Дальнобойщик (Роман Злотников) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Глава 5 Маша

Хуц-Ги-Сати постепенно обрастал связями и знакомствами.

Не хотел — но обрастал. Поскольку был хорошим дальнобойщиком, любил трассу и свой трак. А без контактов на трассе никуда. Ты помог — помогут тебе. Не помог, проехал мимо, или полез в бутылку там, где не надо, и пойдёт слушок по трассам, дальнобои-то посплетничать любят, почище баб в придорожных трактирах.

Тьху ты, сплюнул индеец, уже и в мыслях эти словечки лезут.

Трактир…

Тракт…

Таксистов и, почему-то, почтарей, которые депеши тут перевозят, да всякие посылки, типа DHL в нормальном мире, отчего-то ямщиками зовут…

Все не как у людей.

Но когда увидел трак на обочине и молодого водилу, что чесал затылок, бессмысленно глядя на уткнувшуюся в кювет морду «колуна», остановился.

Провозились часа два, разобрались, выбрался молодой.

Официанточки опять же.

Бодрыми такими оказались, ласковыми. Тут индеец кривовато улыбнулся: одна в «Старом казаке», другая, считай, почти на самой границе с САСШ, там, кстати, и названия другие, больше английских слов.

Привычных…

Потому, наверное, он старался брать рейсы к тем местам поближе.

Интересно было и на людей с той стороны посмотреть, а вокруг границы-то всегда кто-то трётся — у кого родственники, кто товар туда-сюда тянет, а кто и тёмные дела обделывает.

Вот в «Койоте» он ту девчоночку и заприметил.

А может, и она его.

Сколько прошло то?

С месяц, наверное, а то и поболее.

Тогда дожди пошли, заливало так, что он решил не рисковать, осторожно завёл «Медведя» на стоянку возле придорожного трактира с постоялым двором. Здесь, правда, приписка на вывеске была — Мотель.

Но, на русском.

На хрена, спрашивается?

Стоянка была небольшая, но места Медведю хватило, кроме него только пара битых жизнью внедорожников, «корыто» дорожной полиции, да несколько седанов, недорогих, но надёжных.

Значит, местный люд собрался, кто дождь пережидает, кто по вечернему времени собрался с друзьями потрепаться, да шары погонять.

Бильярд, как обнаружил Хуц-Ги-Сати, в здешних краях был настоящей страстью. Даже поболе, чем в старом мире, где зелёныестолы, тоже, частенько в придорожных заведениях ставили.

Индеец улыбнулся себе.

Вспомнил, как вошёл тогда, кивнул всем вежливо — ну а что нарываться-то без дела?

Сел в уголке, тепло было, хорошо.

Она и подошла.

Заказ, значит, взять.

Меню принесла.

Вроде и ничего такого.

Ну, фигурка ладная, это, да. Бёдра широкие, талия — не тонкая, как у этих, городских, помешанных, а такая… он и не знал, как сказать. Смотрел-то, как нормальный мужик, снизу вверх.

Грудь — он аж сглотнул тогда.

А как лицо увидел, и вовсе как дурак уставился, и что сказать не знает.

Глаза тёмные, спокойные такие, и в них интерес и грустинка какая-то. Совсем чуть. Будто кто-то её давно обидел, и она все не забудет.

Брови немножко приподнятые. Домиком, густые, чёрные, и кажется от этого что она всё время не то удивляется, не то спросить что хочет.

Волосы прямые, в косу забраны, и чёрные, аж отливают, как нефтяная плёнка в свете ламп.

Личико круглое, щёчки смуглые, а всё равно чуть румянец проступает.

И губки такие, что он сразу представил… Словом, в красках воображение изобразило.

И вся она была такая, какой Хуц-Ги-Сати представлял настоящую хорошую тлинкитскую девушку.

Такую, какой она должна быть.

О таких рассказывал им Человек Без Лица, когда говорил о прекрасных скво, достойных своих мужчин — великих воинов и усердных тружеников.

Верных жён и надёжных боевых подруг.

И — он никак не ожидал встретить её здесь. Не место порядочной тлинкитской девушке в трактире, где обслуживают всякий сброд, живущий на дороге.

Не должна она носить такую вот одежду…

Как у этих — русаков.

— Меню посмотрите, или, — тут она улыбнулась, и Хуц-Ги-Сати решил, что хоть вы его убейте, а девчонка эта с ним будет. Судьба типа это. А она всё улыбалась: — или мне на слово поверите?

— Поверю. Вам — поверю, вы своего не обманете, — он смотрел на неё серьёзно и чего-то ждал.

Чего — и сам не понимал, знал только: как она сейчас ответит, так дальше всё и пойдёт.

— Тебя не обману, — она как-то иначе на него посмотрела. В глазах уже не грусть была, а что-то другое. Ожидание? Вопрос какой-то?

Будто это она его спрашивала — а ты меня не обманешь?

Странно, это всё он помнил, а что заказывал ей, как там дальше разговор шёл, уже не помнил.

Хотя обычно всё накрепко запоминал. Иногда и хотел бы что-то забыть, а не получалось.

А вот тот вечер, весь как в тумане.

Помнил, что ждал заказ, смотрел всё, когда она появится — она на кухню ушла, потом ещё у кого-то заказ принимала, потом тарелки ему принесла, и тут только он сообразил спросить, её-то как зовут.

Она сказала:

— Маша я. Мария.

Сердце кольнуло.

Чужое имя.

Не шло оно ей. Так могли звать какую-нибудь русачку. С толстой задницей и грузной походкой. И размалёванную.

А её, такую настоящую, должны были звать…

У них тут и нет настоящих имён, с горечью понял Хуц-Ги-Сати.

Даже он сам везде уже представляется только как Дмитрий, или Дима.

А если бы всё было по-настоящему, ну как положено быть, её звали бы — тут она на него глянула, и он ощутил, как в груди зародилась и ударила, и вверх, и вниз горячая волна…

Её должны звать Джиналатк. Да — Катящиеся Волны, вот как её должны звать!

Конечно, тогда он ей не сказал ничего. Дурачком отмороженным посчитает.

Да и звали её уже к другим столикам, народу в трактире оказалось немало, видать, в окрестностях особых развлечений не было. Вот и собирались тут вечерком. В одном конце зала хохотала местная молодёжь, наверняка, на одном из тех здоровых «сараев» приехала. В другом у бильярда негромко беседовали квадратные мужики в клетчатых рубашках.

Они её и позвали.

Показали пустые пивные кружки.

Мол, обнови.

Она показала рукой: ага, сейчас иду.

Снова улыбнулась. Ему одному.

— Это же твой колун, да?

— Мой, — сердце удар пропустило, будто он малолетка какой.

— Здоровееенный, — она совсем по-детски посмотрела в окно, где виднелся силуэт «Медведя», спохватилась и заспешила выполнять заказ.

Он ел, не разбирая вкуса, потом попросил налить чаю в термос и ушёл в грузовоз. Сначала думал, может, номер снять, но передумал, долго сидел в кабине, слушал радио, читал.

Он и сам не ожидал, что к книгам пристрастится.

Читал всё больше по истории. Не совсем старой, а века с XIX, чтобы понимать, что там происходило и что сейчас творится.

Хотя, конечно, хмыкал и думал, что русские врут.

Но врали они умело и красиво.

А всё равно, читать-то другого ничего не было.

Если решил устраиваться где-то, надо хоть понимать, что к чему.

Около полуночи машины разъехались, погас свет.

Потом в пассажирскую дверь постучали.

* * *

Словом, съехались они.

Рассчиталась Маша, да и приехала к нему.

На автобусе.

Ну а что — родных никого, это она ему ещё в первую ночь рассказала, когда лежали они на койке в задней, жилой части «Медведя».

— Тут уютно, я и не думала, что ты такой, — она заворочалась, прижалась к нему вплотную.

С любопытством смотрела на шторку с тлинкитским узором, маленький холодильник, из которого он достал бутылку холодной минералки, лампочку в оранжевом колпачке с красными разводами.

Удивлённо хмыкнула, когда увидела полочку с книгами. Провела пальцем по корешкам.

— Какой такой? — он рассеянно ворошил её густые волосы, и было ему непривычно хорошо и спокойно.

— Ну, я думала, у тебя над сиденьем иконка будет, многие Николу вешают. А тут, — она похлопала по стене у изголовья, — девки с сиськами, парни такие картинки от «сашов» (от САСШ) таскают.

Его неприятно кольнуло, но он постарался, чтобы голос шутливо звучал:

— И много ты кабин повидала?

Она приподнялась на локте, глаза стали тёмными, мрачными, чисто ведьма из старых легенд.

— Мало. Понял?

И резко встала.

Засобиралась.

Хуц-Ги-Сати сжал её запястье. Так, чтоб не слишком сильно, но показать, что просто так не отпустит.

— Ты обиделась, что ль?

— Просто пора мне.

Словом, едва уболтал.

Не хотел, чтоб она ушла.

Осталась.

Потом, разревелась, он утешал, как мог, потом говорила.

Неприкаянная она оказалась.

Жили неплохо, отец на лесопилке работал, мать поварихой, знать, потому её всё к кухням да трактирам и тянет.

Пока не оскользнулся отец, да так, что жилу на бедре ему перерубило.

— Тут вон, — она качнула коленом в сторону, рукой к бедру потянулась.

Хуц-Ги-Сати перехватил руку:

— Дура, на себе не показывают!

— Ой, да ладно тебе, — но показывать не стала, — так рубануло, что он за минуту весь и вытек.

Она вздохнула и дальше говорила с тем отстранённым безнадёжным спокойствием, что Хуц-Ги-Сати не раз встречал на маленьких заброшенных фермах, да городках у закрытых рудников в старом мире. Здесь тоже бывало. Но всё больше у старух, почему-то любивших сидеть у церквей да погостов.

Тьху ты, мысленно сплюнул он, «старый мир», «погост» — словечки этого мира всё чаше сами всплывали в мозгу. Даже на своём родном языке думать приходилось с усилием.

Ну вот, Машка такой ему показалась, когда о родителях говорила.

Сама она малая ещё была, помнит только, что мать всё «строгановских» кляла, мол, мухлевали их адвокаты и денег вдове выплатили меньше, чем в договоре было пропечатано.

— Ну а дальше мамка попивать стала, её и турнули, — вздохнула девушка, — конечно, кому какое дело до того, что горе у человека. Только в «Старой крынке» посудомойкой держали. А потом…

Она всхлипнула, и Хуц-Ги-Сати обнял её покрепче.

— Говорили, выпимши была и за котёл с кипятком взялась. Ну, или ещё как он на неё опрокинулся. Два дня в больнице пролежала, так в себя и не пришла. Померла…

Грустная история вышла.

— Хорошо, я в возрасте уже была, ну да школу как-то закончила да работать пошла.

Она села, толкнула его ладошкой в грудь.

— Да ты не думай, что я тут плачусь или что чем дурным занимаюсь! Готовить умею, гостей обслужить умею, меня любят, говорят, внимательная!

Уехал он поутру, а девчонка из головы не выходит.

Когда между рейсами передыхал, уже сам к ней наведался.

Квартирка у неё крохотная была в панельном домике на краю села Старый Удел.

К декабрю решили съехаться.

Квартирку она через соседку договорилась сдавать вахтовикам, что лес валить наезжали да к геологам, что вокруг что-то искали, нанимались.

Копейка вроде, а всё не лишняя.

Ведь и им пришлось угол снимать.

Тут, дед, конечно, помог. Тот, что за стоянкой смотрел, где индеец «Медведя» ставил.

Недолюбливал его индеец, уж больно тот богомольный был, да всё про Русь великую заговорить пытался, а тут…

Как увидел девчоночку, тишком к индейцу подошёл, кивнул.

— Сошлись никак?

Хуц-Ги-Сати промолчал.

— Ладно, что невенчанные живёте, то ваш грех. А по углам мыкаться не дело. Вот тебе адресок, хорошая женщина комнаты сдаёт. Заодно и за милкой твоей присмотрит, чтоб непотребства никакого не было, пока ты в отлучке.

Так оно и вышло.

С Машиными деньгами за её квартирку да заработком индейца получилось и половину дома снять. Домишка, конечно, крохотный, зато недалеко от его стоянки. Значит, и магазины рядом, и пара трактиров, и столовка для дальнобоев и ремонтников.

Машка быстро работу нашла, и уже две недели спустя Хуц-Ги-Сати с лёгкой душой ушёл в рейс.

Ну как лёгкой.

Раздражения хватало — полезли к ним с Машкой сразу.

Первым околоточный заявился. Кто, значит, такие, откуда взялись, да почему вместе живут, и венчаны ли.

Хуц-Ги-Сати чуть в рожу ему не сунул, Машка в руку вцепилась, вежливо ответила.

Потом, правда, весь вечер ему выговаривала почище матери. Хуц-Ги-Сати недобрым словом вспомнил свою болтливость — кто его тянул за язык рассказывать о том, что менты его за драки принимали?

Посещения на этом не закончились. Оказалось, бабка, что полдома сдала, в местном приходе состояла, да была не «захожанка», а накоротке с батюшкой и «активистами» — так их всех называл Хуц-Ги-Сати.

Заявились и оттуда. Проведать, значит, новых соседей и покапать на мозги Маше. Что, мол, грех это невенчанной жить.

Тут, правда, перед тем как в рейс уйти, Хуц-Ги-Сати просвещать подругу взялся.

А в Маше удивительным образом уживалась деревенская хитроватая практичность, тяга иметь своё, что урвала — не пускать, недоверчивость к чужим, какая часто бывает у сирот, полными черпаками хлебнувшим злую долю, и желание любить и верить любимому человеку. Ровно как у героинь этих чувственных драм, которые постоянно крутили тут по телевизору.

Пользовались они, надо сказать, огромным успехом.

Как успел понять Хуц-Ги-Сати, главным их производителем на весь мир была Россия, а в самой России кроме отечественных девы умилялись ещё над терзаниями, снятыми в Бразилии и отчего-то в Корее.

Ну вот, он Машу за стол усадил, и проговорили они заполночь.

Что в нормальных странах никто в душу так не полезет.

И полиция не имеет права спрашивать, кто тут венчанный, а кто нет.

А «веруны» эти и вовсе пусть друг другу мозги в церкви конопатят. А что церковь частью государства считается, то и вовсе тоталитаризм.

— Кто? — распахнула глаза Маша.

— Короче, в нормальных странах они не лезут! — рубанул Хуц-Ги-Сати.

— Ну не знаю… Странный ты. Как не православный, — с сомнением протянула девушка.

— Я? Конечно! Я память своих великих предков чту и обычаи их помню!

Словом, пришлось ему раскрывать подруге глаза.

Он говорил, что знал и помнил, и смотрел, как всё шире открываются её глаза и удивлённо округляется рот.

Она не знала ничегошеньки.

Да и откуда?

В этом мире русским удалось то, чего не добились даже белые колонизаторы в том, правильном, настоящем мире. Полностью подчинить, покорить сознание его народа чужой вере и чужим обычаям.

В том мире, где он жил, пока не очутился здесь, тлинкиты были хоть и малочисленны, но жили наособицу, чётко знали, кто друг, а кто враг, и умело пользовались теми крохами свободы, что оставили им враги.

Они возрождали традиции предков, что свято хранили старшие и всегда надеялись только на себя.

Правда, и в том мире тоже среди тлинкитов православных хватало, и их Хуц-Ги-Сати презирал, но хоть понимал — эта странная для англосаксов вера тоже была хоть каким-то протестом и борьбой.

Здесь всё оказалось иначе.

Вон в том самом селе, где он Машу встретил, тлинкитов чуть не всё село было.

Заговорил он как-то с соседкой Машкиной.

Было ей уже за девяносто, а точнее никто и не помнил, да и она сама тоже.

— Эх, милок, эт по пачпорту, а мне его давали-то как — как мамка сказала, так и пропечатали. А я уж, наверное, и бегала тогда, за курями смотрела!

Спросил, какого они племени, какого куана. Какой тотем у рода?

Только рукой махнула.

— Милок, ты что? МихАлковы мы, православные, курей держим!

И таких, оторвавшихся от корней, Хуц-Ги-Сати встречал на трассах постоянно. Вроде и помнили предков, могли до пятого-шестого колена рассказать, а лезли в альбомы, да показывали — вот, с батюшкой дед мой, на клиросе пел. А тут дядька двоюродный, он ого-го, он в Первую Белуджистанскую кампанию Георгия из рук самого командующего получил!

Песни слушал — а много голосов-то тлинкитских, и мелодии угадываются, а всё равно — какое-то оно другое. Словно всё, что было у его народа своего, исконного, переплавила, перемолола сила чужаков и вложила обратно в головы обеспамятевших индейцев.

Маша как раз такая была.

Пришлось рассказывать подруге и о том, как земли эти принадлежали только им, тлинкитам. И как отважные воины индейцев гнали русаков со своей земли, и как героические женщины тлинкитов брали оружие и вставали рядом со своими отцами, братьями и мужьями!

Дальше, правда, было сложнее, ведь не мог он сказать, что двести лет их народ воевал с Россией. И что оказались они под властью Соединённых штатов Америки в итоге… И осталось их в том мире куда меньше, чем здесь.

Зато, думал он, там они остались воинами. Выжили самые сильные и приспособленные.

А здесь — не видел он тут воинов своего народа.

Ну ни единой организации, что боролась бы за права тлинкитов, не нашёл!

Ни единой!

Потому что в этом-то мире их обманывали иначе.

— Да, в резервации, как в САСШ нас не загоняют, — горячо убеждал он подругу, — но и янки уже давно это отменили! А здесь ты паспортом привязан да пропиской! Ты просто так без паспорта и билет не купишь!

— Ну ладно тебе, на междугородние только, — улыбалась Маша, но по глазам он видел, слова-то в душу падают. Задумывалась она.

— А ты давно хоть одну книжку тлинкитскую видела? А? А фильм про нашу историю? Чтоб настоящую⁈ Нет! Только как русские нам культуру да медицину принесли! А мы⁈ Да у нас же свои корни, свои обычаи!

Хмурилась, пожимала плечами.

Что отцу, что матери не до сказок — работали день да ночь, а бабка померла, когда Маша совсем кроха была.

Так что росла она под звук да картинку из телевизора.

И про Ивана-царевича знала, честно говоря, больше, чем про Иеля или Канука.

Так что Хуц-Ги-Сати слушала, раскрыв рот, все две недели, пока он снова в рейс не ушёл.

Совсем тёмная, что тут скажешь.

* * *

Хуц-Ги-Сати промотался почти весь декабрь. Перед Новым годом да Рождеством пора для любых транспортников горячая, для дальнобоев не исключение. На Аляске — тоже. В самых глухих уголках ждут товары, много заказов на сборные грузы, так что дома он оказался только под самый Новый год.

И тут — глухое время до конца рождественских праздников. Хоть и некрещён был Хуц-Ги-Сати, а помнил вроде: сначала Рождество христиане справляют, потом Новый год приходит. Здесь наоборот оказалось.

Да и крестик он, когда пришёл-то в себя, на кожаном шнурке на шее нащупал.

Тьху ты.

Значит, тут его крестили.

Близких знакомых у них не было, так что Новый год вдвоём встретили.

В основном под одеялом.

На Рождество по городку погуляли, колокола послушали…

Побольше Хуц-Ги-Сати побыть с подругой хотелось, да не выходило, работала Машка. Хозяин, правда, когда та сказала, что мил-друг из рейса вернулся, в положение вошёл, да на день отдых дал, а еще день — поменялась сменами.

Домой когда шли, вдруг спросила:

— Сатик, милый, ты говорил, домик у тебя от родителей. Может, продашь? Я тут присмотрела один, посчитала. Если там продашь, тут можно почти сразу купить, а остальное с моей получки отдадим, ты же вон как хорошо зарабатываешь…

Он только щекой дёрнул.

— Только не здесь. Чтоб нас тут налогами да надзором жрали? Не бывать тому.

— Ну а как? Ты только скажи, я ж с тобой куда хочешь… — и на руке повисла, в глаза заглядывает.

Аж, сердце зашлось…

— Уходить нам надо, понимаешь?

— Да куда, Сати?

— Туда, где люди нормально живут. Где сколько заработал, то и твоё! Где не лезут в чужую жизнь! — он обозлился. Вдруг, сразу. Аж пелена перед глазами пошла. — Да хоть через границу!

— Жить-то на что будем, милый? — охнула она.

А Хуц-Ги-Сати вдруг полегчало. Словно отпустило что-то внутри, так легко стало. Всё ж великое дело, когда хорошая баба рядом.

— Да на то же, что и сейчас! Что я, там работу не найду? Баранку крутить что там, что здесь. С парнями, что через границу грузы таскают, я говорил. Нормально там с заказами. Ты и повариха знатная, и официанткой можешь!

— А… А Медведь-то твой как же?

Вот, тут сердце кольнуло. К грузовозу он, конечно, прикипел. Почти как к Машке.

Да и до выкупа не так много оставалось.

Продавать надо будет… полную цену, конечно, не выручит.

Словом, стоило заговорить, и всплыло немало вопросов, над которыми он особо не думал, когда решил, что под властью русских жить не будет.

— Всё решу. Не завтра ж уходим. Покумекаем, что к чему, да и переедем, — сказал он с уверенностью.

А Маше достаточно было того, что она услышала «покумекаем». Про обоих сказал, значит, не пустое место она, не просто грелка для постели.

И так ей хорошо стало, что она уткнулась ему в грудь и обхватила покрепче.

Чтоб не видел, как она от радости плачет.

* * *

На Крещение он тоже дома оказался.

Январь снежный выдался и с морозцем, рейс получился тяжелый, пару раз «Медведя» на трассе начинало волочить так, что Хуц-Ги-Сати сквозь зубы молился всем богам и предкам, матерился, «Медведь» цеплялся за трассу всеми колёсами.

Вытянули.

Второй раз повело уже чуть не у самого дома, на подъезде к городку, и индеец боялся уже не только за себя — вынесет навстречу какую-нибудь консерву, он и не заметит.

Пронесло.

Поставил 'колун'на стоянку, похлопал по колесу, пообещал себе обязательно благодарственную жертву духам принести, и домой пошёл.

Ну, Машка и потянула — пойдём да пойдём, поглядим хоть, на людей посмотрим, повеселимся, что мы дома, как сычи…

Вздохнул, оделся потеплее, да пошёл.

Речка-то, что за городом, широкая была, а на зиму её льдом крепко хватило.

Вечером шли, Машка на руке повисла — любила она его двумя руками повыше локтя обхватить, и тесно-тесно идти. Словно боялась, что он денется куда.

А он никуда от неё деваться и не хотел.

Народу на берегу — тьма. Весь город, кажется, вывалил.

Рядом друг с дружкой, значит, две проруби вырубили. — Иордань называется, у меня папка, говорили, в такой завсегда окунался, пока в силе был, — шепнула Машка. И тихонько рассмеялась:

— А я всё боюсь. Ужас как хочется, да страшно!

Хуц-Ги-Сати только хмыкнул.

И вспомнил, как с синими губами упрямо шёл навстречу морской волне, и чувствовал спиной взгляд отца.

— Смотри вперёд! Смотри в море, прими его, обратись к духам пучин!

А может, обманывала память? Не умел отец красиво говорить, всё больше молчал. Правда, когда сын подчёркнуто неторопливо вышел из воды, похлопал по плечу и коротко бросил:

— Бегом.

И они бежали до самого костра, который горел на берегу, ожидая тех, кто проходил сегодня обряд Посвящения Морю.

Индеец глянул на небо.

Было оно сегодня на удивление чистое и звёздное.

И — тихое.

Хотя вокруг народ пошумливал, кого-то даже вездесущие казаки под руки вывели, укоризненно приговаривая: — Что ж ты, зенки залил, и не стыдно тебе? Как можно-то, на Крещение-то, а?

— Дык ить, до первой звезды, а оно ывооонаа каааак, — ноги у того, кого волокли, заплетались, он смешно вскидывал голову, на звёзды показывал.

— Идут, идут… Вона, смотри, — пронеслось по берегу, смолкла гармошка, молодёжь вырубила «транзистор».

Правда, шли.

Жрецы христиан выглядели торжественно, несли крест на длинной палке, за ними прихожане — самые рьяные, значит, с иконами.

Индеец смотрел с неприязнью, но молчал — не хотелось Машке настроение портить, да и самому посмотреть любопытно. Как там они рабов охмуряют.

Остановились, затянули распевное, торжественное. Голос попа, который не то пел, не то читал эти свои заклинания, низкий, густой, плыл над собравшимися, над рекой, над белыми, укрытыми снегом деревьями на том берегу и, казалось, поднимался к весело подмигивающему звёздочками небу.

— Вон, смотри, освящать воду будут, целебная она станет, — шепнула Маша, кивая на процессию, которая отправилась к иордани.

Опустили в воду большой крест, что-то снова поговорили— попели. Поп выпрямился во весь немаленький рост, перекрестил собравшихся.

Скинув длинный тулуп, первым полез в прорубь тощий жилистый механик из мастерской, куда Хуц-Ги-Сати захаживал, договаривался, чтоб «Медведя» посмотрели.

Задержался на перекладине, что над самой водой, вдохнул поглубже— и окунулся!

Вылетел из воды, тут же исчез второй раз, опять показался по плечи, крестится.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй!

И тут же — третий!

Стрелой взлетел обратно, там дружки уже ждут, полотенцем растирают, жена ноги трёт шерстяной варежкой, голову укутывают.

Кто-то в крышку термоса уже льёт что-то пахучее — аж туда, где стояли Хуц-Ги-Сати с Машей, запах дошёл. Приятный, травяной…

Небось и этот рецепт у нас украли, скривил уголок рта индеец. Наверняка же из местных трав да ягод готовили.

А народ шёл и шёл к иордани — кто спускался осторожненько, пробовал воду кончиками пальцев, втягивал со свистом воздух сквозь зубы. Здоровенный околоточный из «центрового» района взревел: «Господи, помилуй!» не хуже того попа, что воду святил, бухнулся в воду так, что она окатила тех, кто поближе стоял.

— Пересидит! Да, пересидит, тебе говорю!

— Да не пересидит, Акимыч чуть не с конца лета готовился!

Спорили рядом, Хуц-Ги-Сати не выдержал, обернулся.

Осанистые мужики в годах — бороды окладистые, шубы нараспашку, из купечества, видать, — спорят горячо. О чём, правда, не сразу понял.

Пока те не засобирались по тропке налево, туда, где был небольшой выступ, а за ним вроде тоже мосточки. И народ за ними тоже потянулся. Не весь, но хватало.

Оказывается, там тоже прорубь соорудили. Не крестом, правда, а обычную, прямоугольную. И костер рядом, и даже палатку поставили армейскую, с печкой внутри.

Вот откуда дымком-то тянуло!

Двое крепких мужиков, один жилистый, невысокий, второй здоровенный, с тугим выпирающим пузом, лысый как коленка, неторопливо раздевались и добродушно подкалывали друг друга.

— Ты, Акимыч, сходу-то не бросайся, а то река из берегов выйдет.

— Ну тебе-то, Стёп, переживать не о том надо. Ты, главное, занырни. Пустые-то вёдра не тонут!

Хуц-Ги-Сати оглядел обоих с ног до головы.

— Готовиться с лета к тому, что дети тлинкитов проходят в десять лет… Ну да, что ещё ждать от тех, кто даже свои обычаи у нас украл, да ещё и бабки на этом стрижёт.

Сказать-то тихо хотел, Маше, а — услышали.

Тётка, что рядом стояла, и услышала. Дородная, одышливая. Пальто на вате — от бабки досталось, не иначе. Развернулась, ну точно тяжёлый трак на зимней трассе.

— Ты это чего рот открыл? Это кто тут что украл⁈ Нехристь окаянная! Все вы колоши такие, даром что прикидываетесь!

Маша вцепилась в руку, пыталась утащить, но его уже понесло.

— Мой народ тысячи лет укреплял своих юных воинов! Я сам в десять лет вошёл в зимний океан, и никакой это не спор был, а…

Его крепко хлопнули по плечу.

Лысый.

Стоял, улыбался. И пахло от него чем-то таким… Странным. Но чем, Хуц-Ги-Сати не понял.

— Друг, праздник же великий! — тут на тётку цыкнул. — Грешно сквернословить! Крещение!

Но плечо индейца не отпустил.

— В десять лет, говоришь? А давай с нами, кто кого пересидит! На троих-то оно веселее!

За спиной кто-то ахнул.

— Третий сидеть будет! Григорий Фомич, на кого ставить-то теперь станешь?

Хуц-Ги-Сати открыл рот.

Закрыл.

Маша дёргала за рукав, он осторожно, но крепко перехватил её пальцы.

Ну нет.

Теперь уйти он не мог.

Принялся молча расстёгивать куртку.

— А ты что стоишь? — снова рявкнул лысый на ватное пальто. — Ещё одно полотенце готовь, не видишь, на троих пересиживать будем⁈

И расхохотался.

* * *

Провалялся Хуц-Ги-Сати после крещенского купания с неделю.

От хорошего заказа пришлось отказаться, да что поделаешь, кашель, температура такая, что перед глазами всё плывёт, язык заплетается.

Машка рвалась врача звать. Пробовал отказаться, мол, просто малость простыл, когда из проруби вылезал. Машка наорала, укутала и пошла за врачом.

Простыл, — это, конечно, слабо сказано.

Мужиков он честно пытался пересидеть.

Хотя, когда окунулся, сразу понял разницу между незамерзающим океаном и прорубью в реке. Вспомнил, что тогда и снега-то ещё не было, когда он заходил.

Не отступать же.

И тощего он таки пересидел, хотя Машка в какой-то момент на него посмотрела и стала отчаянно махать рукой, вылезай, мол.

Он и сам понимал, что вылезать надо. Сердце ещё не сбоило, но тело уже сковывало так, что глядишь, на дно пойдёшь.

И всё же он дождался, когда тот что тощий подплыл к краю, попытался вцепиться в поручень — не получилось, его вытянули, стали тут же растирать полотенцами, потащили в натопленную палатку.

Здоровый лысый подплыл, глянул, у самого губы уже трясутся, но ещё держится.

— В-ввы-ле-ззай… ннне дддурии.

После такого индеец точно решил, умру а не вылезу!

А лысый глянул, схватил под локоть и поволок к поручням.

Своим хрипит:

— Вместе лязаем, ничью пиши!

Вместе и вылезли.

Мотало индейца, пузатый-то вроде полегче отделался, обниматься полез, Хуц-Ги-Сати оттолкнул:

— Не нужна твоя жалость! Я бы…

— Дурак ты, паря! Помер бы за просто так! — махнул рукой лысый.

Его тёрли полотенцами, Хуц-Ги-Сати растирала Маша и ещё кто-то, но он уже не очень хорошо соображал.

Только потому позволил отвести себя в палатку, где ему сунули горячего чая, какого-то варенья, посадили к печке.

Остальные двое хохотали, вокруг них хлопотали мужики в одних плавках, бабы в купальниках — вроде жёны, он не понял.

Дождался, когда руки слушаться начнут, молча нашёл свою одежду, натянул и ушёл.

Его пробовали остановить, он лишь отодвинул человека в сторону.

С врачом Маша договаривалась, взял он недорого, да ещё сам посоветовал, мол, страховку у своего мужика посмотри, там, может, в оплату что пойдёт.

Хотя, — тут врач хмыкнул, — сам же полез в прорубь, каждый год же он предупреждает, мол, нечего здоровьем рисковать. Не, не слушают!

Выписал таблетки, уколы какие-то, ушёл.

Колоть Машка умела, оказывается. Так что Хуц-Ги-Сати днём валялся в ожидании вечера, когда она придёт, дроготал в температурном ознобе, шипел от злости и стыда, — этот русский специально его унизил, нарочно полез с ним из воды, благородство, понимаешь, показал! Вечером получал укол, температура спадала, и он засыпал.

Ещё телевизор смотрел, поскольку читать не мог, строчки расплывались.

Там, в новостях, и увидел он знакомую эмблему.

Не поверил своим глазам, аж на диване приподнялся — она. Цвета, правда, на флаге, чуть другие, но знак тот самый!

Красно-коричневатая голова индейца с двумя перьями, которые читались и как два пальца, сложенные в знак победы! В таком же красноватом круге, что в нормальном мире!

В его мире, правда, флаг был чёрно-жёлто-бело-коричнево-красноватый. Тут полосы шли в другом порядке, но какая разница!

Значит, есть в этом мире отважные люди, настоящие воины, что борются за свободу коренных народов Америки!

Снова навалилась слабость, он лёг, попил ягодного морса, который приготовила с вечера Маша, — пей, это чтоб пропотел как следует, от температуры!

Сделал звук погромче. Смотрел, и его колотило и от температуры, и от того что он наконец нашёл в этом мире что-то знакомое.

Не просто знакомое!

Цель жизни увидел!

Раз тут есть American Indian Movement, то, может, и «Железные сердца» тоже есть? В любом случае надо туда — к ним.

'… провела очередную демонстрацию у штаб-квартиры корпорации Newmont Corporation, протестуя против… Вооруженная охрана корпорации вместе с частной полицией делового квартала применили против протестующих водомёты и резиновые пули. Свидетели сообщают, что местами протестующие вступали с корпоративной полицией, как называют такие соединения в САСШ, в рукопашные схватки', — вещал голос из телевизора.

У Хуц-Ги-Сати сжались кулаки. Это были новости из его, нормального мира!

Мира, в котором каждый может высказать своё мнение и отстаивать его. Где каждый сам распоряжается своей жизнью и сам отвечает за последствия. Где есть свобода выбора!

С того дня он начал всерьёз думать, как им перебраться в САСШ.

Пока выздоравливал, внимательнее слушал новости, попросил Машку покупать газеты, на приёмнике пару передач нашёл.

Конечно, тому что говорили, не слишком верил, понятно же, что всё это имперская русско-рабская пропаганда!

— Мы видим отрицание не только православных, христианских ценностей, но и общечеловеческих! Пропаганда вседозволенности, культ абсолютного индивидуализма служит лишь прикрытием для хищнических устремлений англо-саксонских компаний, которые стремятся к безудержной эксплуатации народов. Так происходит в САСШ, так происходило и в Индостане до тех пор, пока народы Белуджистана не обратились к странам Второго Священного Союза за покровительством! — с экрана вещал поп. На удивление подтянутый, с короткой бородкой и такими плечами, что на них ряса потрескивала.

Индеец понимающе кивал: — то есть у них каждый, действительно, сам распоряжается своей жизнью. Каждый может найти тех, кто разделяет его взгляды и открыто их выражать. А те, кто не согласен — могут открыто свои взгляды защищать. Всё честно — основа природы — конкуренция и выживание.

«Мы выжили потому, что во все века избавлялись от слабых и бесполезных. И сегодня пора стряхнуть с себя морок, который внушили нам поработители. Вернуть себе судьбы безжалостных и мудрых воинов», — вспомнил он слова Человека-Без-Лица.

— У них же нет правительства, — разводил руками пухляш в странном пиджаке с воротником-стойкой, — Президент, Белый дом, это же просто нанятые управленцы, которые действуют в интересах транснациональных корпораций! И о каком можно говорить государстве, едином народе, если в САСШ даже нет общего законодательства! Только федеральные соглашения!

Его пытались перебить, но он отмахивался:

— И даже эти соглашения работают только на интересы крупного капитала. Даже их собственные деловые люди, что ведут дела в небольших объемах, как наши купцы второй-третьей гильдий, даже эти трудяги не защищены!

То есть деловые люди получают справедливые цены за свои товары и для бизнеса создают нормальные условия. Да, конечно, крупные компании пытаются урвать свой кусок. Но вот же — его братья по крови открыто отстаивают свои права!

Кстати, в новостях ни слова не сказали о том, что кого-то задержали, предъявили обвинения…

А русские наверняка бы не упустили такой возможности пнуть своих врагов.

В том, что САСШ были врагами русских, индеец уже не сомневался. Наверняка это потому, что они здесь, как и в том мире, боятся конкуренции американского бизнеса! Жёсткого, впитавшего всё лучшее, что им удалось забрать у коренных народов, и потому эффективного. А в этом мире, значит, Штаты ещё эффективнее, ведь они меньше, чем в том, настоящем! Раз русские захватили их территории.

Нет, им с Машей… Нет, с Джиналатк.

Её зовут так.

Это имя ей нравится.

Когда он впервые так её назвал, она удивилась.

Но улыбнулась. Неуверенно, непонимающе, но — улыбнулась же.

С того дня он стал называть её так всё чаще.

Особенно, когда они оказывались в постели.

От этого воспоминания снизу поднялась приятное тепло, то что нужно — напряглось, так что Хуц-Ги-Сати заворочался.

Ну, значит, всё в порядке, он выздоравливает.

И надо вернуться к подготовке обряда.

Он выключил телевизор, закрыл глаза и задумался.

Об обряде он задумался сразу же, как только Маша переехала к нему.