Длинная цепь

Глава 09 В тесной клетке

Мальчишкой Рига часто посылали пасти овец, хотя глупые животные как будто бы неплохо справлялись и без его помощи. Нахоженными за годы тропами они шли к своему обычному месту на ближайшем холме, щипали травку, а потом точно так же, без каких-либо команд и понуканий, шли обратно. Следить за комками грязной шерсти на ножках было занятием утомительным, так что большую часть времени Риг либо боролся со сном, либо спал, из-за чего иногда терял одну или две овцы. Однако и тут животные проявляли удивительную самостоятельность, и без всякой помощи возвращались в свой загон по единственной знакомой им дорожке.

Маленький Риг ненавидел пасти овец больше всего на свете. Изнемогая от скуки и разглядывая облака, он никогда и подумать не мог, что могучие воины, уплывающие на кораблях в поисках приключений и славы, страдают ничуть не меньше, чем он, а то и больше.

Уже к концу первого дня он изучил весь корабль целиком, заглянув в каждый его тёмный и пропахший гнилью угол. Было не так уж и много того, что можно изучить, и хоть Риг впервые оказался на корабле дальнего плавания, он не увидел ничего неожиданного. Верёвки, доски, бочки, парусина, ещё верёвки, ещё доски, ещё бочки — ничего интересного. От скуки Риг стал рассматривать и самих отшельников и, точно как с овцами в своё время, стал довольно неплохо отличать одного грязного оборванца от другого.

Всего их было три десятка, в основном мужчины, хотя в тех обносках, что служили им за одежду, на вид разница была не особо велика. Отшельники просто выбрасывают новорождённых девочек за борт, если в команде корабля их стало больше четверти. Хоть Риг и находил подобный обычай ужасающим, он понимал его практическую необходимость. Ещё люди говорили, что среди мелкоглазых процветает похоть и разврат, и большие их корабельные семьи живут в беспорядочном блуде, не делая различий по семейным узам, однако люди умные и начитанные знали, что в большинстве случаев то были лишь сплетни. Опасаясь вырождения собственной крови, отшельники предпочитали зачинать детей при встрече с другими кораблями своего народа, а также продавая на ночь своих дочерей в портовых городах. Многие презирали их за это, презирал их ранее и Риг, но не мог не отдать им должное за упрямое нежелание умирать. Нельзя быть сильно разборчивым в средствах, если хочешь выжить — теперь он понимал это лучше, чем раньше.

Они работали усердно, практически бездумно, что ещё больше роднило их в глазах Рига с безмозглыми овцами. Лишь изредка бросали они на чужаков напряжённые взгляды и что-то тихо обсуждали на своём языке, который никто, кроме них, не знал, и который никому, кроме них, не был нужен.

Единственным, кто сидел без работы, был старый капитан корабля, Мёртвый Дикарь Синдри — он предпочитал коротать время за разговорами. Вот только во время этих разговоров никого рядом с ним не было, и вскоре стало понятно, что старик разговаривает с самим кораблём. Казалось, даже его собственные люди смотрят на него как на помешанного, особенно когда тот ложился вечерами на палубу и, нежно поглаживая мокрые доски, пел им колыбельные песни. Открытого недовольства капитаном, впрочем, никто из матросов не выказывал.

Для гостей было выделено место в трюме, рядом с отшельниками, благо хоть те старались держаться от ворлингов подальше. Ближе всех к мелкоглазым вонючим оборванцам расположили Трёшку, шаура и Свейна Принеси, хотя, как выяснилось, шауру не нужно было спать вовсе. Кроватями тут служила натянутая меж корабельных балок парусина, оказавшаяся на удивление уютной, словно материнский кокон, но в первую ночь Риг все равно так и не сомкнул глаз. Опасался смерти во сне, и до рассвета прислушивался к каждому шороху, всматривался в густую темноту до боли в глазах, и лишь к середине ночи поменявшись с Кнутом в этом дозоре.

Ничего не случилось и следующей ночью. После третьего дня Риг провалился в глубокий сон, а поутру проснулся живым и здоровым, окончательно уверившись в своей безопасности, пусть даже и временной. Что бы не задумал Эйрик, плана убить его с братом по пути в Мёртвые Земли у него не было.

В каком-то смысле случилось даже противоположное. Утром второго дня, когда Риг с братом обсуждали свои планы в отдалении от прочих ворлингов, Свейн Принеси осторожно приблизился к ним, переводя взгляд своего единственного глаза то на одного, то на другого. Прервав свой разговор, оба брата стали в ответ смотреть на сына рабыни не менее пристально, но парень молчал, и видно было, что он колеблется, собирается с силами. Наконец он выпалил:

— Ваше слово, и я выброшу себя за борт, и буду плыть ко дну сколько хватит сил и мужества. Или, — он вытащил из-за пояса свой нож, при взгляде на который Кнут инстинктивно поднялся на ноги, загораживая младшего брата собой. — Или вы можете всадить этот нож мне в сердце. Сейчас, или при свидетелях, чтобы все знали, что не было совершено убийство.

— Ты хочешь, чтобы мы убили тебя? — спросил Кнут, слегка расслабляясь.

— Я хочу искупить свою вину. Не я поднял Белого Кнута на Ступени, но именно мои слова привели к тому, что ты отправился искать справедливости в солёной воде.

Первым порывом Рига было взять этот нож, и медленно вдавливать лезвие в тело Свейна, пока тот не запросит пощады. В конечном счёте, он сам об этом просил. Что ни говори, а мужчины с Севера действительно любили умирать, во всяком случае до тех пор, пока им не нужно было действительно этого делать. Даже Кнут, пальцы которого каждый раз до белизны впивались в фальшборт, стоило ему только бросить взгляд на волны под ними, живой тому пример.

Кнут снова сел на своё место, задумчиво огладил небритый подбородок. По всей видимости, сама по себе мысль убить другого человека по его просьбе казалась ему совершенно нормальной и не лишённой смысла. Риг же все свои силы прилагал на то, чтобы сохранять невозмутимое лицо и не смотреть на этих двоих как на дикарей с Белого Края. Лишить жизнь одного из людей Эйрика, слегка подправить чаши весов — довольно заманчивая идея, но Риг не дал ей воли. Вреда от мёртвых немного, но и пользы тоже никакой. Да и решать все же не ему.

— Ты желал моей смерти?

— Никогда, — с запалом ответил молодой воин. — Я сидел с тобой на вёслах, я стоял рядом под градом стрел, я жил с тобой в одной битве. Но я клянусь, что и ярл не хотел твоей смерти, и желал лишь уравнять твою цепь, снять её с тебя. Он поклялся мне в этом.

— Значит, — задумчиво заметил Кнут. — Ты желал снять мою цепь?

Свейн осёкся, растерялся так, будто ноги у него отвалились во время ходьбы. Но глубоко вздохнув, он быстро нашёлся с ответом:

— Да, так и есть.

Более он не добавил ничего. Не стал объяснять ни причины, ни как-то иначе оправдываться, просто признал и всё на этом. Хотя причины у того, кто от рабыни для всеобщих утех родился, едва ли могут быть сложными или таинственными. Все они вечно руки суют в огонь при любой возможности, рассчитывая натаскать достаточно звеньев в свою цепь, чтобы за этой цепью потом и спрятаться. Каждый такой думает, что если перетерпеть и показать себя достойным, то это заметят и оценят, а после станет лучше. Но дети рабов — всегда будут рабами, даже если дать им волю.

Кнуту, впрочем, простого признания было довольно.

— Добро, — сказал он и оттолкнул руку с ножом Свена. — Ты хотел снять чужую цепь, а снял в итоге свою, и я вижу так, что на том и свершилась справедливость. Этого довольно.

Клеветник, по всей видимости, не ожидал такого исхода, но все же медленно убрал свой нож обратно, отёр подбородок и лишь потом сказал единственное:

— Правду сказали, когда нарекли тебя Белым.

А потом ушёл и в последующие дни, считай, и не смотрел даже в их сторону.

Однако без необходимости постоянно бояться за свою жизнь Риг заскучал больше прежнего. Выполняя в детстве обязанности пастуха, он всегда интересовался, что будет с овцой, если увести её прочь от стада, завести незнакомыми ей тропами далеко от дома, бросить посреди леса. Будет ли она стоять на месте, ожидая смерти от голода или хищников? Попытается вернуться домой или бросится наутёк за вновь обретённой свободой? Маленький Риг так никогда и не удовлетворил своё любопытство — за пропавшую овцу могли и выпороть. Но всю жизнь проведя в обучении и рассчитывая ковать свою цепь пером и бумагой, на третий день он поднялся на палубу из затхлого трюма и понял, что он и есть та самая овца, брошенная посреди незнакомого леса.

Ворлинги нашли спасение от скуки в работе. Каждый из них, Кнут в том числе, выполнял приказания Мёртвого Дикаря Синдри словно обычные матросы, тягая такелаж, поднимая и опуская паруса, надраивая палубу и выполняя прочие работы по кораблю, не брезгуя и не отказываясь ни от чего. Даже Эйрик, в меру силы своих пухлых ручек, работал вместе со всеми, как и Бешеный Нос, что до этого и на корабле-то ни разу не был. Перемешавшись с отшельниками, они все будто стали частью корабля, двигаясь в соответствии с единым, неслышным для Рига, ритмом. Каждый выполнял свою функцию ради общего блага, точно разные органы в человеческом теле. Сам же Риг в этом организме был паразитом.

Было очень странно оставаться лишним и сидеть без работы, когда чрезмерно красивый Вэндаль Златовласый, его учитель математики и метафизики, драил палубу, а старик Элоф Солёный тягал массивные канаты. Даже Кэрита нашла дело своим нежным тонким ручкам — лечила матросов от всякой хвори с помощью своей силы. Бездельничать рядом с хрупкой Щепкой было особенно стыдно.

Сама девушка плавание переживала неважно, часто зелёная лицом, почти ничего не кушая и получая сострадательный взгляд от каждого, кто проходил мимо. Случись Ригу подхватить морскую болезнь, его бы на смех подняли, а вот девушку все жалеют, утешают. Отчасти Риг даже хотел поменяться с ней местами — так ему бы не было стыдно за своё вынужденное безделье, а Кэрита не выглядела бы в глазах команды так героически, занимаясь чужим лечением сквозь собственный недуг.

На третий день Элоф получил назначение на кухню, и тут обнаружилось, что старик в этой жизни научился не только убивать, но и весьма недурно готовит. Рацион моряков не пестрел разнообразием или, если уж на то пошло, вкусом, но каким-то образом Элоф сумел выдавить из того же скудного набора продуктов некоторое подобие чего-то приятного.

— Папенька мой питейный дом держал, когда со службы у железного императора вернулся, — будто бы извиняясь объяснил он. — Ну а мы все у него на подхвате были, весь выводок. Меня он особенно примечал, позволял иногда не только резать и мешать, но так же варить, и иногда жарить. Очень мне это тогда не нравилось.

— А сейчас? — спросил Кнут неожиданно пытливо, накладывая себе вторую порцию.

— Сейчас я уже вкуса почти не чувствую. Старость дело такое, блёклое.

Финн и Бартл тоже не остались без работы: первый стал чем-то вроде кузнеца, тогда как второй помогал Элофу с готовкой. В целом, оба наёмника вели себя на удивление спокойно и тихо, за исключением одного случая. У мелкоглазых случилась какая-то ссора, семейная, судя по всему, и мужчина ударил женщину по лицу, разбил ей губу. Никто даже ухом не повёл в их сторону — интереса к мелкоглазой возне ни у кого не было. Но когда мужчина стал бить женщину ногами по животу, Бартл зашёл ему спокойно за спину и без единого слова сломал руку в двух местах. Избиваемая женщина в отместку расцарапала Бартлу лицо и откусила мочку уха. Подоспевший Финн не стал ничего спрашивать и сломал женщине нос.

Начали разбираться и выяснили, что женщина на второй день плавания отдалась Йорану Младшему, возможно понесла от него ребёнка. Вопреки расхожему мнению, муж женщины оказался от такого прилива новой крови не в восторге. Сам Йоран всё отрицал с таким видом, что едва не началась новая драка, и Эйрику пришлось отослать его в трюм, а Бартл молчал, но пообещал сломать мужчине вторую руку, если он поднимает эту руку на женщину. За кусочек уха он был не в обиде. В конечном счёте отшельники получили от Бартла кольчугу, а Кэрита срастила сломанные кости ревнивого мужа за несколько минут, и всё пошло как было. Йорана Младшего после этого Риг видел с мелкоглазыми уродками ещё по меньшей мере четыре раза.

Так все жили и работали, день за днём, и лишь Безземельный Король был не у дел, прохаживаясь весь день по кораблю с таким видом, словно он владел им. Впрочем, тем же взглядом смотрел он и на море, на солнце, и вообще на всё вокруг. Иногда он беседовал с кем-нибудь из ворлингов, не делая различий между Ондмаром Стародубом и Бешеным Носом, но предпочитая говорить с имперским дезертиром Робином — оно и понятно, оба всё-таки были имперцами, хоть оба это и отрицали. В этом своём праздном безделье Король как будто бы тоже был частью корабля — бесполезной, но важной, как важным для человека являются волосы, например.

Риг пробовал скопировать этот его взгляд и походку, но по насмешливому взгляду Кэриты быстро понял, что получается у него неважно.

— Если уж решил быть кем-то, — сказал Трёшка, — Зачем быть чужеземцем?

Кто бы его спрашивал!

Но слова эти звучали логично, и даже заманчиво. Риг побродил ещё какое-то время по углам корабля, просто чтобы не делать сразу то, что ему сказали, и таким образом сделать идею как будто бы своей собственной. Лишь на третий день после совета Трёшки пошёл он просить у Мёртвого Дикаря работы. Тот в ответ засмеялся.

— Ты можешь покормить рыбу в море, — сказал старик с щербатой улыбкой. — Брось за борт своё бесполезное тело, прими его тяжёлые да тёмные объятия, сын мёртвого Бъёрга, и избавь нас от необходимости смотреть, как Мёртвая Земля забирает тебя без остатка. Сегодня хотя бы рыба будет довольна, на пустых берегах же не будет доволен никто. Хотя, быть может, некоторые.

Риг бросил на старика злобный взгляд. Как и по каким причинам отшельники выбрали себе в капитаны человека, что безумен был как дом из медвежьих перьев, для него было решительно непонятно. Больше всего в тот момент Риг хотел ударить по самодовольной ухмылке, но смог взять себя в руки.

— Мне нужна работа, — сказал он сквозь зубы. — Я хочу помочь.

— Нет, ты хочешь жаловаться и капризничать, точно малый ребёнок, дёргать меня за штаны, плакать и просить решить твои проблемы. У меня одиннадцать детей, и мне не нужен двенадцатый, что от скуки решил поиграть в матроса, когда устал играть в воина или северянина. Я вижу тебя насквозь, мальчик, потому что ты пустой и прозрачный.

— Я не буду капризничать и жаловаться. Я буду работать, как матрос.

— Как матрос. Но ты не будешь матросом. Маленькие мальчики и их игры, желание притвориться взрослым, делать взрослые дела.

— Мне нет нужды притворяться, — сказал Риг и показал старику звено своей цепи. — Я уже взрослый.

Это вызвало у Синдри новый взрыв хохота. А у Рига новую волну желания избить безумного старика до полусмерти.

— Ты такой же взрослый, как кусок доски, сын мертвеца. И такой же умный. Я сказал тебе нет. Я сказал, что ты будешь канючить и дёргаешь меня за штаны, а ты обещал мне другое. Но вот ты стоишь, и канючишь, и дёргаешь меня за штаны.

— И я продолжу стоять здесь, пока ты не дашь мне работу… капитан.

Последнее слово Риг выплюнул сквозь зубы, как оскорбление, и Синдри осклабился своим жутким ртом, сел прямо на палубу, махнул рукой.

— Ну стой рядом, если тебе так нравится. Мало ли какие у дитя могут быть капризы, а не моё это дело, с ним возиться, раз уж потерял он своих родителей да побирается у каждого в поисках нового. Пусть побирается и возле меня, но от меня ничего не получит.

Так они провели довольно много времени, сложно точно сказать сколько именно. Иногда Синдри вставал и находил себе другое место, чтобы упасть там и просидеть ещё какое-то время, и Риг всегда следовал за ним. Ничего больше не говорил и не просил — он уже сказал, что ему нужно, смысла повторять не было. И хоть таскаться повсюду за безумным стариком, который поглаживал палубу корабля и разговаривал с ним о чём-то шёпотом, было скучно, других дел у Рига не было, так что это занятие было ничем не хуже прочих. Спустя, должно быть, часа три, он оценил упрямство старика и уже готовился развлекать себя таким образом весь остаток плавания, когда Синдри внезапно поднял на него взгляд и вздохнул.

— Из глупых детей вечно получаются самые упрямые дураки. И ты, безусловно, самый упрямый. Пойди, помой палубу, мальчик-матрос, и посмотрим, через сколько тебе надоест эта игра.

По крайней мере это что-то. Работа, конечно, мерзкая, но если перетерпеть и показать себя достойным, то это заметят и оценят. А там и работу получше дадут, и станет получше.

— Где я могу взять швабру и ведро?

Синдри вздохнул ещё раз.

— Ты просил работу, и я дал тебе работу. Почему ты снова жалуешься и дёргаешь мои штаны, сын мертвеца? Почему ты все ещё недоволен и продолжаешь плакать мне в ухо?

Удержав себя от бесполезного ответа, Риг отошёл в сторону. Спрашивать других ворлингов про швабру было бы верхом унижения, так что он предпочёл задать свой вопрос ближайшим отшельникам. Разумеется, никто из них не говорил на вольном языке, так что Ригу в итоге пришлось опуститься до того, чтобы показывать свою просьбу жестами, пока грязные мелкоглазые переговаривались на своём и скалили то, что можно назвать зубами. Неизвестно сколько времени они бы посвятили унижению Рига, но когда он уже собирался бросить эту группу и спросить у кого другого, Дэгни Плетунья схватила его за руку и, ни слова не говоря, отвела в тёмный угол трюма, где и лежали ведро со шваброй. Рука у неё была сухая и жёсткая.

— Спасибо, — сказал Риг.

Дэгни не сказала ничего и молча ушла. Она была отшельницей по рождению, по всей видимости понимала их язык, но все же что-то в ней неуловимо отличалось. Она и выглядела и даже ходила немного иначе, чем её соплеменники. Видимо, проведя столько лет среди ворлингов нельзя в конечном итоге не стать одним из них. Даже если Дэгни и не совсем человек, больше оружие чем свободная девушка, Ондмар сделал её оружием Севера. Риг жил с ворлингами с самого рождения — почему он не такой? Была ли в этом рука его учителя, Вэндаля Златовласого, или что-то в нем было не так с самого рождения?

Риг помыл палубу, как ему и было приказано. А на следующий день попросил у Мёртвого Дикаря Синдри ещё работы, и на следующий день после этого. Он разбирал гнилые канаты, держал вахту во все холодные и дождливые ночи, тянул канат первым в линии, до крови сдирая кожу на ладонях, и многое, многое другое. Если на корабле была работа, которую никто не хотел делать — она доставалась Ригу.

В один из дней, когда его отрядили вязать узлы в тёмном трюме и при свете одинокой лампы, к нему спустился Ингварр Пешеход. Лица его в темноте разглядеть не получилось, но голос у него был мягкий, можно даже сказать придавленный:

— Это бессмысленная работа, Риг, что-то вроде шутки над молодыми. Никто не ждёт от тебя никаких результатов.

— Я знаю, — отозвался Риг, замёрзшими пальцами пытаясь связать проклятый узел как надо.

— Брат, стало быть, рассказал?

— Брат ничего мне не сказал, здесь без неожиданностей.

— Сам догадался?

— Эта шутка не то чтобы такой большой секрет, все о ней знают.

— А чего тогда сидишь тут в потёмках да вяжешь дальше?

Риг поднял голову, вгляделся в эту массивную черноту посреди темноты. Даже наблюдая Ингварра каждый день, сложно было поверить, что люди бывают такими большими. Один его кулак больше риговой головы, а голова у Рига не то чтобы маленькая.

— А чего ты тогда пришёл ко мне в потёмки, Ингварр Пешеход? Повиниться за судный день?

— Твой брат на меня обиды не держит, — сказал он, словно оправдываясь.

— Меч в ножнах вообще обиды держать не обучен. Их для чужих обид всегда делают.

— А ты, стало быть, гневаешься?

— А я, стало быть, гневаюсь, потому что ты пытался обокрасть меня. Кто на моем месте не стал бы смотреть на тебя по-другому?

— Не я резал ваших овец…

— Но ты пытался забрать мой «меч». То, что «меч» обиды не держит, мало что меняет для меня.

Могучий воин осёкся, выдохнул смиренно. Риг же вернул взгляд обратно, к своим непутёвым узлам и заледеневшим пальцам, и сказал, дальше взгляда не поднимая:

— Скажешь, что поступил так ради блага своих дочерей?

— Я сделал то, что сделал, — ответил воин. — Теперь ты, Риг, поступай как знаешь. Ярл мне большие деньги сулил перед отплытием только за то, что я тебя ночью из царства живых вычеркну. Я отказался.

Холод по спине. Не дрожи, сохраняй спокойствие.

— А мне зачем тогда об этом рассказал?

— Кто-то мог и согласиться.

У Торлейфа не было бы нужды в подкупе, кабы Эйрик сам желал подобного. Об этом они спорили перед отплытием? Эйрик отказался поступать бесчестно?

Они помолчали мгновение. Ингварр глядел на Рига из темноты, а потом опустился перед ним на корточки.

— Ты забываешь второй кончик через петлю продеть, поэтому оно и не связывается. Дай покажу тебе.

Он показал четыре раза, пока Риг не сделал все в точности как нужно, а потом ушёл. Риг последовал за ним много позже, когда вся сотня требовавшихся от него узлов была связана.

Риг ждал, что ворлинги по итогу всех этих дней хлопнут его по плечу, кивнут с уважением, пригласят в свой круг, но ничего из этого не произошло. Он по-прежнему был один, если не считать Кнута, что молча делил с ним еду, и от его жалости Ригу становилось только более тошно. Рядом с братом он лишь острее чувствовал своё одиночество.

Эйрик, напротив, был среди воинов как настоящий вождь — вроде и выпить с ними не гнушался, но как-то неуловимо держал половину дистанции, был первым среди равных. Не то чтобы это имело значение, впрочем — даже если Эйрик окажется худшим вождём из возможных, сменить его после отплытия уже нет никакой возможности. Кто под его знаменем вышел, так же должен и вернуться. Так и традиции говорят, да и что папа пухляша Эйрика любому мятежнику по возвращении голову по плечи подравняет тоже веский довод в пользу верности.

Странное было, что Кэрита — девушка, бессмертная, дочь ярла и та, что отсутствовала в Бринхейме годами, общаясь за эти годы только с умалишёнными, была среди воинов как родная. Они шутили с ней, качали её на плечах, и рассказывали ей страшные истории пока она, самая могущественная из них всех, не начинала верещать как девчонка. Из всех, разве что Робин Предпоследний открыто сторонился её, всегда напряжённый в её присутствии, точно копьё проглотил. Да ещё с Эйриком они как будто бы держались несколько холодно, хотя друг от друга и не отворачивались и вели какие-то разговоры.

Сыновьям Бъёрга же поговорить было не о чем, а в последнее время и не с чем бороться. На корабле, конечно, было полно их врагов, но ни один из них не чинил зла в их сторону, а сами братья сделать дурное не смогли бы и при желании. Без этой борьбы, как оказалось, они с Кнутом были считай что и не знакомы.

— Сложный день был, да? — сказал Кнут, присаживаясь рядом с миской рагу. — Долгий день.

— Да-а, — протянул Риг.

Все его тело устало, он не хотел говорить, и не хотел думать о чём бы поговорить. Он хотел, чтобы Кнут ушёл.

— Синдри нарочно даёт тебе самые сложные задания. Ждёт, когда ты сломаешься.

— Видимо так.

— Скоро уже мы прибудем в первый ворейский порт. Уверен, после этого он от тебя отцепится, немного нужно ещё потерпеть.

— Безумный Синдри может пойти в Край, — сказал Риг, возможно чуть громче, чем следовало, после чего добавил уже значительно тише. — И всех остальных может с собой забрать, если хочет.

Они плывут в Мёртвые Земли, практически на верную смерть, и как он тратит свои последние дни? Палубным матросом, копаясь в грязи и убиваясь на работе мелкоглазых отшельников? Это просто нелепо.

— Это просто нелепо, — озвучил он свой вывод, не утруждаясь всей цепью размышлений.

— Тебе надо просто перетерпеть. Молодым воинам всегда достаётся больше всех, это часть традиции.

— Я не воин. И никогда не хотел им быть.

— Все мальчишки хотели, — Кнут пожал плечами. — Но я помню, да. Ковать цепь речами и письмами. Не с топором, но с пером в руке и добрым словом.

— Так отец говорил, — сказал Риг тихо.

— Его дух сейчас должно быть весьма тревожен в Большом Чертоге, наблюдая за нами. Корабль отшельников уж точно последнее место, где он хотел бы видеть своих сыновей.

Опять эти разговоры. Кнут явно не собирался уходить, так что Ригу пришлось подняться на ноги самому. Каждая мышца в его теле была против, но ему удалось пересилить себя.

— Ему стоило подумать об этом до того, как умирать в набеге на имперский порт, — сказал он, поднявшись. — Пойду прогуляюсь.

— Конечно, — сказал Кнут и зачерпнул своей ложкой большую порцию рагу. — Конечно, Риг.

Корабль отшельников создавался в своё время для дальних плаваний, был относительно велик, но это всё же не город. До этого похода Риг часто мог найти уединённое место, чтобы побыть в одиночестве, теперь же он как никогда явственно ощущал, как давит на него постоянное присутствие других людей. Он изголодался по одиночеству. И самое одинокое место на корабле было подле Безземельного Короля.

Капитан наёмников встретил его неласковым взглядом и со вздохом отложил свою книгу, которую только за это плавание читал уже второй раз.

— Я не ищу компании, мальчик, и в особенности компании матроса.

— А я и не матрос, — ответил Риг, усаживаясь поблизости.

— Ты определённо выглядишь как матрос, и работаешь в последние дни матросом. Запах, надо заметить, тоже соответствует.

— Я пытался быть матросом. Пытался быть одним из них.

Король фыркнул.

— Ты никогда не будешь одним из них, и неважно как долго и как сильно ты будешь стараться.

— Говорите со стороны опыта?

— Говорю со стороны здравого смысла. Лжецов могут и полюбить, почему нет, но никто и никогда не будет их уважать.

— А если я сейчас откажусь от своего слова и не буду больше работать? Тогда они станут уважать меня?

Главарь наёмников вздохнул и впервые с начала их беседы поднял взгляд от своей книги:

— Отступивших от своего слова, слабых — их не уважают также. Но ты сам загнал себя в этот угол, мальчик, и не стоит ожидать, что я вытащу тебя из него одним мудрым советом.

— Но совет у вас всё равно же есть?

— Скорее наблюдение. Ты можешь продолжать работать матросом, если хочешь, и они будут презирать тебя, как лицемера, или же можешь предать своё слово и отказаться от работы, чтобы они презирали тебя как лжеца.

— Кажется, оба варианта ведут к одному исходу.

— Так и есть. Однако во втором случае есть шанс, что пахнуть от тебя будет получше.

На этих словах Браудер вновь раскрыл свою книгу, всем своим видом давая понять, что разговор их только что был закончен. Наглядный пример того, что называть его союзником было бы крайне опрометчиво.

Мёртвый Дикарь Синдри

Синдри потянулся и неспешной походкой вышел на палубу, подставляя лицо мокрому ветру. Темнело, собирался с силами знатный дождь, и большая часть жителей старого корабля спешила укрыться в его деревянных внутренностях. А значит пришло хорошее время для разговора.

Медленно проведя рукой по мокрой мачте, он полушёпотом поздоровался:

— Здравствуй, славный ты маленький кораблик, здравствуй, большой дом, хранитель чудес и нашей памяти, самой нашей жизни и всего, что мы есть и будем. Даже после того, как жители морские пожрут наши тела, а волны съедят саму нашу память. Здравствуй.

Пара ближайших матросов поспешила закончить свои дела и удалиться, избегая смотреть Синдри в глаза. Он прожил с ними бок о бок столько лет, а всё равно оставался для них чужим. Делил с ними рыбу и хлеб, охранял их сны и доверял им стеречь его бессонные ночи, держал топор и держал кубок на этой палубе. А всё равно оставался чужим. Стал отцом многих из них, убивал за них, дарил жизнь ради них, но это не меняло сути — он был им чужой. Он родился не здесь.

Он умер там, где многие умирали, но был единственным, кто там переродился. Носил с собой страшную правду, и люди вокруг это чувствовали, как запах. Синдри тоже чувствовал — запах был нездешний, холодный запах. Так пахнут младенцы, только наоборот.

Земельщики берегли вторые имена, чахли над ними, точно бессмертные над своим златом, были жадными до вторых имён. Но его они нарекли Мёртвым Дикарём. Пожалуй, не могли не наречь, уж больно им было бы страшно вдыхать его новый запах, чувствовать и знать, что он здесь чужой, и не дать ему имени. Чужое без имени страшно невыразимо, наречённое же можно увидеть и примириться.

Мёртвый Дикарь Синдри — это был он? Его тень на палубе в солнечный день — это он?

— Моя тень это Мертвый Дикарь Синдри.

Да, так звучит правильно.

Мокрой от дождя щекой он прижался к мокрой от дождя мачте, приложил ухо и послушал голос корабля. Старый голос, уставший, и ещё один, ещё более старый. Голос его старого корабля, дрожащий в тех остатках, что забрали с мёртвого берега, вместе с остатками маленького Синдри. Другие назвали бы их обломками, но Синдри предпочитал говорить «остатки». Да, остатки — это звучит правильно.

Многие думали, что Синдри любит говорить с кораблём, и считали его странным. Синдри же любил говорить с остатками своего старого корабля, с единственным, кто его знал и понимал, и ему казалось странным не делать этого.

На самом деле те части, что вынесла с мёртвого берега его новая семья, давно уже изгнили, истлели, износились, и были заменены новыми. Но запах остался. Это как инфекция, как зараза, как благословение, как серое воспоминание из яркого детского дня бессчётные годы назад. Ты можешь стать взрослым, ты можешь стать другим, но тот плохой день будет с тобой навсегда. Сам Синдри тоже уже поменялся, мало-помалу, вырос, стал другим, заменил себя по частям. Но все же оставался тем же самым.

Об этом они и говорили, старый человек со старым кораблём. Многие находили это странным, некоторые даже считали, что это повод сменить их капитана, но Синдри нравилось это занятие. Что ему не нравилось, так это когда его разговоры прерывали полумертвые мальчишки.

— Я передумал, я не хочу более помогать с работой на корабле.

Синдри оценил мальца ленивым взглядом, фыркнул.

— Почему ты думаешь, мальчик, что мне есть дело до твоих желаний? Разве спрашивал я тебя, чего ты хочешь, разве предлагал я тебе работу, упрашивал мыть палубу или ставить паруса? Нет, я просто был здесь, и ты пришёл докучать мне со своими желаниями, а теперь приходишь вновь, и вновь докучаешь, и говоришь, что не хочешь того, чего хотел, словно мне есть до этого дело.

— Я не мальчик.

— Если прямо сейчас, в самую это минуту, море разверзнется под нами и царь морской или какое древнее чудище о тысяче глаз, размером своим заслоняющим небо, из самых глубин явится сюда, пожрёт твою плоть и высосет твои косточки, саму твою душу и всё твоё естество, ни единой тени сожаления ты не увидишь на моем лице. А может быть увидишь ты даже и благодарность за то, что избавило меня творение моря от мальчишки, творения земного, глухого, точно кусок прибрежной скалы.

— Я не мальчишка.

— Мальчик думает, что если полтора десятка раз посмотрел, как зима сменяет лето, так сразу и стал взрослым? Или дело в том, что кто-то дал тебе кусочек дешёвого металла, чтоб на шее носить и задирать свой важный нос? Это все не стоит и глотка соли посреди моря, вот что я тебе скажу. Я смотрю на тебя, и вижу малое дитя с игрушкой на верёвочке. Ты не мальчик? А кто ты тогда?

Парень, видно, хотел что-то ответить, но потом передумал, пожал плечами и бросил коротко:

— Я не матрос.

После чего зашагал обратно в трюм, подальше от уже почти набравшего полную силу дождя.

Синдри улыбнулся ему вслед. Мальчишка ему нравился — он тоже был всегда чужим, пусть и не так, как Синдри. Скорее с запахом прозрачной травы. Но всё же.

Было даже немного жаль, что смерть уже положила ему на плечи обе свои руки. Некоторые люди просто родились, чтобы умереть.