Дети Ночи

Глава 7

«Здравствуй, дорогой мой брат.

Спасибо за портрет, как понимаю, это работа одной из маменькиных девушек? Ты смотри, остерегайся! Девица явно по тебе вздыхает. А мою носатую персону, тутошним мастером увековеченную, я тебе с отцом передал.

Вот не понимаю, почему отец не желает, чтобы мы виделись? Хотя бы раз в год? Во время королевского объезда? Впрочем, он государь, ему виднее.

Спасибо тебе за королевский узор. Все оказалось, как я и предполагал. Королей у нас двадцать восемь, а камней — девятнадцать. Все началось во времена Девятого короля. С чего, зачем, почему? Вот загадка, над которой я безуспешно ломаю голову. Но у меня нет никаких иных сведений, кроме тех, что есть в Холмах, а этого явно недостаточно. Мне кажется, что тогда произошло что-то очень важное, чего мы не можем увидеть, понять... Для этого надо, как бы это сказать, подняться на холм, а мы стоим у его подножия. Только что за холм, с чего начать? Возможно, придется просмотреть хроники каждого из холмов, вдруг в них что-то будет? Я бы и в Мертвый холм полез, если бы пришлось (не приведи боги). Может, ты что-нибудь сообразишь, а? Я уже совсем запутался.

Впрочем, все равно сейчас я ничего больше дельного по этому поводу не скажу. Тебя там еще женить не задумали? А то как твои письма почитаешь, так за тобой прямо-таки охота идет.

Отец сказал при последней встрече, что на следующий год он заберет меня домой. С одной стороны, жду не дождусь, с другой стороны — привык к здешним людям и нравам. Чую, разрываться мне от печали и тоски на две части. Будет меня тянуть на север, ничего не поделаешь.

А когда вернусь, будем вместе стоять у Провала, как положено воинам. И — помнишь, всего три года осталось. А я еще так ничего и не придумал.

Ладно. Скорее бы встретиться, брат.»

Младший свернул письмо и положил его в большой ларец, к остальным своим самым дорогим вещам. По сути дела, это были те же самые мальчишеские сокровища, которые в детстве они с братом прятали от всех. Письма, странное перо дневной твари, красивые камни, горсть круглых тяжелых гладких семян, привезенных Дневными с юга и взятых на Торжище за какую-то мелочевку, ремешочки с бусинами, подаренные материными девушками, два засушенных цветка из их писем и прочий милый сердцу хлам.

Он обвел взглядом комнату. Когда-то она была их детской, хотя от прежней обстановки остались только гобелены на стенах с картинами из каких-то легенд, которых никто уж и не помнил. Он подошел к стене — теперь он был настолько высок, что мог посмотреть прямо в глаза вытканному на гобелене воину с пылающим мечом. А когда-то он смотрел на него снизу вверх.

Эти годы были полны трудов и учебы. Он понимал, что из него не выйдет ни мага, ни ученого, да он и не стремился. Долг мужчины — стоять у Провала, и к этому он готовился.

После отъезда брата он страшно тосковал, словно потерял половину себя. Хотя теперь и отец, и мать принадлежали только ему, не было того, кто родился всего на минуту раньше его — Старшего. Словно вдруг исчезла какая-то преграда, в тени которой он был не виден, и теперь все смотрели только на него и чего-то ждали — как прежде от Старшего.

Он никогда столько времени не проводил с отцом. Все то внимание, которое должно было достаться Старшему, теперь принадлежало ему. Нельзя сказать, чтобы это было всегда прекрасно и приятно.

— Теперь тебе за двоих достается, парень, — говорил капитан Винадда, когда Младший, шатаясь от усталости, выходил из фехтовального зала. — Ты только утешайся тем, что твоему брату сейчас достается не меньше, потому как дед твой его еще и в тайной науке гоняет.

Младший пытался улыбнуться, но не очень получалось.

Он радовался утренней усталости, потому, что валился в постель и спал до заката и не думал ни о чем.

Отец теперь часто брал его в леса, чтобы охотники обучали Младшего выслеживать тварей, распознавать места их гнездовий, знать виды и повадки каждой из них. Но к Провалу он попал очень не скоро, а ему хотелось показать себя, ему хотелось подвигов. Он думал, что готов, почему же его не берут? Когда Младший спрашивал — почему, отец отвечал, что умение ждать — редкая добродетель, но необходимая для воина. И Младший ждал, и ждал, и ждал.

И ждал писем от брата, которые потом перечитывал по много раз и прятал в своем ларце для сокровищ.

Не было прекраснее ночей, чем те, когда они с отцом летели на конях лунной масти по затянутым туманом полям, а за ними молча мчались белые красноухие псы, и трубил рог, а золотая звезда Кошачий Глаз пронзала теплым мерцающим лучом туманы. А за плечом весело переговариваются отцовы охотники и телохранители и смеются его, Младшего, друзья и девы и дамы из материнской свиты.

Матушка Нежная Госпожа Диальде собрала вокруг себя Драгоценное Ожерелье, дабы в этом прекрасном и утонченном кругу Младший учился вежеству и высоким искусствам, как и подобает знатному юноше. Ценить высокие искусства он научился, но сам преуспел лишь в танце. Но любой певец или стихотворец много отдал бы, чтобы услышать похвалу принца. Он всегда был настолько искренен, и восторг его был так ярок и горяч, что это оказывало какое-то магические действие на людей, заставляя любить его без причины.

Но за девами и сыном Нежная Госпожа следила зорко — незаконных детей мужеска пола быть не должно. Это может нарушить спокойное течение жизни в Холмах. Смут не хотелось, довольно того, что эти Тэриньяльты, потомки незаконного сына первого государя, вообще существуют на свете.

Тэриньяльты... Отец много говорил про них. Он и досадовал на них, и уважал эту странную породу. И порой говорил — придется с ними породниться. Куда ни кинь, придется.

Принц не раз видел их в деле, а вот на пирах они появлялись очень редко. Очень бледнокожие, с белыми как лунный свет волосами и огромными темными глазами. Они были красивы, бесстрастны и молчаливы. По подземельям они двигались бесшумно и быстро, как тени, видели чуть ли не в полной темноте, в бою были молниеносны. Они держались друг друга, были очень дисциплинированы. Как стража Провала они были безупречны. Они знали подземелья и следили за новыми червоточинами, которые проедала в чреве земли бездна. Самым удивительным было то, что среди них было в обычае допускать к Провалу женщин. Младший сам видел нескольких лучниц и женщин — боевых магов. Это было странно, немыслимо, но таков был их обычай.

Они были иными, потому и казались опасными. «Наверное, вот так и мы кажемся чужими и опасными Дневным, да и они нам», — думал принц. Хотя о Дневных он думал мало — юноши Холмов думают о сражениях с тварями, что живут на поверхности земли, и о тварях Провала, о славе, которая будет вечно жить в песнях и хрониках Холмов, и о восхищенных взглядах прекрасных дев.

А стоять у Провала Младшему пришлось, как и полагается юноше, с четырнадцати лет. Сначала у самых безопасных выходов, а под конец уже и самой пасти Провала, куда их с братом однажды в детстве приводили по приказу отца...

Он предпочитал об этом не вспоминать. И просто нес стражу у Провала.

И ждал брата. Он приедет, и они все же сумеют вместе повернуть судьбу отца. Вдвоем — обязательно. Только бы поскорее он вернулся.

Одно беспокоило — за все эти годы они не виделись, только обменивались письмами, пусть и часто. А в письмах люди совсем не похожи на себя в обычной жизни. И Младший опасался, что встретившись с братом, он увидит незнакомого человека.

А время шло, и встреча близилась.

Стояла глубокая зима. Глубокая — с глубоким пушистым снегом, с глубокой тишиной, с глубоким покоем. Младший в такую пору ощущал в душе радостное благоговение и спокойствие. Зимние твари были опасны, но немногочисленны, ночи были чисты, холодны и прозрачны, цепочки звериных следов на снегу рисовали замысловатые узоры. Дивное, чистое время, похожее на низкий долгий торжественный аккорд. Он любил выбираться в такую пору из холма совсем один, чтобы никто не мешал слушать тишину, ощущать морозную свежесть воздуха, припахивающего разрезанным арбузом — дорогим плодом Дневных с юга, слушать нежный хруст снега под ногами и жалеть неповторимое изящество недолговечных снежинок. А в небе стояла в радужном ореоле луна — к утру на землю спустится мороз.

Озеро, у которого они с братом даным-давно, уже почти в незапамятные времена встретились с дневной тварью, было затянуто темным льдом, в котором блестящими кинжалами стояли замерзшие рыбы. Ветер сметал с него снег, и можно было смотреть в жутко-притягательное ледяное окно, ничуть не похожее на Провал, но все равно загадочное. Дно — какое слов, дно! Предел, ниже которого не опуститься. Что там? Темные водоросли, камни и рыбы или чудовища, в тупой жажде жрать и плодиться стремящиеся на живую кровь? Разум или тупое стремление жрать и жить? Нет, это уже о Провале...

Принц провел рукой по лбу.Красота ночи отдалилась, он вздохнул. Ах, кто бы сумел описать эти минуты покоя и торжественного восторга, возвышающего душу? Ничего бы для такого поэта не пожалел. Ничего бы не пожалел...

— Эй!

Младший резко обернулся, повернул коня. Очарование ночи мгновенно исчезло, он разозлился. Ну каким же надо быть бесчувственным негодяем, дураком, тупицей, чтобы нарушить этот хрупкий момент красоты?

С ветвей посыпался снег, потом в туче белой холодной пыли с радостным воплем по склону на заду скатился кто-то в белом. Конь попятился, всхрапнул. А этот, в белом, вскочил, смеясь, отбрасывая с лица длинные черные волосы.

— Привет, братец!

Младший несколько мгновений непонимающе пялился на этого высокого, насмешливого, незнакомого человека. А тот стоял под мутной зимней луной и улыбался во весь рот.

— Не узнаешь? Не узнаешь! А это я! А я твой брат!

И была эта улыбка и этот смех такими заразительными, что Младший тоже рассмеялся и спрыгнул с седла, бросившись обнимать брата. Ну, нельзя было не узнать этого смеха — как и глаз, и длинного материнского носа, и тяжелых черных материнских волос.

— А это ты! А ты мой брат! А я — вот! И я твой брат тоже!

Оба покатились по снегу, хохоча, и хлопая друг друга по спине.

— Нет, погоди, — отфыркиваясь, сказал Старший, когда они скатились совсем вниз, почти к тем самым зарослям, на опушке которых десять лет назад столкнулись с инхья и рыжим уродливым охотником. — Погоди, я хочу на тебя посмотреть.

— Ну, смотри.

Оба сели в снег, вглядываясь друг в друга. Они не были похожи друг на друга, но у обоих были глаза Лунного рода — рода королей. Опаловые, с плавающей зеленой искрой.

— Ну, как ты жил? — отдышавшись, сказал Старший. — Я письма твои читал, но ведь ты в жизни другой, люди всегда разные в письмах и в жизни! Говори, я хочу тебя слушать!

— Ты соскучился по мне? — спросил Младший.

— Страшно, — признался Старший. — Просто-таки истосковался. Изголодался! Но, понимаешь, я боюсь, что все поменялось. Я же помню тебя мальчишкой, но теперь я взрослый.

— И я тоже этого боюсь.

— И родители тоже будут другими.

— Но ведь ты видел отца и мать.

— Да, два раза в год! И письма. Но ты сам понимаешь — это только письма.

— Ты боишься.

— Как ты догадался! — круглые брови взлетели вверх.

— А я поумнел, — вздернул голову Младший.

Снова оба расхохотались.

— Давай.

— Что — давай.

— Давай позвеним мечами.

— Зачем? — удивился Младший.

— Мне надо, — с непонятным нажимом ответил брат.

— Ну, хорошо. — Младший встал, отряхиваясь. Что-то холодное, неприятное коснулось души. Неужто между ним и братом легла какая-то тень? Из-за долгой разлуки или еще чего?

Старший достал из-за пазухи черный платок и начал завязывать глаза.

— Это зачем? — Младший нахмурился. — У меня нет.

— Тебе и не надо, — Старший отвечал странно, словно совершенно отстранился от настоящего. — У человека есть три зрения... помоги с узлом... да, вот так... простое, темное и магическое. Как правило, третье неразвито. У меня развито, так что будем по-честному. Я и так, учти, буду предугадывать твои движения.

Младший пожал плечами.

— Сколько угодно.

В нем загорались непонятное раздражение и азарт, и потому ответ его был холоден.

— Я заносчив, да? — хмыкнул Старший. — Не отвечай, ты прав — я заносчив, невыносим, своенравен, себялюбив, но я не сволочь. Потому и завязываю глаза. Хотя, может, ты такой фехтовальщик, что я и при всех своих трех зрениях буду что чурбан перед тобой.

— К бою.

Старший вздохнул и пожал плечами.

— Извини, не хотел тебя обидеть. К бою.

Старший медленно пошел по кругу. Младший тут же подхватил движение, словно в медленном танце, не давая поставить себя против луны. Старший осклабился.

— Ну, ладно.

Быстрый змеиный выпад. Младший чуть отклонился, уходя с пути клинка — вот, сейчас я его достану, все и кончится. Но Старший непонятным образом успел уйти от неминуемого удара. Мгновенно разошлись. Младший снова внимательно следил за движениями брата, а тот, будто угадав его замысел, вдруг застыл, словно приглашая к нападению.

«Предугадывает! Ну, жди тогда».

Младший продолжал неторопливо двигаться из стороны в сторону, словно переступал в медленном танце, дразня и одновременно угрожая, но не теряя бдительности ни на мгновение. И потому все же успел отпарировать молниеносный выпад.

— Уж не предугадываешь ли и ты, братец?

— Я просто настороже. Ты же такой страааашный!

Смех.

— Ну, тогда нечего тянуть! А то так и замерзнуть можно!

Луна поднялась совсем высоко, и была уже не мутной, а ослепительно белой, в желтовато-радужном ореоле, похожем на маслянистые болотные пятна на воде. И схватка под луной была похожа на водоворот в холодном зимнем ручье, в котором вспыхивают мелкие льдинки.

Младший едва успевал уходить и отвечать, во рту появился железистый привкус крови, как всегда от усталости, голова начала кружиться, как вдруг Старший отскочил, вонзил узкий изогнутый клинок в снег и поднял руки.

— Хватит!

Младший, не веря глазам своим, переводил дыхание.

— Сдаешься, что ли?

— Нет. Но хватит. Мне тебя не достать, тебе меня тоже. Значит, ты лучший фехтовальщик... фффуууухх... у меня три, — он постучал себя по лбу, сдергивая на шею повязку, — три зрения, я предугадываю — а тебя не достал! Кто учил?

— Винадда, — выдохнул Младший. — И отец.

— Ага... ну, пошли? Идем, брат? — снова улыбался во весь рот Старший. — Как же я рад!

И у Младшего снова стало тепло на сердце.

— Идем. Отец с матерью, наверное, ждут — не дождутся.

— Ага, — ответил Старший, с пыхтением поднимаясь вверх по склону. — Меня ждут как наследника, тебя как любимого сына. Нет, — быстро сказал он, — не ревную, не думай. Но младшие всегда любимые. — Он вдруг повернулся к брату. — Я ревновал до нашей схватки. А теперь я ее выгнал, ревность. Брат, я же так по тебе тосковал, я тебя очень люблю, брат. И ничего мне не говори!!! — почти крикнул он неожиданно тонким голосом. — Пошли скорее.

Сквозь врата, вглубь родного Холма, мимо казарм и конюшен стражи, под невероятно высокие своды широкого городского уровня, мимо фонтанов и колодцев, мимо домов знати, над входными арками которых горделиво блестели гербы. Мимо ремесленных рядов и училищ, мимо рынка, до главной площади — до Круга, откуда самый широкий подъем уходил к королевским чертогам. Или просто Чертогам.

Холм был похож на огромный муравейник с множеством уровней, закоулков, переходов и туннелей, из которых самые нижние, незаселенные, находились почти рядом с Провалом, и кроме застав стражи там никого и не было. Некоторые туннели тянулись между холмами, а были и такие, как говорили, что тянулись под всем миром, но мало кто отваживался на такие далекие путешествия, так что толком ничего не было известно.

Они ехали по улицам, и народ высыпал из домов, чтобы увидеть вернувшегося наследника престола.

«Они ведь и правда радуются, они мне радуются! — думал Старший, улыбаясь от радости и изумления. — Ну даже пусть им просто весело посмотреть на королевский выезд, это тоже приятно. Людям радостно, и я этому причиной».

Он улыбался, и на душе постепенно теплело. Столько лет его не было дома, он боялся, что его тут забыли, и заранее ощетинился, словно еж, а тут ему были так рады. Он даже растерялся поначалу.

Все было узнаваемо, хотя и изменилось — Холм уже не казался таким огромным, а городской уровень — самым красивым местом на свете. В дедовом холме народу было меньше, да и город был невелик, но красивее и уютнее.

— А вот здесь мы с тобой кота искали, помнишь? — повернулся он к Младшему.

— А? — Младший оторвался от беседы с каким-то молодым всадником из свиты. — А, помню, помню.

Старший чуть нахмурился. Брат говорит с другими, и, похоже, с ними-то у него куда больше общего, чем с ним теперь. Они вместе росли, мужали, стояли у Провала. А его друзья остались там, в Медвежьем холме. И все-таки, все-таки это брат, с которым они писали друг другу обо всем самом сокровенном, он вернулся домой, и его тут любят.

— Это Адахья? — спросил Старший, кивнув на молодого человека, с которым только что говорил брат. — Ты мне писал о нем.

— Да, — улыбнулся брат, явно довольный. — Это мой лучший друг, надеюсь, и тебе он станет другом.

Адахья прижал руку к сердцу и поклонился. У него было веселое круглое лицо и золотисто-зеленые глаза.

— У тебя много друзей, — покачал головой Старший, странно улыбаясь. — Я буду рад, если поделишься.

Больше он не говорил с братом до самого возвращения домой. Все-таки ревность не удалось убить до конца, он был вынужден себе в этом признаться. Это было неприятно, постыдно, но он ничего не мог с собой поделать. Брат больше не принадлежал только ему.

Вот и коридоры Чертогов — вон в том углу он отломал когда-то кусок камня с хрусталем внутри. Тут повсюду эти хрустали, и зал блестит, как звездное небо. А камушек куда-то задевался, как и прочие детские сокровища.

Камушек. Словно снега сыпанули за шиворот.

Камни королевского узора. Бросить всех и побежать туда, в Узорный зал, маленький, круглый и непонятно пугающий еще с детства, когда толком ничего не знал... Да чтоб в Провал этот пир, все эти дурацкие приличия, надо бежать туда, к узору...

И все радуются, как назло! Весело им, провались...

Матушка! Матушка, Нежная Госпожа, самая красивая, самая лучшая на свете!

Вот еще только слезу пустить на глазах у всех не хватало...

— Матушка, здравствовать вам...

Младший брат преклоняет колено рядом и целует матери руку следом за старшим.

— Ты посмотри, — шепчет он громко, — какое матушка собрала вокруг себя Драгоценное Ожерелье!

— Осторожнее, брат!

И чего он такой веселый?

— А ты что такой нудный? — шепчет брат, угадывая его мысли. — Не порть другим веселье, у нас весь день впереди. Мы успеем все обговорить, брат.

— Ты что, мысли читаешь?

— На физиономию твою смотрю.

Теперь поклониться и поцеловать руку отцу. Отцу с матерью, наверное, тоже хочется с ними побыть наедине, чтобы говорить и не наговориться, смотреть и не насмотреться...

— Имей терпение, брат. Имей терпение.