Дети Ночи

Глава 6

Внутри прямо посередине большой залы в каменном очаге горел огонь, по стенам в железных держателях горели масляные светильники. По меркам Ночных тут было очень светло, Дневным же было темновато. Пахло можжевеловыми ветками, смолой, жареным мясом, горелым маслом и псиной. Грубый запах — но Старшему это все почему-то нравилось. В этом запахе было что-то простое, надежное и сильное.

За длинным столом уселись гости, слуги на оловянных блюдах разносили жареное мясо, свежий хлеб, овощи и кашу, в кубки лилось вино. Хозяйка сидела рядом с дедом во главе стола, и любезничали они, словно были мужем и женой, и никому это в досаду не было. Когда же столы унесли, и все расселись на длинных лавках вдоль увешанных гобеленами и оружием стен, дед велел принести подарки. То были застежки и запястья, кольца и серьги, цепи и пряжки, и никто из сидящих в зале не остался без подарка, даже челяди перепало.

А потом госпожа что-то шепнула невысокому ничем не приметному человеку в зеленом плаще. Тот кивнул и встал, и только тогда Старший увидел, что половина его лица изуродована страшным ожогом. Он пытался прикрыть его длинными не слишком густыми волосами, но все же скрыть этого было невозможно. Он вышел куда-то во внутренние покои, а когда вернулся, в руках его был кожаный футляр. И из него он достал маленькую арфу, уселся на услужливо поставленный для него резной стул между очагом и креслами хозяйки и деда, и задумчиво стал перебирать струны, готовясь запеть.

Надо сказать, что разговоры притихли, люди поглядывали на певца уважительно, даже с некоторым благоговением. Хозяйка что-то шепнула своему домоправителю, как успел узнать Старший, и через некоторое время слуга принес большой кубок с каким-то горячим питьем и поставил на пол рядом с креслом певца. А тот сидел, закрыв глаза и прислушиваясь к чему-то недоступному для остальных, чуть кивая и сдвинув брови. А когда он открыл глаза, Старший вздрогнул — они еле заметно светились. А певец оставил арфу, отстегнул застежку у плаща, сбросил его на пол, радостно улыбнулся, от чего его обожженная половина его лица жутковато исказилась.

Старший невольно поднес руку к лицу, чтобы стереть холодные соленые брызги. Он никогда не испытывал такого ощущения, слушая песни Холмов, какими бы прекрасными они ни были, как бы ни было отточено мастерство исполнителя, как бы ни брали они за душу. Никогда не было такого, чтобы он чувствовал ветер в волосах, прикосновения падающих яблоневых лепестков и брызги морской волны на щеке, и даже после того, как отзвенели струны, он некоторое время еще слышал шум волн.

— Будь благословен Нельрун, — воскликнула госпожа Керинте. — Давно не слышали эти стены настоящей песни Радости!

Нельрун вежливо склонил голову, отпил из кубка.

— Не хочу сегодня петь ни песни Плача, ни песни Сна — пусть радость будет в этом доме до самого утра, пусть будут благословенны его стены, пусть будет благо хозяйке, ее домочадцам, и скоту, и ладьям, и да пребудет со всеми, кто ныне пирует здесь, удача на долгие годы!

— Ух ты! — зашептал кто-то сзади Старшего. — Благословение барда!

А Нельрун снова запел.

Он долго пел — песни Смеха и Пляски, песни Здравия и Благословения, Спокойствия и Грусти, а за ними снова — Веселья и Добрососедства.

А когда все порядком устали, и Нельрун, получив золотое запястье от деда и дорогой кубок от хозяйки, вернулся к очагу, он вдруг посмотрел в глаза Старшему и запел — но слышал его только Старший.

Он не слышал слов, он даже и мелодию не вспомнил бы — он видел все, что рассказывал певец. А он пел и смотрел прямо в глаза Старшему.

...Живет на свете морской народ — полурыбы-полулюди. Раз вышел в море молодой рыбак и попал в бурю. Лодку его перевернуло, и стал он тонуть, но морская дева спасла его и вынесла на берег. Полюбила она молодого рыбака, и часто встречались они, и приносила она ему со дна морского разные драгоценные диковины, а ее братья отгоняли от его лодки злых морских тварей.

Но молодой рыбак недолго любил морскую деву, и однажды не пришел он на берег. Долго она ждала его, а потом рассказали ей птицы, что он женился на богатой наследнице, потому, что ей принес он диковинные дары со дна морского, которые ценятся среди людей очень дорого.

И вот тогда морская дева села на скале и запела свою горькую песню. И затихло море, и страх повис над ним, потому, что пробудила она морского змея с красными глазами. А потом запела она другую песню — песню тоски, и поднялся ночью молодой рыбак, и покинул ложе молодой жены, и пришел к берегу. И морской змей убил его и ушел на дно.

И больше никто не видел морской девы...

«Но морского народа ведь нет!»

«Нет. Но ведь красивая сказка?» — ответил в его голове голос Нельруна.

«Красивая. Но ведь это неправда».

«Неправда в песне никогда не сбывается, и это хорошо».

«А правдивая песня?»

«О, она много может. Но все равно — выдумка иногда так прекрасна!»

Старший покачал головой. В Холмах не очень одобряли выдумки. Разве что в детских сказках, да и то лучше, если они будут назидательными. А тут он ощущал выдумку как нечто настолько настоящее, что даже страшновато становилось. Это — магия Дневных?

«Я хочу говорить с тобой».

«Охотно. Но сначала пусть закончится пир и люди разойдутся отдыхать. И я буду готов говорить с тобой».

Нельрун отвел взгляд — и Старший перестал слышать его мысли.

Когда небо начало еле заметно светлеть, пир сам собой угас, и люди разошлись. Дед удалился вместе с хозяйкой. Старший и Нельрун остались в опустевшем длинном зале у очага.

— Ты маг? — жадно, торопливо начал Старший, забыв обо всяком вежестве. Он дрожал от нетерпения и желания узнать все, что только можно. — У тебя светятся глаза, и ты говоришь мыслями!

Нельрун покачал головой.

— Нет, я бард. У нас нет магов. — Нельрун протянул руки к огню, глядя в пламя неподвижным взглядом. Старший заметил, что он старается сидеть так, чтобы к Старшему была обращена необожженная половина его лица. — Сдается мне, это ты маг, как и твой дед.

Старший смутился.

— Я еще плохой маг.

Нельрун улыбнулся живой половиной лица.

— Прости за вопрос, но как это с тобой случилось? — осторожно спросил Старший.

Нельрун понял.

— Дракон. Я струсил, и песня не удалась, — ответил он.

Старший внутренне поежился. Драконы Провала не жгли огнем, но это были самые жуткие из старших тварей, которых Провал порой выблевывал в мир.

— Вы творите магию песней?

Нельрун пожал плечами.

— Если ты называешь магией то же, что и я, то да.

— Но это же долго.

— Не спорю. Зато мощно.

Старший засмеялся. Потом снова посерьезнел. — Как у тебя глаз уцелел — понять не могу.

— Он не уцелел, — просто ответил Нельрун. — Королевский дар. Король глаз мне вернул, хотя красавцем я уже не буду никогда.

— Королевский дар?

Нельрун медленно повернул голову к Старшему.

— А что?

— Что такое королевский дар?

Нельрун ответил не сразу, словно не мог понять — как же не знать, что такое дар?

— Ну, дар! Королевский дар!

Старший покачал головой.

— Не знаю. Расскажи.

Нельрун так удивился, что повернулся лицом к Старшему. Огонь плясал на его обожженной щеке, глянцевой и страшной.

— Истинный король обладает королевским даром. Это сродни чуду, потому, что его никак иначе нельзя объяснить. Этот дар передается от прежнего короля к новому — от отца к сыну или преемнику, ибо нет короля без королевского дара. Вот. Разве у вас не так?

— Нет, наши короли проходят королевское испытание. И лишь тогда король считается королем.

— У вас что, король не наследует отцу?

— Наследует, но он все равно должен пройти испытание. Так заведено. — При мысли об испытании у Старшего кольнуло в сердце. Отец умрет через семь лет. А он еще ничего не сделал, чтобы понять, почему он должен умереть и что его убьет... Когда же придет письмо от брата, он должен написать, сколько камней в королевском узоре...

Нельрун покачал головой.

— Надо же, как все странно.

Воцарилось молчание. Трещал потухающий в очаге огонь. Старший тряхнул головой, отгоняя дурные мысли.

— Расскажи мне о песне.

Нельрун снова отвернулся.

— Хорошо. Но было бы справедливо, если бы ты мне тоже ответил на несколько вопросов. Если, конечно, не сочтешь, что это будет во вред Холмам.

— Думаю, и ты не обо всем расскажешь мне.

— Да я и не знаю всего. Я просто бард, и не из лучших..., — он сунул в огонь щепку и смотрел, как она загорается и обугливается. — Тонкая, не удержит огня... Ну, слушай. Я младший сын в семье. У меня еще трое старших братьев и две сестры.

Старший покачал головой. Он знал, что у Дневных много детей, но чтобы так много, он и помыслить не мог!

— Из родительского имущества мне в лучшем случае собака бы досталась, — усмехнулся он. — Или кот. В общем, кормиться из милости от родных мне не хотелось. Я мог бы и не стать бардом. Я ведь даже прослужил лет пять на восточной окраине. Я был на хорошем счету, меня уже и десятником поставили, со временем я бы стал командиром заставы, а потом получил бы от короля надел на окраине, завел бы семью... Но тут наш бард обнаружил, что у меня есть способности и начал меня уговаривать учиться. Барды всегда нужны, а уж на окраине тем более. И вот тут пришлось мне помучиться с выбором. Воинская моя карьера налаживалась, а на барда пришлось бы обучаться с нуля. Зато я получил бы такие знания, каких иначе нигде не получишь. Повидал бы столицу Восточной четверти, Вирайну — там школа бардов. А потом и в королевскую столицу мог бы попасть, в Коллегию. Даже если бы я и не стал бардом — а я был уверен, что стану непременно — точно научился бы многому. Тогда мне и на окраине стражу нести было бы куда легче, и продвинулся бы я быстрее. А то стал бы пограничным бардом, а уйдя на покой сделался бы наставником бардов. Словом, сплошная выгода. — Он улыбнулся. — Будь я старшим сыном, может, и не согласился бы. Но я младший, мне и терять-то нечего.

Он снова замолчал. Огонь потухал, небо в дымовом отверстии наверху начинало светлеть.

— Я учился в школе в Вирайне. У меня был за плечами боевой опыт, так что о тварях я знал не из книжек. Когда же на второй год началось обучение стихосложению, я было подумал, что тут все и кончится. — Он с какой-то смущенной улыбкой посмотрел на Старшего и сказал чуть тише, чем прежде: — Убоялся я великих тайн стихосложения. Ну, никогда я этого не умел и думал, что это все идет не от головы, а от сердца. А какое «от сердца» у окраинного стража? Я ж не восторженный юноша, который плачет от умиления, взирая на лепестки вишни, — с легкой насмешкой проговорил он. — Да и стихов отродясь не читал и терпеть не мог. Как бы то ни было, помогли мне мое упорство да нежелание опозориться перед нашим бардом, который все же что-то увидел во мне. А еще помог наш наставник, который уроки наши превратил в игру. Мы собирали слова, как мозаику.

Старший вздрогнул, снова вспомнив об испытании и королевском узоре.

— Мы перемешивали их, а потом пытались найти смысл в полученной мешанине, играли со смыслами и образами, — он прищурился, и на живой половине его лица нарисовалась такая нежность, что Старший затаил дыхание. — Вот так я и научился складывать слова и стал рифмачом, но не поэтом и не бардом. Но меня оставили учиться дальше..., — он повернулся к Старшему всем своим полулицом. Или недолицом? — Меня учили основам музыки, и мое любопытство помогало мне. У меня всегда так было — сначала все идет с трудом. С кровью, тяжко до слез, а потом вдруг настигает какое-то откровение, в душе начинает звенеть радость и восторг, и все получается само собой. Я до сих пор не понимаю, как это произошло, но однажды я сложил свою первую песню, и была это песня Радости. Так я и стал бардом. В королевскую столицу я так и не попал, — усмехнулся он. — Мог бы, да не стал, мне скорее хотелось попробовать себя на окраине, и я вернулся на свою заставу... — А потом, — каким-то неприятным будничным голосом сказал он, — нобиль Ранфирен прислал просить помощи барда. В его землях драконы всегда были, а на сей раз его люди, видно, прозевали кладку, вовремя ее не уничтожили, и твари расплодились. Мало того, дракониха еще свой выводок не разогнала жить самостоятельно, а в таком случае имеешь дело с пятком-другим уже крупных тварюг и разъяренной мамашей...

Нельрун снова повернулся к Старшему всем своим страшным лицом.

— Меня учили облекать силу в слова и песню... Надо сосредоточиться. Нельзя трусить, нельзя отвлекаться. Нельзя смотреть в глаза дракону, — он заговорил сбивчиво, быстро, задыхаясь. — Песня, она медленная... Если бы я умел, как вы, как твой дед... Но если бы у меня все вышло, я бы уложил эту дракониху, да, я бы мог... Но я испугался. Я думал о том, как много мне теперь дано, со всем с этим всем только жить да жить, и я дрогнул... Словом, я совершил ошибку, которую бард совершает раз в жизни.

Старший взял его за руку. Нельрун словно очнулся. Он дрожал.

— Да, что-то я... сдавать начал... Я все же сумел отвлечь дракониху. Хотя бы на некоторое время, но у нее же есть такой... шепот..., — он помотал головой. — Не хочу вспоминать, не хочу! Я не должен был слушать. Я поддался и попал под ее чары. Но пока она занималась мной, ребята Ранфирена ее прикончили... мы, можно сказать, убили друг друга, — он усмехнулся. — Тварь дохнула пламенем мне в лицо. Я умирал. Барды меня вылечить не смогли, разве что не дали умереть, пока Ранфирен вез меня в столицу. Он просил короля явить дар, я остался жив, и глаз у меня видит. Но большего и король сделать не смог.

Вот я и решил уехать куда подальше от людных мест, чтоб уродство мое поменьше народу видело. И чтоб о моем позоре рассказывать не многим приходилось — я же не могу врать, я бард. Про женитьбу уже не думаю. Заработка мне на жизнь хватает с лихвой, авось, твари мне не руки-ноги отожрут, а сразу голову, и доживать в ничтожестве не придется. Вот и все. Еще хочешь о чем-нибудь спросить?

— Кто такие выродки?

— А что ты о них знаешь?

— Ничего, — честно ответил Старший. — Просто когда мы с братом были совсем маленькими, в холмы пришли не очень хорошие Дневные, — осторожно сказал он. — Они хотели похитить кого-нибудь из нашего народа, и это как-то было связано с выродками. Честно говоря, я подслушал, — потупился Старший. — Меня в эти дела, конечно же, не посвящали. — О том, как кончили эти Дневные, он говорить не стал.

Нельрун тихо выругался.

— Это все слухари клятые.

— Кто?

— Да Сайрим со своей шайкой. Они говорят, что слышат шепот богов. Это они пугают выродками.

Старший уставился на Нельруна.

— Как такое может быть, ведь боги спят?

— Вот и я так же думаю, — медленно проговорил Нельрун.

Шепот. Это слово — шепот — заставило Старшего вздрогнуть. Это бездна шепчет, но не боги! Боги же благи! Он посмотрел в глаза Нельруну — тот не отвел взгляда.

«Что ты скажешь о богах?»

Он уже позабыл о выродках. Боги были важнее.

Мысли Нельруна вспыхивали картинками перед внутренним взором Старшего.

Дерево среди пустоты, переплетенные корни. Дом на холме, окруженный стеной и бескрайней водой. Девять братьев и сестер, и десятый брат, похожий на черную тень. Женщина в вихре белых лепестков, с белыми крыльями и полным красных яблок подолом. Другая, в серебряной чешуе и с бездонными синими глазами. Синекрылый мужчина, смеющийся, раскинувший руки в небесах. Зеленоглазый юноша с волосами цвета солнца и венком на голове, шагающий по травам, не приминая их. И другие образы и лица, смутные, странные — только эти четверо были четкими. У Старшего зашевелились волосы на голове, когда он узнал ожившие рисунки из старой книги детских сказок.

«Это же просто сказки!»

«Сказки никогда не бывают «просто сказками»».

«Это... боги?»

«Барды так считают», — уклончиво ответил Нельрун, и отвел взгляд. — Барды считают, что в сказках отголоски нашей ранней истории. О том, что было до Грозовых лет и Стены, — сказал он уже вслух.

— Ты будешь учить меня?

Нельрун улыбнулся так, словно учить Ночного было его самой заветной мечтой. Может, и так.

— А ты уверен, что ты, Ночной, сумеешь овладеть наукой Дневных?

— Я хочу попробовать. Все же мы — две ветви одного народа... Я понимаю, что, возможно, и не получится, что просто не дано. Но попробовать-то можно? Да, слушай, а вот бы посмотреть, как твоя песня подействует на тварей Провала?

Нельрун рассмеялся.

— Это будет занятно...

— Ты ведь не боишься нас, верно?

— Нет, — покачал головой Нельрун. — Есть те, кто боится, я — нет. Я смотрел в глаза дракону, поверь мне, ты не так страшен. Я и выродка не испугаюсь.

— Да, кто это?

Нельрун дернул плечом

— Про слухарей я говорил уже. Бред, — хмыкнул Нельрун. — Но их слушают. Чернь тупа и падка на всякие бредни. А эти лезут всюду — и в Коллегию бардов, и ко двору, и все стращают, стращают... Понимаешь, юноша, они выискивают людей, которые как бы между Ночными и Дневными. Их и называют выродками.

— Как это?

— Вот и я не понимаю до конца. Да и будь такое, чем они могут быть опасны? Хотя мы с вами давно уж разошлись и поглядываем друг на друга с опаской, это не мешает нашим мужчинам и женщинам спать друг с другом.

Старший покраснел, поняв намек.

— И дети от таких браков всегда были. Мало есть знатных родов, в жилах которых не текла бы ночная кровь. И что? Люди как люди. Так вот, слухари говорят, что такие люди опасны, потому что не принадлежат ни Ночи, ни Дню, а чему-то еще. Чернь, как понимаешь, на всякие страшные слухи падка. И начали тут чистоту крови вычислять, пару раз погромы были. Хорошо, что государь у нас хотя и молод годами, но жить привык своим умом и нравом суров. Хватило пару раз перевешать зачинщиков, чтобы остудить дурные головы. Однако капля и камень точит, сам понимаешь.

— Ты еще и из-за этого уехал в глухомань?

— Ну, да. Я не видел выродков, не верю в них и не боюсь. Я слухарей боюсь. Есть в них какая-то гниль, а что именно — сказать не могу... Я и уехал туда, где дышать полегче. Вот, нанялся я на службу к госпоже Керинте — ее люди в море часто ходят, а там твари те еще.Я не знал, что у нее милый из Холмов, так что мне, считай, нежданно повезло, — он улыбнулся, но уже через силу, его неудержимо клонило в сон.

А Старший был настолько взволнован, что спать не хотел совсем и молча сидел у очага, воззрившись на угли. Алое перебегало по ним, словно вздох, билось в еле уловимом ритме, подобно крови в жилах. Огонь всегда казался Старшему живым.

В голове его копошились вопросы. Он ощущал почти физически смятение души Нельруна, который тоже жаждал ответов, но порой задать вопрос так трудно, так трудно сложить слова, даже барду... А говорить из разума в разум всегда сложно и от этого страшно устаешь...

Когда солнце поднялось высоко и заглянуло в дымовое окошечко, оба — бард из Дневных и наследный принц Холмов спали рядом на широкой лавке у стены, под одним плащом.