Дети Ночи

Глава 17

Очнулся он днем, в тени под деревьями, и тут же пожалел, что проснулся — рука болела так, словно ее сунули в горячие угли. Он еле удержался от слез. Боль то накатывала, то отпускала. Дневная спала рядом, свернувшись калачиком. Лицо ее было закрыто спутанными бронзовыми волосами. Однако, она все же позаботилась закрепить его сломанную руку между ножнами их кинжалов и замотать полосой ткани, отхваченной от рубахи.

Он тихо перевернулся на спину, закрыл глаза, сосредоточился. Хотя бы унять боль, а когда они доберутся до дедова холма, там быстро залечат перелом.

Под закрытыми веками вспыхивали, расширялись и таяли оранжевые круги, в них вращалась зеленая спираль. Когда боль утихла, он открыл глаза и огляделся.

Они лежали под деревьями, там, где ручей уходил в заросли. На траве паслись его конь и белая кобылица Сэйдире, расседланные и стреноженные. Седло лежало у него под головой. Ужасно хотелось пить. Он приподнялся и снова торопливо лег, потому как тело явно не желало слушаться.

Дневная проснулась.

— Извини. Я не хотел тебя будить, — прошептал он.

— Что тебе, господин?

— Я хотел пить, — чуть ли не извиняясь, проговорил он.

— А. — Она пошарила в вещах и протянула ему флягу, вынув пробку. — Пей, господин.

— Что это было? — спросил он, напившись и отирая рот здоровой рукой.

— Что?

— Почему они не напали? Что за ничейный час? Что за голос был?

— Видел бы ты себя, — покачала головой женщина. — Словно всю кровь из тебя выпустили. И говоришь еле-еле.

— Ты все же ответь на вопрос, а то вдруг я прямо сейчас умру? И так ничего и не узнаю?

— Не умрешь, господин. А ответить я и не могу. Я даже не знаю, что и почему произошло. Я очень испугалась, я так не хотела погибнуть, я боялась за тебя, господин. — Взгляд ее стал вдруг жестким и насмешливым. — Если бы ты погиб, я не нашла бы дороги к холму твоего деда, так что мне надо было, чтобы ты выжил.

— Я понимаю, — усмехнулся принц. — Но ты, видать, сильно за меня боялась.

— За себя больше, — отрезала она и отвернулась. — Я так хотела жить, что закричала к тем, кто не слышит. К тем, кто спит.

— Ты хочешь сказать, что боги тебе ответили? — он чуть не вскочил.

— А кто ж еще? — устало отозвалась она. — Больше некому. Я поняла, что можно остановиться, что там, где я стою, они меня не тронут. Я помню радость такую, которую трудно пережить и еще труднее утратить... Голоса говорили — не бойся, они говорили — только не бойся, эти голоса говорили — не бойся, дитя ничейного часа, потом кто-то закричал — ничейный час! — и все кончилось. Я страшно устала... А ты был тяжел, но я постаралась оттащить тебя подальше, там плохое место и трава умерла.

Старший молчал, чувствуя себя виноватым. Он говорил — я маг, я сын короля. И чем это помогло? Когда настал час действовать, он даже не смог справиться со своими чувствами, не сумел привести в порядок мысли. В Провале и на охоте он знал все и был готов ко всему. Но вот случилось то, чего он не знал — и где вся его выучка? Что-то надо делать собой, иначе с магией придется распрощаться. Либо научиться убивать чувства, либо они убьют тебя.

Он не знал, что сказать, а Сэйдире и не спрашивала. Вид у нее был усталый и безразличный.

— Если ты слышишь богов, — медленно заговорил он, — и если боги откликаются тебе... таким как ты, то кого слышат те, как их? Слухари? — вспомнил он словечко, которым припечатал их Нельрун.

— Ничего я не знаю, — покачала головой Дневная.

Он молча уставился на сверкавшую на солнце воду.

— Мне придется пойти туда, — прошептал он. — Все ответы там... Но боги с нами. Все-таки с нами.

— Что ты говоришь, господин? — не расслышала Сэйдире.

— Я обязан тебе, — сказал он, поднимая взгляд. — Я выполню любое твое желание.

Сэйдире некоторое время молчала. Потом заговорила. Голос ее был чересчур тих и спокоен.

— Я хочу жить, и жить спокойно. Я хочу иметь здесь права и не быть чужой. Я много натерпелась у тебя в Холме. Слуги повиновались мне со смешком, почти в лицо говоря, что я здесь никто, и что меня слушаются только потому, что ты приказал. А если бы тебя сейчас убили? Я осталась бы одна, никто и ничто. Я выпрашивала бы кость, как бездомная собака. Да мне лучше сдохнуть.

— Так чего ты хочешь? — перебил ее Старший. Ему было слишком неприятно это слушать, потому, что она говорила правду.

— Я хочу уговора с тобой. Я хочу от тебя ребенка, и хочу, чтобы ты признал его. Тогда меня будут почитать хотя бы как мать твоих детей. Пусть они будут незаконными, но признанными тобой. Вот таково мое желание.

Старший медленно кивнул.

— Уговор, — сказал он. — Клянусь честью. И — да услышат боги.

Он не лгал. Он клялся от чистого сердца и теперь был уверен, что боги могут услышать их. От этого было светло на душе.

«Невыносимая радость» — вспомнил он слова Сэйдире. Он хотел этой радости.

Сэйдире кивнула.

— Да, так и будет — сказал принц, и мысль об уговоре не была ему неприятна.

На третью ночь их встретил отряд Медвежьего холма, в котором был Нельрун. Бард сказал, что точно знал куда ехать, потому, что ему был сон. Старший не стал ничего спрашивать. Он еще успеет поговорить и с ним, и с дедом.

А им есть о чем поговорить.

Сэйдире спала, когда он ушел. Она лежала на животе, обхватив круглую подушку, чуть приоткрыв рот. Во сне она казалась намного моложе, ее припухшее лицо было почти детским. Принц немного постоял, прислушиваясь к себе. Ему было даже немного стыдно. Наверное, она достойна большего, чем то спокойное, теплое чувство, которое он испытывал. Он поджал губы. Что же, он хотя бы сможет дать ей уважение, почет и богатство. Пашня вспахана и засеяна, уговор выполнен.

Он почти сразу же перестал думать о ней, как только затворил дверь.

Он подумал об Асиль — и испугался. Что-то произошло с ним. «Но я ведь люблю ее!» — сказал он себе. «Люблю, иначе и быть не может!»

И все же это было не так. А как — он не мог понять. Это раздражало, мучило, но он ничего не мог с собой сделать. Надо вернуться домой. Как можно скорее домой.

Да о чем он думает, о чем?

Отцу остались какие-то месяцы.

— Покажи-ка руку, — первое, что сказал дед, когда он спустился в круглый зал, по старинке обустроенный в сердце холма. — Хорошо срослась, славная работа.

Только и всего. Так знакомо.

Принц улыбнулся. Дед никогда не цацкался с ним.

Нельрун сидел спиной к ним, у очага.

— Теперь, внучек ненаглядный мой, давай-ка поговорим о том, что ты, нутром чую, желаешь мне рассказать. Мне и Нельруну. Я не ошибся, ась?

Нельрун мгновенно повернулся к ним. Он молча смотрел на них, повернувшись искалеченной половиной лица к очагу — привычка не пугать собеседников слишком въелась в кровь.

Принц кивнул, уставившись на пляску огня.

— Я и не знаю, с чего начать.

— А с чего хочешь. Надо будет, мы с Нельруном спросим, — дед откинулся в кресле — на севере не любили сидеть на циновках и подушках — и погладил себя по солидному брюху. Он был с виду спокоен, как сытый матерый медведь. Черные его волосы сильно поседели — вот и все перемены с тех пор, как принц покинул дедов холм. Не стареет Медведь. Не стареет. Возможно, и он, Старший, благодаря материнской крови проживет долго... если только с ним не случится то же, что и с отцом.

«С ним еще ничего не случилось. Я не позволю».

Он еще не успел додумать эту мысль, как с отчаянием осознал, что ничего не сможет. Он видел тени. Они ничего не смог сделать — он, маг, герой Королевского Холма.

— Так ты говори, малышок, говори.

Принц провел рукой по лбу, оперся локтями на колени, и рассказал всю историю. Нельрун с дедом выслушали молча. Нельрун был похож на застывшего на солнце ящера — такой же темный, неподвижный и настороженный.

— Вот что я скажу. Ты, Нельрун, говорил о выродках и этих, слухачах. Так вот, не богов они слышат. А вот выродки как раз и слышат богов. И боги через них говорят. И им отвечают. Только они, выродки, не понимают себя. Они не умеют ничего делать со своим даром.

— Что она крикнула?

— Что-то вроде «настал ничейный час».

Нельрун вскочил. Молча стал расхаживать взад-вперед, размахивая руками и что-то бормоча себе под нос.

Дед молча отхлебнул из своего здоровенного кубка из черного камня.

— Либо идти в Средоточие, либо не идти. Пойдешь — вот как с твоим отцом будет. Не пойдешь — нарушишь обычай.

— Так что ж не нарушить? — вызверился Старший. — Кто-то когда-то этот обычай установил, до него ведь не было такого! До девятого короля!

— Было — не было, а сейчас есть, и мир на этом стоит.

Старший не мог не согласиться — тем более, что, насколько он знал, мир не стоит, а висит уже над Провалом на тоненькой ниточке королевского слова. И чего-то еще.

— Я хочу рассказать вам одну из легенд, которые называют пустыми. Они непонятно про что. Но мне кажется, что я начинаю понимать.

— А я бы сначала пожрал чего, — спокойно сказал дед. Старший было возмутился, а потом понял — дед просто хочет малость пригасить буйство мыслей и у него, и у Нельруна. Пока жуют, неважное, смятенное, отсеется, и останется только важное.

В Медвежьем холме толк в еде понимали и насладжаться ей умели. Имильде, которую Старший помнил с детства, заправляла всеми делами, раз хозяйки в Холме не было. Она и Медведь состояли в дальнем родстве по женской линии, и потому называли ее Медведихой. Она тоже была ширококостной, могучей и внушала Старшему невольную робость даже сейчас. И нарушить священнодействие трапезы было бы страшным для нее оскорблением. Потому Старший покорился и предался удовольствиям простого и обильного пиршества.

Он думал, что Медведиха не оставит без заботы и Дневную. Будет ее опекать, как его в свое время — ей было это необходимо, потому, как свои дети и внуки уже выросли. А правнуков еще не нарожали. Медведи — крепкая и долговечная порода. Он улыбнулся, подумав, что и в нем эта живучая кровь. И непокорная.

Дед опорожнил последний кубок, вытер руки о повязанное вокруг стола полотно.

— А вот теперь можно и побеседовать. Ты хотел говорить, Нельрун? Так говори.

Нельрун отер ладонью рот, оперся локтями на стол.

— Легенда есть. О девяти братьях и девяти сестра, и о доме...

— И о жадном брате, — кивнул Старший. — Знаю.

— Да-да! И лишь над часом между днем и ночью, ничейным часом, он не властен! — Старший непонимающе смотрел на Нельруна. В груди закружился странноватый холодок предчувствия, но не хватало какой-то малости, чтобы доводящая до безумия пелена развеялась. Хоть немного. Хоть на миг.

— Дальше! — чуть не крикнул он. — Дальше!

Нельрун возбужденно рассмеялся.

— Ты говорил, принц, о старых постах. Тени напали на вас как раз на границе старых постов. Госпожа стояла там, где граница кончалась. И час, ничейный. Понимаешь? В ничейный час нет власти Жадного, ты понял? И эти люди, они дети ничейного часа... Они видят и слышат как есть.

— Нет, нет, подожди. Ты хочешь сказать, что мы, все остальные — во власти Жадного?

— Да, именно это я и хочу сказать.

— Ты... с ума сошел! — вскочил принц, роняя стул. — Я сам себе хозяин!

Дед, подперев подбородок кулаками, молча смотрел на обоих, сдвинув густые брови.

— Меня никто никогда не заставит...! — задыхался Старший.

— Отца-то твоего заставил, однако, — вдруг сказал дед.

— Что заставил? Кто?

— Почем я знаю? Он ходил в Средоточие. Ехал гордый-радостный, вернулся весь черный. Отмалчивался все. Сказал мне одно — я, отец, выбрал. И еще сказал — там место игры, которую не выиграть.

— Ты хочешь сказать, он играл там? С кем? Зачем? На что?

— А хрен его знает, внук. Не знаю. Я не знаю, с чего девятый король поехал туда. Но все знают, что после этого правил только Лунный род, и все соперники короля так или иначе... перестали быть ему соперниками. И только раз Тэриньяльты пытались оспорить этот порядок, и тогдашний Тэриньяльт из Средоточия не вернулся. — Дед посмотрел на внука. — Ты бы спросил, что ли. Небось, у Тэриньяльтов есть что тебе рассказать, а?

Старший прикусил губу. Да. Ему есть повод пойти к его человеку, Арнайе Териньяльту. Потом поймал себя на мысли: «Я не подумал об Асиль. Я должен думать об Асиль. Я ее люблю».

— У нас есть сказка, — каким-то измученным, усталым голосом проговорил Нельрун. Старшему показалось, что он сейчас заплачет. — Есть сказка.

Он вдруг встал, словно встрепенулся, выпрямился, и стал рассказывать. И оба — и дед, и внук — увидели и почувствовали картину...

Жил-был король. Раз поехал он в лес на охоту, и заехал в места незнакомые, глухие. И вдруг среди леса выехал он к усадьбе, краше которой не видывал в жизни. А дело было к ночи, солнце уже за край леса зашло. И словно услышал он голос — если войдешь в усадьбу, не пей и не ешь там ничего, не бери ничего и первым не заговаривай. Будут спрашивать — не лги, но и правды не говори. Слово давай и не давай. И не садись играть...

Тени были живыми. На самой границе зрения они шевелились и двигались самостоятельно, и на рани слышимости шептали, и речь их была почти различима, вот-вот еще усилие — и поймешь...

Доска. «Восемь ветров». Лицо противника неуловимо. Его невозможно запомнить.

Нет. Я не буду играть с тобой. Уговори меня, попробуй.

Протянуть время до рассвета. Почему-то это важно — до рассвета....

Все оборвалось, как струна. Больно, звонко.

Принц помотал головой. Дед сидел с непроницаемым лицом.

— Я сделаю так, как ты сказал, Нельрун, когда придет моя пора. Я все узнаю и сделаю как надо, — глухо прошептал он.

— Наш король сумел.

— А девятый — нет, — ответил дед. — Но я, извини друг мой, не вижу, чем это плохо. Холмы процветают, в Холмах покой.

Нельрун не сказал ничего. Принц тоже.

Ветер, полный мелкого дождя, дул в лицо. Луна иногда выныривала из несущихся по небу облаков, но свет ее был тусклым и болезненным. Волосы, отяжелевшие от влаги, хлестали по плечам от бешеной скачки.

Мрачный и решительный, он спешил домой, в Королевский Холм. Отряд мчался по самой границе недобрых земель, под которыми, как озеро под льдом, таился Провал. Но тени не приходили. Им было плевать. Они не за ним охотились.

Он ехал домой, при всем параде, в черных одеждах с вышитым на груди серебряным растущим полумесяцем королевского рода, и его сопровождали могучие и молчаливые воины деда с красным медведем на каждом плече.

Он ехал домой и думал о том, что сделает так, как решил. Как считает нужным и правильным. И плевать, что думают другие. Даже если это отец, мать, брат, госпожа Асиль, Адахья. Каждый должен действовать так, как считает правильным. Никогда не будет так, чтобы всем было хорошо. Кому-то да будет больно. Самым близким будет больно.

И пусть.

Он понимал, что как бы ни повернулось дело, перед кем-то он да будет виноват — так зачем думать об этом? Решил — иди, так сказал дед. На каждый чох не наздравствуешься.

Тот, кто решил, должен взять на себя и то, что случится потом.

«Я готов.

Будь что будет.

И не смотри на меня больше такими глазами, отец. Я все равно сделаю так, как сделаю.

Не укоряй меня, мать. Я еще много боли тебе причиню.

Я дрянь, наверное. Но я не стану вас слушать. Я и себя-то не слушаю. Иначе оставил бы Асиль в покое.

Я люблю Асиль. Я ее люблю, Провал меня побери!

Я должен ее любить. И я отниму ее у брата.

И сделаю ему плохо. Но я ее заберу. Я старший. Я буду королем. Я ее не могу не любить, ведь правда?

Я вообще кому-нибудь сделал хорошее?

Да пошло все в Провал. Никто и ничто меня не переубедит, я прав».