомный Стрик цокнул языком.

Ропот стих со временем, успокоился, уступая место редким перешёптываниям в тишине. Ингварр же всё продолжал сидеть молча, понурив голову и не глядя ни на кого, пальцами перебирал звенья своей цепи. Молчание великана затягивалось, и Вальгаду пришлось брать инициативу в свои руки: приблизившись к бывшему воину, он спросил того осторожно, глядя снизу вверх, потому как даже усевшись на первую ступень, великан был выше равнителя на голову:

— Плотник Ингварр, получивший второе прозвание Пешеход, готов ли ты поведать нашему ярлу и жителям города всё то, что знаешь, и что рассказал мне ранее, в личной беседе? Про Кнута и его убийство трёх безоружных людей?

По всей видимости, тот ответил утвердительно, вот только никто этого не услышал и потому Ингварр, откашлявшись, повторил:

— Да, я готов.

— Видел ли ты погибших в ночь убийства?

— Видел.

Равнитель дал ему возможность продолжить рассказ самостоятельно, но Ингварра его цепь явно интересовала куда больше. Не давая могучему ворлингу снова впасть в молчаливое забытьё, Вальгад стал засыпать его новыми вопросами:

— Где ты их видел, Ингварр?

— Возле моего дома. На окраине. Там я живу.

— Что они делали?

— Шли, разговаривали. Я не знаю, не слышал точно о чем, далеко они шли. Я работал, поэтому и смог их заметить. Я иногда работаю по ночам, плотничаю: там отпилить, там сколотить, такого рода вещи, ничего сложного. Такие вещи можно и ночью делать. При свете лампы. Ну или свечей, но тут надо осторожным быть — всё же дерево кругом лежит, и с огнём у них дружба крепкая да быстрая.

На Ингварра Кнут обиды не держал и даже в какой-то мере ему сочувствовал. Понимал его. Быть человеком чести на самом деле довольно просто — все знают, где лежит этот путь, и что отличает правильное от неправильного. Когда вслух про такое говорят, то ерунда выходит, слова для обмана придуманы были, но в сердце каждый знает, что достойно. Иди по этой дороге и будешь достойным человеком — просто. Лишь сворачивая, попадаешь ты в густые дебри, начинаешь плутать, а там и заблудиться недолго.

Некоторым с хорошей дороги свернуть, что почесаться, вон как Йорану Младшему, что дороги правильной будто и не видел никогда. Кнут его не осуждал, потому как сам не был Йораном, но уважения к тому не испытывал и руки бы тому не подал. Ингварр Пешеход же — другое дело, с ним Кнут и под градом стрел посидел, и плечом к плечу бился, и в ночном дозоре под одним дождём стоял. Честный мужик, правильный. Грустно, что ему пришлось себя сломать.

Допрос, тем временем, продолжался:

— Это понятно. Куда они шли?

— К дому Бъёрга, бывшего ярла нашего, стало быть. К Ригу и Кнуту, стало быть.

— Несли ли они что-нибудь с собой?

— Ничего, что молодому воину не положено. Темно было, ночь. Но ничего такого они с собой не несли, нет.

— Может быть, они несли с собой мешки с едой припасами?

— Да, мешки были, с едой и припасами. Оружия не было. Они…

Ингварр резко встал, с лицом красным, дыханием тяжёлым, крепко сжимая в руках оставшиеся у него звенья, и казалось, что прямо сейчас он набросится на равнителя и задушит, раздавит того своей цепью. Вальгаду, по-видимому, показалось так же, и он резво, но довольно неуклюже, отпрыгнул в сторону.

Однако бояться ему было нечего. Ингварр просто снял цепь со своей шеи и бросил её в обвинительную чашу.

— Довольно. Я видел, он виновен, — он поднял голову, посмотрел на Кнута и добавил. — Прости, что так вышло парень. Просто… так вышло.

Кнут покачал головой.

— Пустое, Ингварр, я понимаю. Как ты сам сказал девять лет назад, пока мы на чужой берег смотрели — «если не мы, так другие». Пустое это, не держи на сердце.

— Добро, — сказал плотник и ударил в свою широкую грудь кулаком.

После этого он развернулся и пошёл, но не к Йорану, Свейну и хозяину питейного дома, а обратно, в народ. Остановился на полпути, развернулся, и неожиданно взревел во всю мощь своих могучих лёгких:

— Холмы наших тел!

И Кнут засмеялся, гордо и радостно, как это делает всякий по-настоящему свободный человек, а после ответил, как один воин и должен отвечать другому:

— Моря нашей крови!

Много было воинов на площади, и многие подняли головы, присоединяя свой голос к этим словам. На мгновение мир стал выглядеть таким, каким и должен быть, как его описывают в историях и сказаниях: с благородными правителями, непоколебимыми воинами, честными равнителями. На мгновение.

— Довольно!

Ярл Торлейф поднялся со своего места, бросил грозный взгляд сначала на Кнута, а после на Ингварра. Но могучий великан уже повернулся к тому спиной и уходил с площади прочь, а Кнут вернулся к своему положенному молчанию, так как только Ингварр и обратился к нему, и только ему он ответил. Торлейф не стал мешать уходу могучего воина, вместо этого оглядывая толпу людей и всматриваясь в лицо то одного, то другого ворлинга, прежде чем вновь занять своё место.

— Мы выслушали обвинителей, — сказал он спокойным голосом, оглаживая бороду и продолжая разглядывать лица в толпе. — Я нахожу их слова достойными и принимаю их вес.

Народ зашумел, некоторые захотели высказаться и среди прочих старейшины кланов, и даже некоторые из Лердвингов желали взять слово. Среди прочих слышно было, как выругался Тир Большое Гнездо:

— В коровьем навозе больше веса, чем в их словах!

Многие загудели, одобряя им сказанное. Кнут незаметно перенёс вес с одной ноги на другую — стоять было неудобно. А ещё как же чертовски хочется выпить и помыться, проклятая спина чешется уже третий день.

Ригу казалось, что вот он, момент, которого он ждал. Что сейчас Торлейфа скинут со второй ступени, протащат по улицам города точно собаку, а после предложат Кнуту сесть во главе длинного стола и править над всеми, и стать не последним истинным ворлингом севера, но первым среди тех, что придут. А Риг будет по правую руку от него, всегда держа наготове хороший совет, и все будет так, как должно было быть.

Вот только Торлейф неспешно поднял ладонь правой руки, а Ондмар Стародуб сделал шаг вперед, положив руку на эфес своего меча. Толпа присмирела. Не сразу, не в один момент, но с каждым мгновением от неё будто отрезали по новому куску, пока не остались лишь отдельные, ворчливые крошки тут и там, но и эти тоже вскоре затихли. Случилось это столь быстро, что недавнее недовольство могло и вовсе сойти за сон. Лишь тогда ярл опустил руку и продолжил говорить так, словно ничего не произошло:

— Теперь мы будем слушать защитников. Кто скажет слово за Кнута?

Тишина, тягучая и давящая. Обычно такая толпа людей не бывает тихой, и кто-то да скажет пару слов соседу, мать отругает непослушного ребёнка, затеют спор старые друзья. Здесь же тишина была абсолютная.

— Не выйдешь, не скажешь ничего? — тихо спросил Рига Элоф Солёный.

Старику стоять столько времени было явно тяжело, но он держался. Опёрся спиной на постамент Дозорного, рукой разминал правое колено, но на землю садиться явно не спешил.

— Не выйду, — Риг чувствовал, как сдавило горло, слова давались ему тяжело. — С одним звеном мои слова там разницы не сделают. Я понял, что задумал Торлейф и…

Закончить он не успел.

— Я буду говорить в его защиту, — мелодичный голос, совсем рядом с ним.

Но когда Риг обернулся на звук, рядом был лишь Стрик Бездомный, что тоже повернул голову в сторону. Судя по тому, как закрутили головами все люди на площади, голос этот услышал каждый, и потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы вспомнить его и понять его происхождение.

Бессмертная Кэрита вышла со своего места, словно отмеченный даром может вот так просто ходить средь людей, и села на первую ступень, словно отмеченная даром и правда может соврать. Все смотрели на это, подавленные изумлением, и если бы небеса разверзлись в ту самую минуту, на землю пришёл Всеотец и повёл бы достойных людей и бессмертных на вторую войну против богов, никто из присутствующих и одного взгляда в ту сторону бы не бросил.

— Я могу начинать? — спросила она.

— Госпожа Керита, — Вальгад отвесил глубокий поклон, голос его дрожал и был едва слышен. — Я не уверен… Я не думаю, что могу принять ваш голос в защиту Кнута Белого.

Он повернул голову в сторону ярла, и было видно, как Торлейф кивнул ему в знак одобрения. Старый боров мог бы, наверное, и одними глазами выказать равнителю своё одобрение, но все же хотел сделать это демонстративно, напомнить собравшимся кто здесь настоящая власть.

— У вас нет цепи, госпожа Кэрита, — Вальгад вновь отвесил глубокий поклон. — Голос ваш, сколь бы силен он ни был, подкреплён силами Проклятой Дюжины и потому, к сожалению, не имеет веса в делах земных.

Легким движением руки она сняла с шеи свой длинный красный платок и протянула его Вальгаду.

— Вот моя цепь, равнитель, — голос её растекался густым мёдом над площадью. — Она родилась не в земных недрах, и скована была не под ударами молота, но я чувствую её тяжесть, и тяжесть эта будет поболее многих.

Дрожащие руки Вальгада потянулись, было, к платку, но вдруг одёрнулись, точно от огня, и сам равнитель вновь растерянно повернулся к ярлу. Тот покачал головой, а после сказал:

— Довольно, Кэрита. Ты вернулась домой, но забываешь, что стала моим гостем. Веди себя соответствующе.

Волна холода прошла от Каменных Ступеней, проникая сквозь одежду, плоть и кости, до самой души, чтобы уже через мгновение исчезнуть бесследно зыбким утренним туманом. Столь быстро, что Риг хоть и успел осознать, что должен был почувствовать жуткую боль, однако все же испытать её не успел, лишь ужаснулся до глубины души её не случившемуся эху. Однако Торлейф как будто и не заметил чего-либо необычного.

— Я веду себя соответствующе, ярл Торлейф. Всеотец одарил меня своим благословением и поручил оберегать народ севера. Этим я занималась все эти годы, и этим же я занята прямо сейчас, по этой причине я спустилась сегодня к людям. И я буду говорить в защиту Кнута Белого. А ты будешь слушать.

Ярл смерил бессмертную строгим взглядом, словно не повелевала она силами за пределом его понимания, а тот факт, что был он отцом ей по крови, важнее вдруг стал того, что сам Всеотец был творцом её не знающей забвения души.

— Если ты не образумишься, я буду слушать слова в защиту уже твоего имени, пока сама ты сидеть будешь на самой верхней ступени. У тебя нет своей цепи, девочка, у тебя нет своего слова, и нет никакой власти в смертных делах. Платок этот не имел веса в руках твоей матери, что заставило тебя думать, что он будет иметь в твоих?

Кэрита не сказала в ответ ни единого слова. Встала, возвысившись над отцом, и одним резким движением бросила платок ему на плечи. Лёгкий кусочек красной ткани придавил ярла к своему месту, выдавил тяжёлый вздох из его груди, что в тягостном молчании, нависшем над площадью, был отчётливо слышан даже в дальних рядах. Торлейф, нельзя не отдать ему должное, старался сохранить лицо, не прогнуться, не упасть, но почти сразу руки его задрожали, плечи опустились, да и сам он весь сжался, покраснев от напряжения.

Ондмар Стародуб двинулся в их сторону, но к мечу не потянулся, то ли из уважения, то ли ожидая приказа. Он сделал один шаг, второй, замер на третьем, и с трудом, словно шагая по дну моря, прошёл ещё немного, прежде чем остановиться окончательно, а после упасть на одно колено.

— Спаси нас, Создатель, не оставь в час нужды, — услышал Риг рядом с собой голос, наполненный страхом и злостью, и голос казался знакомым, но невозможно было вспомнить, кому он принадлежит.

Невозможно было вспомнить любые имена. Риг хотел повернуться, сказать что-то, но на самом деле не хотел, и не повернулся. Он вообще ничего не хотел, лишь стоял, смотрел вперёд и чувствовал тоскливую лёгкость в голове и тягучую слабость во всем своём теле. Торлейф же держался из последних сил, и было слышно, как тяжело хрипит он под тяжестью гнева бессмертной. Кнут, возвышенный на одну из верхних ступеней, тяжело привалился к соседней.

В этот момент остальная часть малой дружины открыто потянулась за оружием, но лишь немногие сумели его вытащить, и все те, кто преуспел, уже через мгновение свалились на землю, дёргаясь в болезненных конвульсиях. Шаур был единственным, кто не стал двигаться вовсе и продолжал стоять, тяжело опираясь на своё копье. Из всех способность к движению сохранил лишь старший сын Торлейфа, Эйрик, и он приближался к отцу и сестре медленно, тяжко, плечом прижавшись к Каменным Ступеням. Пухлое детское лицо его раскраснелось, он взмок от пота, но продолжал неуклонно приближаться к сестре.

— Кэрита, хватит, — сказал он. — Пожалуйста.

— Теперь ты защищаешь его? — впервые за тот день её голос прозвучал знакомо, можно даже сказать обычно. — Ты? После всего, что было? После того, что он сделал?

— Я… защищаю тебя. Посмотри вокруг, посмотри, что ты делаешь… Кого ты думаешь этим спасти?

Судя по многочисленным вздохам облегчения, Кэрита отпустила дружинников, однако никто из них больше не рвался в бой, а упавшие на землю поднимались медленно, не прикасаясь к оружию. Сам Риг же почувствовал, что у него жутко чешется нос, левая нога немного затекла, а порыв ветра со стороны моря, пробравшийся сквозь исхудавший плащ, вызвал озноб.

— Я просто хочу быть услышанной.

— Тебя и так слышат, Кэрита, — Торлейф медленно распрямился, не рискуя, однако, вставать и дыша тяжело, как после долгого сражения. — Я слышу упрямое желание, капризы, готовность зайти дальше разумного в делах, что тебя не касаются. И в которых ты не разумеешь дальше своего носа.

Девушка бросила на отца гневный взгляд, и тот поморщился от боли, но взгляда не отвёл.

— Подобное поведение недостойно даже для дочери ярла, но для бессмертной… Я разочарован глубоко. А тебе должно быть стыдно за себя.

— Кэрита, не нужно, — сказал Эйрик, рискнувший отойти от Ступеней и приблизиться к сестре. — Не вынуждай меня.

— Не вынуждать на что?

Вместо ответа он поднял руку, и на крышах близлежащих домов показались люди в доспехах: Риг насчитал шестерых, но ему и поворачивать голову было тяжко. А ещё он разглядел в руках у них арбалеты, а также много блестящих на солнце украшений, сделанных, вероятно, из закалённого стекла, и покрывающих их одежды и головы.

Стекло — редкий материал, а уж закаленное так тем более. Но это лучший способ защититься от магии бессмертных.

Арбалеты же — оружие Последней Стражи. Видимо, этим и заслужил иноземец Робин своё место за длинным столом. Советы, знания, подготовка людей.

Большие деньги были потрачены ярлом, чтобы защититься от своей дочери. Готовиться он начал ещё годы назад.

Кэрита отвернулась от брата, как и от всех остальных, и можно было лишь догадываться, о чем она думает. Морок её окончательно спал, и Риг видел теперь её настоящую, почти не изменившуюся со времён их детства. Болезненно худая, нескладная девушка, на которой любая одежда смотрится как на огородном пугале. Бесконечно одинокая.

— Ты можешь говорить, — сказал Торлейф, тяжело дыша и утирая бороду от натёкшей слюны. — Но не равняй свой голос с голосом достойного человека. Ты бессмертная, возвышенная мудрой волей Всеотца над нами так же, как возвышаются горы, моря или небо. Мы слышим голос неба во время грозы и голос моря во времена шторма, но мы не следуем их воле, как и не следуем за Поганой Дюжиной и их отпрысками. Ты не одна из нас, Кэрита. Но ты можешь говорить, и мы будем слушать.

С этими словами он бросил ей красный платок. Она не стала его ловить, но длинная полоска ткани едва ли не сама себя повязала на её изящной шее, дополняя изысканный наряд бессмертной, подчеркивая её утонченную красоту.

— Но это будет твой голос, Кэрита. Не эхо моего голоса и тем более не хор ушедших героев, что всегда следует за тобой и который зовётся магией. Только ты.

Она раздумывала недолго и уже через пару мгновений все вокруг изменилось. В мире не стало больше красок, он не стал громче или насыщеннее, он, в общем-то, никак зримо и не изменился, но как будто бы расцвёл из замёрзшего бутона. Мир вокруг стал просто больше, в то время как сама Кэрита стала меньше.

Гораздо меньше.

Она говорила, но в конце площади Риг не мог расслышать её голоса, и хоть стояла она с подобающей статью, была в тот момент лишь человеком. Женщиной. Она говорила, и люди слушали с уважением, даже те, кто стоял далеко и не мог разобрать её слов, но Риг не сомневался — когда она умолкнет, толпа продолжала молчать в ответ.

— У вашего народа интересные традиции, — сказал на железном языке Браудер, не обращаясь как будто бы ни к кому конкретно и глядя вперёд. — Только на севере слова женщины, что способна силой своего желания заморозить кровь в твоих жилах, стоят меньше, чем слово трактирщика.

Риг не ответил, слегка повернул голову вправо. Там, всего в паре шагов от них, прячась за шатающейся фигурой бродяги Стрика, стоял Бешеный Нос. Он с великим и, на вкус Рига, несколько преувеличенным вниманием слушал обрывки долетавших до них слов бессмертной, хотя очевидно не мог толком ничего расслышать. Дикарь с Белого Края не смотрел в их сторону, но слышать ему всё же это не помешает.

— Не беспокойся на его счёт, — успокоил его осторожность Безземельный Король. — Ни один человек на этой площади не сможет нас услышать, даже если приложит ухо к твоей щеке. Говори свободно.

Вернув свой взгляд к Каменным Ступеням и брату, что воплощённым спокойствием стоял почти на самой их вершине, пока внизу решалась его судьба, Риг ответил, но голос, вопреки заверениям Безземельного Короля, предпочёл сохранить тихим:

— Люди запомнят уже только то, что я стоял рядом с вами, а губы мои двигались. В итоге это обернётся далеко не в мою пользу.

— Твой брат в любую минуту испустит свой последний вздох, в то время как сам ты выглядишь немногим лучше нищего. Я также готов держать спор на то, что ты будешь отправлен вслед за братом ещё до того, как растает последний снег, просто на всякий случай. Не думаю, что тебе осталось много что терять.

— У меня есть имя. И честь моей семьи.

— У тебя есть имя, — медленно повторил глава наёмником, словно пробуя эти слова на вкус. — Должно быть действительно хорошее, раз ты им так дорожишь. Истинный сын севера.

— Вы так говорите, словно это что-то плохое.

— С именами есть одна сложность, и тут я говорю из опыта — сами по себе они ничего не стоят. А слова мальчика ничего не стоят вдвойне.

— Я не мальчик. Я видел шестнадцать зим, и цепь моя началась.

— И это всё, что ты знаешь о себе: свои возраст да то, что чужие люди выдали тебе кусочек металла? Что ж, это обман, и тебя обманули.

Больше прочих Риг не любил уроки философии. Вэндаль так мог издеваться над ним часами, заставляя отвечать на простые с виду вопросы вроде «кто ты такой?» или «чего ты хочешь?», отметая все возможные ответы как недостаточные. Это всегда так раздражало. Это раздражает до сих пор.

— Легко называть чужие ответы неправильными.

— Только когда ответ действительно неправильный. Стать взрослым не значит дожить до какого-то возраста, получить звено цепи, свой первый топор, жену, надел земли, шрам, титул или любой другой символ.

— Я заметил, что все вокруг так и норовят рассказать мне, как правильно жить, и как мало я знаю о жизни. Это что ли признак взрослого человека? Желание поучать других?

— В каком-то смысле. Взрослого мужа выделяет не грубый волос над губами, а мудрость которая падает с этих губ. А тот, кто не знает даже сам себя, никогда не скажет ничего мудрого.

Риг бросил быстрый взгляд на Безземельного Короля. Сам же главарь наёмников продолжал говорить, на собеседника не глядя вовсе:

— Никогда не понимал, почему нищие, лишённые дома и пропитания, не возьмут в руки нож, дубинку, или, на худой конец, камень? Что им терять?

— Свою жизнь, например?

— Много ли радости в такой жизни? Ты спрашивал, кто я? Если судьбе будет угодно бросить меня на самое дно, и восьмую башню Эриндаля привяжут к моим ногам стальными канатами, я буду бороться до последнего — это я. Буду стараться выплыть, буду тянуть великую Главную Башню с собой, буду рвать стальные канаты зубами, если ничего другого не останется.

— Считаете, что можете перегрызть сталь зубами?

— Я склонен полагать, что попробовать стоит в любом случае. Такой я человек, я себя знаю.

Риг облизнул пересохшие, обветренные губы, невольно сглотнул вставший в горле ком.

— А если бы кто-то другой попробовал? Если бы вы стояли на берегу и могли бы помочь такому несчастному с его канатами и его башней, что бы вы сделали?

— Зависит от цены, которую этот бедолага готов заплатить.

Риг вздохнул и поморщился — естественно, дело было в деньгах. В конечном счёте, дело всегда было и будет в деньгах. Торлейф понял это раньше всех, и теперь он правитель.

С раздражением Риг посмотрел на массивную фигуру своего врага, а после окинул взглядом его малую дружину, с Ондмаром Стародубом во главе и с шауром в довесок. Плюс достойное число опытных воинов, что заполнили площадь. Уже не первый год стояли эти храбрые ворлинги на защите интересов Торлейфа, и Торлейфу жертвовали часть своей добычи просто потому, что он ярл. Сделав свой выбор три года назад, они явно не отступят от него без веской на то причины.

Было бы полным безумием открыто обнажить оружие против ярла сейчас, тем более что с Кнута станется ещё и встать на защиту этого борова. Безумие, даже если две дюжины наёмников Короля встанут за ним, соблазнившись обещаниями будущих богатств. Что такое две дюжины против двух сотен?

Но все же у Браудера Четвёртого было имя, и видят боги, что это было за имя! Сам он говорит, будто бы имена ничего не стоят, но мир мало знал таких громких имён, как у главаря «Рыцарей Эриндаля», и оно само по себе уже имеет весьма немалый вес. Ондмар Стародуб или Вэндаль Златовласый известны по всей Старой Земле, но Безземельного Короля знают во всем мире. И знают как человека, который участвовал в великом множестве битв, и из каждой из них вышел победителем.

И Риг задал вопрос, который не следовало задавать, даже когда никто вокруг не мог его услышать.

— Сколько?

Король не ответил и Риг, повернув голову в его сторону, увидел улыбку на его лице и с излишней поспешностью добавил:

— Сейчас у меня почти ничего нет. Но в будущем все будет иначе.

— Будущее меня интересует мало, но к счастью у тебя есть кое-что ценное уже сегодня. Твой брат.

Браудер взглядом указал Ригу на Ступени, и когда тот повернул голову, то увидел, как Кэрита смиренно возвращается на своё место.

— Мы слышали мнение бессмертной госпожи, — сказал Торлейф, обводя взглядом толпу. — И мы благодарны за её заботу о нашем благополучии. Она говорила, и её слова были услышаны. Кто ещё желает высказать слово в защиту Кнута?

Как и ожидалось, более никто не подал голоса и не вышел на Каменные Ступени говорить за обвиняемого, когда чужими устами против того говорил сам ярл. Даже поддержка десяти бессмертных не смогла бы этого изменить. Посмей они возвысить голос, и ничего бы не изменилось, но завтра Кэрита вернётся в свою обитель, а ярл по-прежнему будет здесь, и уже некому будет говорить в их защиту.

Риг хотел выйти и сесть на первую ступень. С гордо поднятой головой бросить своё единственное звено на тонком шнурке в лицо равнителя Вальгада. Поведать всем то, что и так всем известно, рассказать правду и уличить во лжи всех клеветников, а под конец плюнуть на обитые мехом сапоги Торлейфа. А ещё лучше взобраться на каменный постамент Одинокого Дозорного, привлечь внимание толпы, заставить их всех повернуться к нему, отвернуться от разжиревшего в миру ярла, и тем самым открыто противопоставить себя его власти. То был бы поступок, о котором позднее могли сложить славную песню.

Но не бывает песен про мёртвых дураков, и даже соизволь Торлейф дать ему разрешение говорить, да реши народ слушать, это лишь капля в море. Всего лишь лишний козырь в колоду ярла. И единственный возможный исход такого бунтарства — это обвинение самого Рига, изгнание обоих братьев в Белый Край.

Вот только не было сомнений, что сложись оно иначе и окажись на Ступенях сам Риг, Кнут вышел бы вперёд без раздумий, и совесть его оставалась бы чистой, как первый снег. Риг понимал это, и потому стоять смирно, и молчать ему было особенно тяжело.

Молчали и все остальные, и молчание это затягивалось. Риг пошёл вперёд, к Ступеням, отпихивая в стороны праздных зевак, медленно пробирался сквозь человеческое море. Слишком медленно.

На самом деле Риг не мог не признать определённого изящества в задумке Торлейфа. Не было сомнений, что стоило тому лишь пожелать, обмолвиться полунамеком, как в обвинительной чаше лежала бы половина всех цепей с города, если не больше. Он мог обеспечить обвинению любой перевес, добиться казни Кнута, его изгнания или даже исхода их семьи в Белый Край. Но тогда каждый смог бы увидеть его подгнившую сущность и усомниться в таком правителе.

Решением Торлейфа было обеспечить лишь небольшой перевес обвинителей над голосом Кнута, у которого сорок три звена и который, по мнению ярла, уж точно в свою защиту слово скажет. Не дурак же он молчать в такой ситуации, верно? Сорок восемь против сорока трёх в худшем случае грозит старшему сыну Бъёрга пятью ударами хлыста. Но так же и потерей цепи. Хороший способ показать пример каждому, кто дерзнёт идти против Лердвингов, но в то же время сойти за правителя милостивого и разумного.

Вот только Торлейф не знал, что значит быть достойным человеком.

Он ждал ответа, умышленно глядя лишь на толпу людей перед ним, но после затянувшейся тишины не выдержал, и всё-таки поднял голову.

— Скажешь что-нибудь, мальчик? Или ярл и жители Восточного Берега недостаточно хороши, чтобы ты снизошёл до ответа?

— Я буду говорить, — сказал Кнут. — На честном суде, когда он начнётся.

К тому моменту Риг уже почти добрался до Ступеней, но дальше народ стоял слишком плотно, и были там сплошь мужчины, по-северному гордые, из тех что переломятся, если кого вперёд пропустят. Со своего нового места Риг не мог видеть лица Торлейфа, но сидел тот спокойно и лишь огладил медленно бороду, а когда заговорил вновь, голос его оставался спокоен.

— Это говорит Кнут Белый, или же я слышу сейчас сына Бъёрга? Твой отец был человеком достойным, я горд был называть его своим другом, но уж дюже он был упрямый, не знал, когда нужно остановиться. Я говорил ему, когда наступал такой момент. И тебе я могу сказать то же самое.

— Упрямство привело его за длинный стол, Торлейф. Сделало ярлом.

— Ярлом его сделала собственная храбрость и воля случая. Упрямство привело к смерти на чужих берегах. И не был он в этом первым, и не будет последним, потому как именно этим упрямство всегда и заканчивается — смертью.

— А иные, стало быть, живут вечно?

Торлейф поморщился. Публичные пререкания с молодым воином явно не входили в его планы и не добавляли его положению солидности. Он явно терял контроль, но ещё не понял, где именно дала течь его лодка.

— Иные живут долго и в добром здравии. Думаешь, мёртвым есть дело до длинных цепей? О них и живые-то помнят лишь после еды на столе, в безопасности, когда есть крыша над головой.

Торлейф глубоко вздохнул и плотнее закутался в свою роскошную шубу. Когда он продолжил, его голос казался бесконечно уставшим:

— Цепь не стоит того, чтобы за неё умирать, уж можешь мне в этом поверить.

Кнут поднял голову, и Ригу показалось, что брат посмотрел прямо на него. Было это, конечно же, невозможным — Рига едва ли было видно из-за чужих плечей и голов, но все же он невольно постарался придать себе вид самый уверенный и достойный.

— Дело вовсе не в цепях, Торлейф, они всего лишь металл. Но моя цепь останется со мной.

Они замолчали.

Ярл отвернулся от Кнута, покачал головой.

Сорок восемь против ничего. По законам Севера…

— Тогда, сын Бъёрга, на ней тебя и повесят.

Толпа встретила новость громкими криками, и были среди них и радостные, со стороны Лердвингов, так и недовольные, числом больше, но при этом тише. Однако шло время, толпа затихала, а Кнут продолжал стоять на своём месте, неподвижный, словно статуя Одинокого Дозорного, и такой же, как статуя, невозмутимый.

— Спускайся, Кнут, — крикнул ему Вальгад с лёгкой насмешкой. — Не позорь имя отца, и не заставляй нас стаскивать тебя верёвками да тащить, точно собаку. Хочешь умирать, так умирай достойно. Суд закончился, ярл рассудил по справедливости, слово его было сказано.

Кнут сделал глубокий вдох, медленно выдохнул, и цепь на его груди прозвенела, когда он сжал её в своём кулаке. А после он произнёс свои слова так, что их нельзя было не услышать — не кричал, но говорил всем своим сердцем, и люди на площади внимали в молчании, не шевелясь.

— Ярл Торлейф забыл, что такое справедливость. Я более не вижу в нем опоры для Закона, но вижу, как он опирается на Закон, пока чаши весов наполняет не железо, но золото. Нет более честного суда на этой земле.

Он оглядел притихший народ воинов, и никто не встретился с ним взглядом.

А потом он добавил:

— Но море рассудит честно.