Дальнобойщик

Глава 1 Два пробуждения

… Дж-е-е-е-к. Джееек, мать твою так, Джонс-о-о-н. Джеки, восстань ото сна и сияй!

Хуц-Ги-Сати очень хотелось застонать и отвернуться к стене. Хорошо бы ещё натянуть на голову одеяло.

Но он не отвернулся. И не натянул одеяло. Ибо не пристало гордому тлинкиту бежать от превратностей судьбы. А одеяла попросту не было.

А был шеф Грегори Андерсон.

И полицейский участок крохотного городишки. Хуц-Ги-Сати постарался припомнить, что он здесь делает в этот раз, но так толком и не сумел. Он постарался сосредоточиться, занудный голос Андерсона поплыл, стал почти неразличим. Что-то он бормотал о туристах, претензиях, жалобе тётушки Шават-хиц, но Хуц-Ги-Сати не слушал. Это всё потом…

Он точно помнил, что оставил свой грузовик на стоянке.

Рейс был долгий, груз он доставил даже с опережением, ему даже выплатили премию, значит, он был при деньгах.

И как решил в родной дом наведаться, тоже, помнил.

Да, после смерти родителей он бывал тут всё реже, но здесь были духи его предков, здесь была его связь со всем родом… От которого, будь прокляты белые завоеватели, остался он один — горько подумал Хуц-Ги-Сати.

Индеец, наконец, огрызнулся.

— Я не Джек. И не Джонсон. Ты сам знаешь, как меня зовут, Андерсон!

Сказал, и почувствовал, как саднят рёбра, а во рту сильнее появился хорошо знакомый вкус — крови.

Значит, вчера он дрался.

И ему набили морду.

— А в правах у тебя что написано, Джеки? — ласково спросил Андерсон и вздохнул, — ну, вот, скажи, что у тебя за дурь? Что сказала бы матушка твоя, миссис Джонсон?

Это он зря ляпнул.

Хуц-Ги-Сати резко поднялся, шагнул к решётке обезьянника — и охнул. Боль скрутила не только рёбра, но и тяжёлым кулаком ударила в грудину. Он со свистом выдохнул и медленно опустился обратно на скамью.

— Ты мою мать не трожь! И отца не смей! Если бы не вы, проклятые белые колонизаторы…

Он замолчал.

Что толку объяснять этому бледнолицему…

Сколько угодно могут они лицемерно извиняться и напоказ заявлять, что сейчас в XXI веке тлинкиты живут на своей земле и общество делает всё, чтобы… ну и дальше все эти благоглупости про равные права и открытые дороги к американской мечте.

Он-то за свои почти 30 лет хорошо понял, что белые веками истребляли его народ и даже саму память о величии тлинкитов, древняя цивилизация которых много тысячелетий процветала на Аляске! И если бы не подлый обман…

Со злости даже скрипнул зубами.

— Да и не трогаю я её, — махнул рукой шеф Андерсон. Красная его рожа даже изобразила что-то вроде сочувствия. — Ты ж и не помнишь небось, как я и Пенни вам помогали? И соседи же помогали…

Помогали они, как же…

Жалкие подачки, получая которые, мать плакала.

А нормальную страховку после смерти мужа компания так и не выплатила.

Пусть терзают вечно злые духи тех гладеньких юристов, что вывернули закон… «С сожалением сообщаем, что мистер Джонсон нарушил требования безопасности, и вы не можете претендовать на страховку и другие компенсационные выплаты, которые полагались бы по контракту, будь соблюдены все нормы охраны труда».

Он совсем маленьким был, но хорошо помнил, как закаменело лицо матери.

С того дня Хуц-Ги-Сати тщательно взращивал в себе ненависть.

Ко всем белым вообще.

К законникам — особо.

К богатеньким — отдельно.

Особенно когда умерла мать. Так и не смогла пережить смерть мужа, надорвалась, пытаясь вырастить сына, порвала сердце, глядя, как раз за разом возвращается он из школы с разбитым носом, распухшими губами и смотрит волчонком.

Ведь он понял, что его обманывают учителя и скрывают настоящую историю его великого народа — возненавидел и их.

И белых — тоже.

Чёрных было мало, но и они, на самом деле, были не лучше, держались стаей и воевали против всего мира.

Главное — были чужаками на его земле

— Вот, скажи мне, на кой чёрт ты с этими русскими туристами связался? — прервал его воспоминания коп. — Мало того, что себе жизнь испортил, а людям отдых, так и тётушке Шават-хиц, они ж как раз к ней в лавочку за сувенирами зашли. Вот чего тебя туда понесло? — Андерсон даже руками развёл. К решётке, правда, ближе подходить не стал, — Как ты ходить вообще мог?

И отпрянул — индеец вдруг оказался прямо у решётки. Глаза едва видели, морда отёкшая, куртка в грязи и какой-то дряни, но шеф Андерсон хорошо помнил, что Джек-тлинкит был парнем резким, жилистым, а после смерти родителей — со всё более мерзким характером.

Ну вот что его обратно принесло? Все уж думали, сгинул, но нет. «Ну за что мне-то», — с тоской подумал Андерсон.

А индеец уже шипел:

— С русским⁈ И ты засадил в каталажку меня⁈ Вы, белые, готовы на всё, лишь бы унизить коренного американца! Нас, тлинкитов! Тех, кто ещё двести лет назад воевал с русскими! Мы единственные были заслоном на пути русских орд!

Хуц-Ги-Сати даже забыл о боли в груди, он не обращал внимания на брызги кровавой слюны, летевшие изо рта, когда он плевался проклятьями.

Белых он ненавидел отчаянно.

Но больше всего он ненавидел русских.

Его народ воевал с проклятыми белыми дикарями! Тлинкитские воины вырезали заносчивых пришельцев и освободили Ситку от незваных гостей, что возомнили себя хозяевами!

И снова лишь хитростью и обманом бледнолицые лишили его народ заслуженной славы!

Он лишь чувствовал, как растёт в голове кровавая волна.

А Андерсон с опаской смотрел. И думал, что это хорошо, что Джек не помнит, кто его так отделал. И правильно, что он не пустил сюда Шермана, которого пришлось от Джека оттаскивать после того, как чёртов индеец сломал помощнику нос. Хорошо ещё, с русским удалось решить нормально.

«Когда же он угомонится», — устало думал Андерсон.

А Джек вдруг кашлянул и замолчал.

Устало махнул рукой, пробормотал.

— Сволочь ты, Андерсон, — и лёг на лавку.

Отвернулся к стене.

Замолчал.

Хуц-Ги-Сати мутило. Красная волна ярости ушла, оставила только горькое серое безразличие. Очень хотелось спать, и индеец закрыл глаза.

Чуть слышно кашлянул, рот снова наполнился тёплым и солёным.

Потом стало темно.

— Скажи мне, Дима, ну за каким хером, прости Господи, ты полез на вахтовиков?

Голос был одновременно и знакомый, и незнакомый. Слова отдавались в голове каким-то странным… не гулом, а будто бы эхом, доходили до мозгов с задержкой. Словно были они поначалу незнакомыми, а потом он их медленно узнавал.

От этого речь шефа Андерсона звучала странно, непривычно.

Диковинно — всплыло откуда-то незнакомое слово.

И почему он меня назвал каким-то новым, но тоже поганым именем⁈

Хуц-Ги-Сати — прислушался к себе.

Морда болела.

Но не так сильно, как… когда?

Сколько прошло времени?

Судя по всему, немного, он даже не успел выспаться и рёбра — оххххх… А вот грудина саднила не так сильно и кровянки во рту не было.

Зато, было ощущение какой-то неправильности всего вокруг.

Запахи, — понял он и осторожно втянул воздух.

Мир вокруг пах иначе — он чувствовал запах тёплого дерева, крепкого табака… Откуда, Андерсон никогда не курил, да и цены на курево были такие что не подступишься, дешевле вмазаться какой-нибудь дурью.

Пахло и чем-то съедобным, но тоже неизвестным и потому пугающим.

— Дима, ты не прикидывайся, я ж вижу, что ты очухался.

Пришлось открыть глаза и повернуться.

Стена была вроде знакомой, крашеной в мерзкий тускло-зелёный цвет.

Он сел на лавке, поднял голову — мир дико взбрыкнул, картинка перед глазами раздвоилась и затряслась так, что Хуц-Ги-Сати чуть не блеванул, и встала на место.

Хуц-Ги-Сати сидел за решёткой.

Только вот все, что было за ней, он никогда раньше не видел.

Просторная комната, в ней три стола. Окна большие, но забраны решётками. На стенах плакаты, как в нормальных полицейских участках, но слова на них странные, буквы плывут, прежде чем встать на место, как и слова, которые произносит мужик за столом.

Чем-то неуловимо похожий на шефа Андерсона. Но копы, они все друг на друга похожи. Чарли Ворон, старый дружок, не раз хохмил, что их всех в тайных лабораториях растит правительство…

Но у этого куда более обветренная рожа, усы, какие Хуц-Ги-Сати видел раз в жизни, когда училка смогла для класса организовать поездку в Ситку. Там, кажись, музей был, а в нем старые рисунки. Вот на них люди с такими усами были.

И форма — не видел он такую ни разу.

Тёмно-зелёная куртка с высоким воротом, непонятные нашивки и медаль почему-то почти посередине груди. Невиданная круглая шапка с плоским верхом, лихо сдвинутая на затылок.

Не-Андерсон глядел на Хуц-Ги-Сати с любопытством и жалостью.

А тот икнул и ошалело выдавил.

— Что… Где…

Замолчал. Незнакомые, при этом, непонятным образом известные ему слова давались тяжело, челюсти едва ворочались, нижняя ещё и странно щёлкала.

Хуц-Ги-Сати окончательно перестал что-либо понимать и замолчал, тупо глядя на усатого копа в шапке.

Тот рассмеялся, заворошил бумаги на столе.

Индеец, мысленно застонав, прикрыл глаза. Даже бумага тут была не такой — более плотной на вид и желтоватой.

— В околотке ты, Дима, где ж тебе ещё быть-то после твоих художеств.

— Вот, насладись, — усатый нашёл нужный лист, дальнозорко вытянул перед собой и с выражением начал читать.

— Так, вот… ага, июля, сего года мещанин Смирнов Дмитрий Христофорович, ты, значит, будучи пьян и находясь в состоянии полного изумления, находился в трактире «Три сосны». Ну да. Где ж ещё. В означенном трактире находились мещане Возников Трофим Викторович и Легостаев Иннокентий Спиридонович, а с ними ещё трое лиц, значимость которых в произошедшем не столь велика.

— А, как излагает, заслушаешься! — воскликнул усатый и торжествующе глянул на окончательно ошарашенного сидельца. Хуц-Ги-Сати сидел, прикрыв глаза, руками вцепился в лавку так, что суставы побелели. Какой Дмитрий? Что такое Христофорович? Ладно, был пьян, это привычно, но почему он вообще понимает этот язык?

— Читаем дальше, — вернулся к бумаге коп, — между означенными мещанами произошла взаимная неприязнь в виде оскорбительных высказываний мещанина Смирнова таковых как «белые скоты, непотребные твари» и иных оборотов, кои приводить даже и не следует. В результате означенных словесных оборотов взаимная неприязнь выразилась в причинении означенными мещанами друг другу ударов руками, а так же иными подручными предметами в область головы и иных органов туловища.

Усатый опустил лист на стол, припечатал ладонью.

— Давно говорю, Загорулько надо книжки писать. Про сыщиков. Не хочет.

И уже задержанному:

— Ну что скажешь, мещанин Смирнов?

Усатый коп смотрел почему-то с сочувствием.

— Дима, я всё понимаю, но матушки твоей уже два года, как не стало. Может, хватит горе водкой заливать?

Мещанин Смирнов глупо улыбался.

Всё понятно.

Это духи.

Злые духи, о которых ему рассказывала мама. Умершая много лет назад. Хоронили которую за счёт города…

Так что духи это всё.

И усатый это — злой дух, морок, который хочет завладеть обеими его душами.

Иначе никак не объяснить, что он, тлинкит Хуц-Ги-Сати, которого записали в документах белых поработителей как Джека Джонсона, всю жизнь говоривший на языке британских захватчиков, понимает буквы, написанные под портретом неизвестного мужика в незнакомом мундире. С такими же усами, что и у копа. С внимательными светлыми глазами и курносым славянским носом.

«Его Императорское Величество Владимир III».

Мещанин Смирнов глупо улыбнулся, сказал:

— Что-то мне нехорошо. Посплю немного, — и улёгся на лавку.

Крепко зажмурился.

Это духи. Морок. Всё пройдёт.

Не прошло.

Не исчезло.

Хуц-Ги-Сати проснулся от запаха свежего кофе. И другого — незнакомого, но на редкость уютного, сытного. От которого заурчало в животе, рот наполнился слюной, и индеец вспомнил, что последний раз он ел…

А, собственно, где и когда?

— Давай, Дима, налегай, только осторожно, — давешний мужик в непонятной форме стоял у решетки. В одной руке здоровенная, исходящая паром кружка, в другой металлическая миска, а в ней — золотистая каша. Полная миска, аж с горкой.

«KASHA» — слово само всплыло в голове, одновременно и знакомое, и непривычное.

За плечом мужика возвышался ещё один. В такой же странной форме, такой же кряжистый и усатый, но на полголовы выше. Вроде бы помоложе, может и одних с индейцем лет.

Смотрел он на Хуц-Ги-Сати как-то странно — с неодобрением, жалостью и отчего-то разочарованием. Не, не жалостью — сочувствием. Так смотрят на знакомого, которого давно не видел, а тут, понимаешь, «ой, помните, соседский сынок. Такой был хороший мальчик, на скрипочке играл. Представляете, спился».

— Горюнов сейчас дверь откроет, я миску поставлю. Позавтракаешь. Посуду потом к решётке поставишь, — старший коп тяжело вздохнул, — хотя что я тебе говорю, сам всё знаешь. К сожалению.

И добавил в сердцах:

— Вот что ты барагозишь? Ну, болит у тебя в родном городе сердце, так иди в рейс снова, не сиди на месте. Или уже в экспедиционный корпус заверстайся, вон у них листовки на каждом столбе! Двигай в этот их Белуджистан, хоть мир посмотришь! Индуски, опять же, говорят, красивые.

Молчаливый здоровяк позвенел ключами — настоящими железными ключами в нехилом таком врезном замке! Отошёл в сторону всё так же непонятно-осуждающе глядя на задержанного.

Неожиданно густым басом спросил старшего:

— Пал Евграфыч, успеем доставить то?

— А что тут успевать-то, а, Горюнов? Сейчас, вот, Дмитрий Христофорович откушают, да и пойдём, помолясь.

Хуц-Ги-Сати слушал и уже вовсю наворачивал горячую кашу. Сначала обжёгся, хлебнул кофе — такого же горячего!

— F… ck!

— Ты что это по-бусурмански сквернословишь? — удивился тот, кого Горюнов назвал Пал Евграфычем, — негоже так!

Он внезапно насторожился, подошёл ближе.

— И откуда ты ругань-то ихнюю так узнал? Она-ка, не задумываясь, вылетает?

Хуц-Ги-Сати опустил глаза, лихорадочно думал. Знал он этот взгляд, так смотрел на него шеф Андерсон, и те агенты ФБР, что припёрлись аж в их дыру на краю света, чтоб допросить по какому-то делу Движения американских индейцев. Точнее, не самого Движения, а «Железных сердец», которые решили что AIM слишком мягкие и чересчур любезничают с бледнолицыми. Хуц-Ги-Сати был с ними полностью согласен, но присоединяться не спешил. Поскольку — был по натуре одиночкой, никому особо не доверял, тем более, после смерти родителей. А ещё, хоть он бы никогда в том не сознался, был романтиком.

Потому и пошёл в дальнобои. Любил дорогу, ночёвки то в городах, где раньше ни разу не был, то в мотелях, а то и вовсе под открытым небом на обочине трассы. Выходил из кабины, да и ложился в придорожном лесочке в спальнике.

Если, конечно, вокруг спокойно было.

Да и платили неплохо, хотя профсоюз время от времени начинал бузить. Тут Хуц-Ги-Сати встревал в бучу на стороне профсоюзов — за свой кровный доллар можно и со злыми духами поплясать, не то что с бледнолицыми.

Всё это вертелось у него в голову, булькало кашей, такой же горячей, что была в миске, на привычные слова налезали новые, невесть откуда взявшиеся, но отчего-то понятные.

Внезапно, всплыло слово «ispravnik» и фамилия — Bryazgin.

Голова от этого лопалась, но Хуц-Ги-Сати призвал на помощь всю древнюю мудрость и тренировку тлинкитского воина. Представил, что он в волнах зимнего океана и этой холодной силе должен противопоставить такую же холодную решимость и сосредоточенность.

Говорил он медленно, понемногу привыкая к тому, как складываются в непривычные слова губы. Для чего то дул на ложку с кашей, то неторопливо жевал.

И не забывал морщиться — губы-то и нёбо он и правда неслабо обжёг.

— Вы, Пал Евграф-фыч, меня на испуг-то не берите. Я может и похмельный, да не тупой. Что вы сквернословия не терпите в любом виде, помню. Мне зачем вас злить-то?

Брязгин уже открыл рот, явно каверзу какую учинить хотел, но неожиданно помог незнакомый-знакомый Горюнов.

— Да он по всей стране, почитай, колесит, сам же рассказывал, как его у границы порубежники наши трясли. Нешто с ихними-то водителЯми не балакал?

— Во, опередил! — чуть не подавившись от радости кашей, Хуц-Ги-Сати показал на спасителя ложкой. — Я там такого наслушался! Хотите, загну?

И он заржал, стараясь выглядеть как можно глупее.

Брязгин быстро повернулся к подчинённому, тот вытянулся по стойке смирно, глядел на начальство преданно и слегка испуганно.

— Поперёк батьки в пекло не лезть, слышал? — очень спокойно спросил Брязгин. Горюнов дёрнул кадыком и только молча кивнул.

— Вот и хорошо.

До конца дня Хуц-Ги-Сати с трудом сдерживался, чтобы не начать истерически хихикать.

Его отвели в туалет, там всё так же молчаливо сочувствующий Горюнов выдал кусок мыла, застиранное до невозможности, но чистое полотенце и одноразовый бритвенный станок.

Индеец до пояса разделся, умылся как следует.

Побрился, впервые в ясном уме неторопливо разглядывая себя в зеркале. Вроде такой же, как в настоящем мире. Высокий, жилистый, на плече — шрам, как и там. Лицо тоже сухое, черты лица резкие, нос прямой, только чуток набок свёрнут — это в юности ещё. Глаза большие, это в маму. Тёмные, бабы млеют, говорят, как в жаркую ночь смотришься.

Не качался особо никогда, а плечи от отца достались — широкие, покатые. Потому всегда любил свободные рубахи, да куртки из грубой кожи. И удобно, и не порвёшь, если руками машешь.

А вот волосы в этом мире он стриг отчего-то почти под «ежа».

Только бриться закончил, чего коп сунул ему зелёную фуфайку и плотную добротную рубаху с воротом-стойкой.

— На вот, оденься хоть по-людски, надо ж было так одёжу кровищей заляпать.

В комнате его уже ждал Брязгин, стоял у стола, поигрывал ключами.

Кивнул, и они пошли.

Хуц-Ги-Сати сощурился от яркого солнца. Здесь, как и в настоящем мире, стояло лето. Но пахло как-то иначе, гуще был запах зелени, а водорослями почти и не пахло. Да и море само не чувствовалось так близко, как ТАМ.

Выше были близкие горы, а городок…

«Ты всегда должен быть настороже и смотреть по сторонам. Но не привлекай внимания, будь бесстрастен и готов к действию», — зашептали в голове голоса. Один — отцовский, что приходил к нему лишь иногда и звучал чуть слышно. Второй — Человека Без Лица. Он слышал его лишь два раза — потом пришли федералы и пришлось срочно меняться рейсами, брать груз… Чтобы уехать от ненужного внимания, проклиная себя за то, что был неосторожен.

Не могло быть такого городка. Диковинные островерхие крыши. Домики опрятные, всё больше деревянные. Палисадники вокруг, ворота украшенные невиданной резьбой — но — тут сердце индейца сбилось, пропустило такт — в большинстве в невиданный чужой узор вплетены знакомые тлинкитские образы. Ни с чем нельзя спутать эти плавные вытянутые обводы, точные линии, исполненные силы образы!

Откуда они здесь?

Почему они — вон, на тех голубых наличниках, и на том здоровом, в два этажа доме⁈ — и вместе с какими-то дурацкими петушками и завитушками⁈

Людей было немного, и Хуц-Ги-Сати решил, что утро раннее, а день рабочий. Когда выходили, на часы он не смотрел, не до того было — взгляд приковал непривычно большой портрет усатого мужика в парадном мундире.

И то, чего ни в одном полицейском участке нормального мира не было — иконы. Хуц-Ги-Сати знал, что это такое, поскольку не раз до хрипоты спорил со стариками, хоть и не пристало так говорить с почтенными людьми, убелёнными сединами.

Но Хуц-Ги-Сати достаточно было увидеть у них на шее крестик, чтобы глаза налились кровью.

Как они могли предать веру предков!

Всю мудрость о сотворении мира, великую науку жить в единении с природой, завещанную теми, кто ушел в иные миры!

И не просто предать, а перейти в веру бледнолицых, с которыми они воевали много десятков лет — в православие!

А здесь, вот они, эти самые иконы в полицейском участке.

И говорят на русском.

Все вокруг.

— Здравия, Пал Евграфыч! — благородного вида старик с широкими покатыми плечами почтительно обратился к копу, — загляни ты ближе к вечеру, ну сил нет, пацаны опять заполночь горланят.

— И тебе здравствовать, Святослав Дементьевич. Концовские, что ль?

— Да там и концовские, и колоши! Я и не против, дело молодое, но что ж под окнами-то!

Дед говорил и говорил, копы кивали головами, слушали внимательно, а Хуц-Ги-Сати не мог отвести глаз от старика. Точнее, от его широкой груди. Погода стояла тёплая, и на старике были широкие штаны, синие, вроде джинсов, только покрой чуть иной, рубаха с воротом-стойкой, украшенная всё тем же странным узором, в котором сплетались настоящие тлинкитские плавные линии и образы, и непривычные — с ломаными линиями, соединяющимися в хитро ветвящиеся кресты. Шляпа на нем была мягкая, настоящая тлинкитская, с бронзовокожего морщинистого лица смотрели ясные мудрые глаза настоящего Великого Предка. Но почему у него такое имя⁈

Старец оглаживал густую седую бороду — но тоже странную! Широкую, спускавшуюся до середины груди.

Но самое главное — седые пряди ложились на ножны настоящего шакатса, грозного оружия, передававшегося в родах от воина к воину!

Ножны были потёртые, рукоять обтянута такой же потёртой кожей. Перед ним был уважаемый воин, получивший право носить шакатс! Но что рядом с этим знаком настоящего тлинкита делал крест, какой носят белые поработители его народа⁈ Крест был, похоже, серебряный, массивный, с плавными обводами концов перекладин. На такой же массивной цепочке искусного плетения.

Хуц-Ги-Сати поклонился старшему, как и полагается.

— Что, Дима, достукался таки? Снова… — всплеснул руками старец, — Ты когда уже образумишься? Сколько с тобой уже Пал Евграфыч возится!

Хуц-Ги-Сати понял, что уже перестал вздрагивать, услышав это имя. Ну был он Джеком. Теперь, значит, Дмитрий… Разберёмся, дал он себе слово. И решил относиться ко всему вокруг как к наваждению, насланному злыми духами.

Потому решил промолчать.

Но старика и его ножны запомнил.

Ладно, главное — пережить суд. Судя по тому, что ему даже не надели наручники и повели пешком, в тюрьму его не отправят, рассуждал он, продолжая незаметно посматривать по сторонам. Это, хорошо. Надо получить свободу передвижения, а там уж он сообразит, что делать в этом морочном мире. Может, получится и чары разрушить.

Вышли на небольшую круглую площадь.

По правую руку золотилась верхушка небольшой чистенькой церкви с почему-то округлым, лишь в верхней части вытянутым вверх куполом.

Рядом трёхэтажный дом однозначно казённого вида. Над входом тёплый ветерок покачивал флаг с тремя широкими полосами — белой, голубой и ярко-красной. В складке у древка мелькнуло и ярко-жёлтое пятно. Хуц-Ги-Сати вгляделся, ветерок как по заказу расправил полотнище, оказалось, в верхней левой части был ещё и солнечно-жёлтый квадрат, а на нём чёрный орёл с двумя головами.

Как там было написано на карте и на портрете? Российская Империя⁈

Сердце индейца наполнилось тоской и гневом — в этом мире, созданном злыми духами, у его старших украли гордость и память! И здесь его народ угнетён!

У мирового судьи первое и второе имя, которое тут называли" отчество" звучали по-русски — Иван Александрович. А, вот, фамилия удивила — Катленов (упоминание о тлинкитском имени Ка-Тлен — Большой Мужчина, действительно, существует — прим. авторов.), созвучно родовому имени Ка-Тлен. Да и обликом судья походил на тлинкита, хотя кожа его была светлее, да и нос был как у белых людей.

«Кто-то из его предков предал чистоту крови и отрёкся от своего рода», — с неприязнью подумал индеец, глядя на мирового судью.

Тот тоже был в форме, хотя эта больше походила на обычный деловой костюм — только старинный, такой Хуц-Ги-Сати в каком-то старом фильме видел. Или по кабельному?

Он любил смотреть разные кабельные каналы, особенно где про тайны и всякие загадки. хотя конечно, как говорили парни из AIM, все средства медиа находятся в руках белых поработителей и служат тому, чтобы уничтожить память коренных американцев о славном прошлом их великих цивилизаций.

Судья быстрым шагом вошел в комнату, которую коп торжественно назвал «малый зал заседаний», сел за широкий стол светлого дерева и пододвинул к себе папку в кожаном переплёте. Быстро просмотрел пару листов плотной желтоватой бумаги.

Хуц-Ги-Сати равнодушно смотрел на здоровенную золотистую бляху на широкой цепи, ждал.

— Что ж, Павел Евграфович, — судья осмотрел комнату, будто только сейчас увидел и простые деревянные стулья, выставленные в пять рядов, и людей в комнате, — время раннее, как видите, зрителей нет, даже госпожа Сосновцева не смогла посетить нас в столь ранний час.

Он со вздохом шлёпнул ладонью по папке.

— И что ж мне с вами делать, мещанин Смирнов? — судья подпёр щёку кулаком и воззрился на Хуц-Ги-Сати.

Тот сжал зубы. Сейчас начнётся унижение… Что ж, он уже проходил это в том настоящем мире, переживёт и теперь. Будет молчать.

— М-да… как обычно. Молчите, мещанин Смирнов, — он снова открыл папку, поворошил листы, — а между тем, вам надо говорить большое спасибо нашей доблестной полиции. Ибо, после душевной беседы, проведённой нашим многоуважаемым городовым и его молодым, но очень, — тут судья хмыкнул чему-то своему, — активным коллегой Мстиславом Николаевичем Горюновым…

Индеец покосился на молодого копа. Тот потупился и всем своим видом выражал скромную и мужественную готовность служить закону.

— В общем, господа Возников Трофим Викторович и Легостаев Инокентий Спиридонович свои заявления забрали, потому такие отягчающие обстоятельства, вроде членовредительства и хулиганства мною, мировым судьёй то есть, рассматриваемы быть не могут.

Судья потёр переносицу.

— А за непотребные речи, пребывание в общественном месте в пьяном виде, а также порчу чужого имущества путём разбития стеклянной пивной кружки о неустановленный тяжёлый и очень тупой предмет я назначаю наказание в виде пятнадцати часов общественных работ, а также выплату компенсации владельцу означенной кружки мещанину Владимирову, хозяину трактира «Три сосны» в размере одного рубля сорока двух копеек.

Судья встал, потянулся.

— Всё, свободны.

— И, уже в спину индейцу.

— Заканчивай буянить, Дмитрий Христофорович, Христом богом тебя прошу.

Всю обратную дорогу Хуц-Ги-Сати молчал и был задумчив.

Ни слова не сказал даже когда городовой и отчего-то такой же погруженный в свои мысли Горюнов провели его через комнату с клеткой-«обезьянником», толкнули дверь — за ней оказался короткий коридорчик, в конце которого оказались две маленькие камеры. Почти такие же, как обезьянник, но в этих были ещё им откидные столики, на койках — тонкие матрасы, аккуратно свёрнутые одеяла и даже подушки.

— Ладно, Дима, распорядок знаешь, заселяйся, потом Горюнов тебя в душ отведёт, переоденешься, да и после обеда приступишь к благоустройству родного Бобровска.

Брязгин почти дружески хлопнул индейца по плечу и ушёл.

Хуц-Ги-Сати щурился от тёплого солнышка и против воли улыбался, до того хорошо было снова оказаться на свежем воздухе. Воздух действительно был свежим, погода отличной, день перевалил за середину и потихоньку двигался к вечеру, покормили по меркам полицейского участка просто шикарно. Горюнов выдал синий комбинезон, сунул метлу и повёл «проводить общественно полезные работы в соответствии с уложением».

Общественно полезные работы оказались подметанием территории местной школы, на которую Хуц-Ги-Сати старался не пялиться. Оказалась она обнесённой невысоким заборчиком, вдоль которого росли берёзки. Само здание было двухэтажным, с широкими окнами и плоской крышей. Флага над крышей не наблюдалось, оказалось, он укреплён у входа в школу.

Пустую и тихую по летнему времени.

— Что, вспоминаешь, как тебя Сергеичева за ухо выводила? — хмыкнул Горюнов.

Хуц-Ги-Сати лишь дёрнул плечом и решил промолчать.

— А как ты тарарам поднял, чтоб меня с Маринкой Близневской в школьной радиорубке не застукали, помнишь? — в голосе Горюнова была и ностальгия, и улыбка… И, ещё что-то, чего Хуц-Ги-Сати не понимал. — Помнишь, Дим?

Надо было отвечать.

— Что было, то прошло. Давай командуй, — буркнул индеец и взял на заметку, значит, учился он вместе с копом, да ещё, похоже, и друганами они были. Во влип…

Горюнов вздохнул и кивнул.

— Давай, мети. Отсюда и до ужина.

Мёл он, действительно, до ужина, после чего Горюнов проводил его обратно в полицейский участок, проследил, пока приговорённый к искуплению трудом примет душ, проводил в камеру и принёс ужин.

Хуц-Ги-Сати с аппетитом — метлой-то намахался — уплетал ужин и слушал голоса, доносившиеся из-за неплотно закрытой двери.

Хлопала дверь, кто-то входил, выходил, раздавался командирский бас Брязгина, знакомый уже голос Горюнова, ещё чей-то. Наверное, тоже, копа, прикинул индеец.

К вечеру включили радио.

Индеец стал вслушиваться ещё внимательнее. надеясь услышать новости, но Брязгин кому-то бросил: — Семёныч, «Напевы Юкона» поставь, а? — послышался треск и свист, а потом чистый протяжный женский голос негромко запел о несчастной любви какой-то Маруси-казачки к «колошу-молодцу, с моря живущему, сердце девичье тоской сердце рвущему». Мелодия была незнакомая, но что-то чувствовалось в ней близкое, да и слова некоторые проскакивали такие, что Хуц-Ги-Сати их почти узнавал. Будто бы и тлинкитские, но бывшие в обиходе у чужих людей и приспособленные ими для своих нужд.

«Они крадут даже наш древний язык», — думал индеец, лёжа на койке и слушая о бедной Марусеньке, что всю жизнь прождала своего суженого, ушедшего в «море студеное, море недоброе», да и не вернувшемуся к ней.

Лишь совсем к ночи, когда в участке остался лишь дежурный — худой морщинистый, по виду, тлинкит, которого остальные называли Карпом Семёнычем, удалось послушать новости.

Слышно было хорошо, молчаливый Карп Семёныч сделал радио погромче, да и дверь прикрыл неплотно, так что Хуц-Ги-Сати хорошо слышал, как полицейский настраивал приёмник на другую станцию. Остановился там, где мужские голоса что-то оживлённо обсуждали. Говорили о каких-то непонятных местах и людях, обсуждали какую-то «новую трактовку жизни за царя», гастроли какой-то Мариинки по Приморскому и Аляскинскому краям, один из голосов отчего-то горячился и говорил, что выступать солистам Мариинского в Вегасе, это просто унизительно, тем более, что и гонорары янки платят просто недостойные звёзд мирового уровня. Второй увещевал сытым таким бархатным голосом, мол, «батенька, расценивайте это как жест человеколюбия, коими издавна славна великая Русь. Кто, если не мы, познакомит дикие народы с наилучшими образцами мировой культуры?»

Под этот рокочуще-баюкающий баритон он и уснул.

На следующее утро Горюнов снова повёл на школьный двор. Поднял отчего-то раньше чем обычно, но индеец выспался на удивление хорошо. Даже обычная послепохмельная хандра не доканывала, хотя обычно после крепкой пьянки он проваливался в тоскливую ненависть к себе и миру, всё вокруг казалось серым и стылым, а в душе ворочался тяжёлый ком брезгливого раздражения.

Спасали только новая бутылка или рейс.

Хуц-Ги-Сати любил долгие рейсы. Любил останавливаться в маленьких городках и молча смотреть, как живут люди. Любил запахи придорожных кафешек и ощущение чистых, хотя и давно выцветших простыней в мотелях.

Кхм… отозвался организм… Ну и девочек на этих простынях он тоже, того… любил.

В рейсе надо было быть трезвым, поэтому, на трассе он дрался редко, старался в разборки, которые неизбежно случались у дальнобоев, не встревать, но не только монтировку и биту, но и «Глок» с собой возил.

«Интересно, как тут у них», — подумал он и осмотрелся. Наверное, раз этот мир злые духи придумали, то в нём должно быть много опасности… Но, если они его специально… «морочат», всплыло в голове незнакомое, но понятное слово… может, наоборот, будут показывать, как тут хорошо да мирно.

И понял, что соскучился по дороге. Вдруг, захотелось положить руки на руль ставшего родным Kenworth W990, выставить маршрут на навигаторе, и рвануть… пусть даже к Мексике, хотя те края он не любил, больно жарко, да суматошно.

Злые нервные мексы частенько напрыгивали, пытались отобрать груз. Некоторые парни, вроде Фредди Гастрита таскали с собой штуки типа укороченных румынских АК, а то и целые арсеналы.

Проклятье, а тут вообще есть Мексика?

А здесь у него есть трак⁈

Вдруг прошиб холодный пот. Этот… исправник вроде что-то бормотал, что он тут дальнобоит, но как теперь-то быть, надо же откуда-то всё вспоминать…

Ладно, будем разбираться шаг за шагом.

«Воин не должен спешить, воин не должен пытаться понять всё и сразу. Воин знает цель и идёт, выверяя один шаг за другим, сосредотачиваясь только на том, что делает сейчас», — зазвучал в голове спокойный голос Человека Без Лица.

Это он правильно говорил, так и будем действовать.

Он огляделся.

Народа на улицах опять немного.

Машин, кстати, тоже.

Сейчас, когда схлынуло первое изумление, он начал присматриваться к мелочам.

Вон возле лавки с вывеской «Всегда свежие овощи и лучшие фрукты» остановился потрёпанный внедорожник, водитель выключил двигатель, из окна донеслось протяжное «Выйдууу с конёёёмммм» под тяжёлую гитару. Радио тоже замолчало, хлопнула дверь. Водитель был под стать автомобилю, крепкий, пузатый и потрёпанный. В тяжёлых ботинках, линялых джинсах и плотной рубахе с закатанными рукавами. По вороту-стойке шёл орнамент и Хуц-Ги-Сати снова резануло сочетание округлых тлинкитских линий и резких ломаных — чужих! Захватнических!

Мужик же дружелюбно улыбнулся, поднял руку, приветствуя Горюнова, и скрылся в лавке.

— А ты чего Мишане-то не ответил, — хлопнул его по плечу коп, — в любимчиках у него на гимнастике ходил, а теперь морду воротишь? Нехорошо, Дима. Вот, правда, нехорошо.

Индеец только мысленно застонал и заспешил по уже знакомой дороге к школе.

К счастью, сегодня ему наказали красить на школьном стадионе футбольные ворота, шкурить и красить поручни, огораживающие площадки для прыжков, ровнять и пропалывать беговые дорожки, подновить разметку площадки для игры в какую-то laptu… Что за лапта, да еще оказалось, что он, по словам Горюнова, в ней был одним из лучших — «Дурак ты, Дима, тебя ж даже в команду звали, на губернии выступать!».

М-да, похоже, характер у него во всех мирах одинаковый.

Так что Хуц-Ги-Сати снова обозлился и приободрился.

Но стадион, признал он, скрепя сердце, был просто загляденье, особенно для школы маленького городка — просторный, чистенький, любовно оборудованный. Да и сама школа была такой же — за ней явно следили и денег не жалели. Во всяком случае, так снаружи казалось.

Часов в десять появились первые стайки ребятни, которых Горюнов тут же погнал с футбольного поля: — А ну, кыш! Не видите, ворота красють!

Ребятня с воплями похватала велики и унеслась куда-то: «Айда на низы, на старое поле!».

Подростки появились ближе к обеду. Сначала одна компания, в которой явно верховодил парень лет четырнадцати-пятнадцати, рослый, со светлым чубом, падавшим на глаза. Парень привычно сдувал его, приглаживал пятернёй и снова смотрел на весь белый свет гордо и чуть вызывающе.

Вокруг него сгрудилась кучка таких же рослых быстрых в движениях парней, рядом стояли, конечно же, в нетерпеливо-скучающих позах трое девчонок в лёгких летних платьях. Ещё совсем девочек, но уже с начинающим просыпаться женским чутьём…

Была и пара ребят помладше. И, что Хуц-Ги-Сати удивило, верховодил явно этот, как его, русский, но и среди пацанвы, и среди девчонок были явные индейцы! Настоящие тлинкиты, он чуял родную кровь, видел характерные черты, повадки, телосложение! А один парень и вовсе был черноволос и скуласт, но сероглаз и нос был явно не индейский.

На него Хуц-Ги-Сати глянул с неприязнью — да, и в его мире были те, кто отверг чистоту крови, но их индеец считал предателями своего народа, они продавались белым ради удобной сытой жизни! И если для женщин он ещё мог найти хоть какое-то оправдание, то тлинкит, взявший белую в жёны, просто переставал быть не только мужчиной, но и человеком.

Здесь же, видимо, его народ совершенно забыл остатки гордости.

Впрочем, вот тот, что помладше и пониже ростом, был явно чистокровным — хотя бы его родители помнили, что такое род!

Горюнов на них посмотрел искоса, но ничего не сказал, компания ушла в дальний конец поля к волейбольной сетке, разбилась на две команды и началась игра.

Играли азартно, парни орали, девчонки, забывшие о том, что надо быть томно-женственными, вопили, по мячу лупили так, что гулкие шлепки эхом отражались от школьных стен.

Под этот аккомпанемент Хуц-Ги-Сати до того ушёл в неторопливую работу, что не заметил, как начал тихонько улыбаться.

Что-то тихонько бубнил Горюнов, которого индеец слушал вполуха, но услышанное запоминал, чтоб потом обдумать.

И о том, что «верховские» совсем обнаглели и теперь требуют с управы за казённый счет чинить подъездные дорожки, хотя у самих куры не клюют, а начальство не чешется. И о том, что новую «множилку» никак не привезут и старую не чинят, а что ему, Горюнову, теперь хоть пером от руки рапорты пиши, так-то никого не колышет. И что вот ты опять баранку пока крутил, а мы тут по округе сайгачили, беглых ловили, и откуда их только чёрт принёс.

Говорил Горюнов спокойно, ругался тоже, больше по привычке и из врождённого занудства, поскольку, жизнь, по мнению индейца, тут была тихая и спокойная. На дорогах никто не беспределил, в городке шалили только «концовские», да «золотая молодёжь», что повадилась ездить на площадку к озеру, да на машинах хулиганить по дороге — газуют так, что аж покрышки жгут! Всё фильма эта японская про Хонду Стрелу! Вот и эти начали! Предводитель-то дворянства лба своего отмазал, остальные волю и почуяли!

Горюнов аж сплюнуть хотел, но сдержался.

Хуц-Ги-Сати осторожно бросил:

— Ну хоть с ночными безобразиями не так донимают… — и снова сосредоточенно завозил кисточкой.

— А, ты про «ночник», что ль? Так Валерьяныч мужик правильный, у него особо не забалуешь, так что наши, как раньше, в Говорово оттягиваться ездят. Забыл, что ль?

Индеец опять промолчал.

И голову вскинул. Что-то изменилось.

Тихо стало.

Мяч не звенел.

И голосов не было слышно.

Оказывается, компашка сгрудилась у края волейбольной площадки.

Напротив выстроилась другая…

Вроде и было их поменьше, но парни были явно постарше, девиц с ними было только двое, но выглядели они… словом, не как те, что только что по площадке прыгали.

И один из пришлой компашки держал за шиворот пацанёнка-тлинкита, которого Хуц-Ги-Сати в самом начале приметил. А в другой — мяч.

А другой, гогоча, не сильно, но унизительно шлёпал малого по ушам.

Краем глаза Хуц-Ги-Сати увидел, что Горюнов уже потянулся за свистком, и придержал его руку.

Глянув на копа, покачал головой.

— Погоди чуток.

Пришлые и вели себя, и выглядели иначе, чем волейболисты — и одёжка поновее, и держатся знакомо.

Да, точно, у них в школе так держалась банда Стива Йорубы, нигера, чей папашка управлял филиалом какой-то компании. А заодно подрабатывал у наркобосса по финансовой части. Говорили, не только финансовой, но мало ли что скажут. Стив держался так же — расслабленно, «на чилле», хорошо зная, что ему ничего ни за что не будет.

Похоже, это те самые верховские и были.

Мелкий молчал, зло сверкал глазами и пытался вывернуться.

Парень со светлым чубом сделал пару шагов, протянул руку, мол, мяч отдай. Что-то негромко сказал, вожак богатеньких, как их сразу назвал про себя индеец, выпустил парнишку, заржал и… да твою ж мать, достал нож.

Прижал мяч к груди, замахнулся, чтоб пропороть старый истёртый мячик.

Светловолосый бледнолицый коротко шагнул вперёд и неуловимым движением отвесил противнику пощёчину.

Короткую сухую оплеуху.

Богатенький выронил мяч и мягко завалился набок.

Его подпевала, державший мелкого, выпустил жертву и подхватил вожака.

Остальные рванулись к волейболистам.

Мелкий тлинкит в два прыжка оказался рядом со светловолосым и встал рядом, выставив кулаки. Девчонки заголосили, протиснулись между парней, одна сцапала мелкого и рывком утащила назад.

— Убью, тварь! Я твою калошу сейчас порву!

— Валите отсюда, варенички!

— Давай, волоки своего Гошеньку пока ходить можешь, — это уже кто-то из девчонок подначивал.

Горюнов тяжело вздохнул и дунул в свисток.

В эту ночь ему снились грузовики.

Потом, почему-то учительница мисс Джесси, она снова хлопотала, проверяла, все ли зашли в экскурсионный автобус, потом они куда-то долго ехали, а когда приехали, оказалось, они в каком-то плохом квартале, и на них бычат нигеры в красных спортивных костюмах, суют в лица стволы и грозят завалить.

Потом на них начинает кричать Салли Паттерсон, маленькая славная Салли, которую он не мог ненавидеть, хотя она была рыжая и белокожая, а её папа работал в банке. Правда, какой-то мелочью, но Салли всегда была чистенькой и сытой.

Потом негр стреляет в Салли и Хуц-Ги-Сати во сне плачет, а его хлопает по спине и говорит, «ну не реви, колоша» парень со светлым чубом.

Сон был такой дикий, что индеец проснулся.

И долго лежал, вспоминая Салли Паттерсон.

Мисс Джесси и правда возила их несколько раз на экскурсии, но ниггеры в них стволами не тыкали. Мэр их городка даже гордился тем, что за всё время, что он грел жопу в своём кресле, в школе не было ни одного случай стрельбы, и даже поножовщина случалась не чаще двух-трёх раз в год.

Салли убили позже.

После того, как её отец увёз семью, кажется, в Лос-Анджелес. Им об этом сказала мисс Джесси. Училка была старенькая, когда говорила, заплакала. Они пожали плечами.

Ну, бывает. У них свободная страна и у людей есть оружие для защиты.

А сейчас, глянь, вспомнилась с чего-то.

Впрочем, долго раздумывать он не стал, зевнул, и снова уснул.

Больше негры с пушками за ним не бегали.

Следующее утро началось с привычного уже позвякивания ключей, сытного запаха снеди и тихого вздоха Горюнова. Похоже, он и правда переживал за непутёвого однокашника.

Хуц-Ги-Сати принял поднос, с удовольствием принялся уплетать кашу — на этот раз пшённую, да на молоке!

Вкусно было так, что он чуть не подавился.

— Пореже мечи, — буркнул Горюнов, — тётка Маша для тебя, бестолочи, старалась, помнит, что ты её стряпню любишь. Загляни хоть, скажи спасибо.

М-да, вот она, беда маленьких городков — всё друг друга знают, и даже у такой вот второсортной бестолочи, как индеец-выпивоха, найдётся сердобольная тётушка-соседка. Вот и как её искать, тётю Машу эту?

Задачка…

— Вместе сходим, — буркнул Хуц-Ги-Сати, а себе в голове пометочку сделал, ухо востро держать, похоже, его тут неплохо знают. Значит, могут начать здороваться, да лезть с расспросами. Что-то с этим надо будет делать, но что пока решительно непонятно. Так что сейчас один вариант — изображать отходняк после драки и похмелья, стыд и неловкость, тупить глазки и бурчать.

— Лады, сходим, — легко согласился Горюнов, хлопнул индейца по плечу и бодро возгласил, — отправляешься наводить блеск да лоск на Взгорье, во владения господина Пухлачёва!

Индеец только плечами пожал, ну Взгорье, так Взгорье. Снова чужое имя земель, обманом занятых колонизаторами.

Взгорье оказалось тихой окраиной, от которой пахло не только летней листвой и мокрым асфальтом — асфальт пришлось поливать ему, из шланга, присоединенного к уличной колонке, — но и большими деньгами. Дома тут прятались за старыми раскидистыми деревьями и основательными оградами. Многие каменные, другие деревянные, резные, а одна и вовсе из потемневших заострённых брёвен, ровно ограда какого-нибудь форта из фильма о том, как проклятые бледнолицые захватывали земли индейцев.

— Ты давай тут как следует мети, не филонь, — кивнул Горюнов, — сам знаешь, Пухлачёв варежку откроет, голова весь день звенит и стоишь как оплёванный.

Хуц-Ги-Сати только покосился украдкой, Горюнов смотрел на крышу дома из дорогой красной черепицы с явной неприязнью. С такой же неприязнью глянул он и на герб, украшавший ворота. Железные, кованые, с выведенным над гербом буквами АП.

Интересно, кто это такой?

Впрочем, сейчас есть и более насущные вопросы. Например, узнать, где же он живёт? Но и это — потом.

Он мёл и присматривался.

Прокатила стайка ребятни на великах. Велики непривычных каких-то расцветок, всё больше трёх и четырёхцветные, рули странно гнутые вниз, как у взрослых гоночных велосипедов, а шины, наоборот — шире, колёса вроде больше.

Машины добротные, но «боевые». Сами ребятишки на вид сытые и ухоженные — наверное, из этого района как раз, где богатенькие частные дома.

Все пацаны, пятеро — на вид лет 10–12. Загорелые все, но у двоих кожа характерного тлинкитского оттенка, черты лица тоже — индейцы чистой крови!

А перекрикиваются на ходу все на этом здешнем русском!

Хуц-Ги-Сати ожесточённо заработал метлой.

Так и проходил с метлой по Взгорью. Местечко было небольшое, жило явно обособленно, жителей почти и не попадалось, но с теми, кто встречался, Горюнов вежливо раскланивался, ежели дама попадалась, а при виде мужчин с тщательно выверенной небрежностью вскидывал к козырьку фуражки два пальца. так, чтоб это не выглядело подобострастно, но и неуважением не казалось.

Похоже, здешних обитателей он недолюбливал.

А когда молодой, его лет мягенько-полноватый мужчина с пышными ухоженными усами, ответил на его приветствие снисходительным кивком и бросил: — Что, Славик, отрабатываешь дружку школьные долги, когда он за тебя в драку лез? — и вовсе налился дурной кровью.

Хуц-Ги-Сати решил, что только перепалки ему сейчас не хватало и, вытянувшись с метлой у ноги отрапортовал.

— Мести закончил, вашбродь, куда дальше прикажете следовать⁈

«Откуда я всё это знаю?» — с отчаяньем думал он — настолько естественно вылетели эти незнакомые обороты. Что это за «вашбродь»? Но сработало же — Горюнов повернулся, в глазах мелькнуло облегчение.

— Следуйте за мной, Смирнов, время к обеду, затем я отведу вас на следующий участок работы.

По-строевому повернулся на каблуках и зашагал вниз, к центру города.

Горюнов плёлся сзади, что-то бурчал о толстосумах, на которых креста нет, и в сердцах бросил:

— Вот, Дима, ты как появишься, так вокруг тебя неприятности! Шёл бы ты снова, баранку крутить! Или, правда, как Евграфыч советовал, в корпус заверстался. С твоей подготовкой — самое оно, с руками оторвут!

Индеец снова только плечами пожал, но зарубочку себе в голове сделал: значит, точно, здесь он тоже водила, видать, дальнобой, раз Горюнов так говорит. Да ещё и с какой-то подготовкой. Какой вот только, понять бы⁈ Ладно, уже чуть легче, то, что он не знает какие-то городские события, можно списать на долгое отсутствие.

И то верно, в том своём настоящем мире он порой и по триста дней дома не был, ездил по стране. И посмотреть было интересно, и платили неплохо. А что, прорываться в дальнобои он начал, считай, с восемнадцати — опыт набрал, будь здоров! Поначалу, конечно, на компанию батрачил, но с первого дня бредил собственным траком. Сразу решил, в лизинг брать буду! Так, считай, больше двенадцати лет уже в дороге.

Он криво усмехнулся — может, потому и не спился, за рулём особо не побухаешь. Зато, возвращаясь домой, отрывался.

А что делать, если свободная душа индейца в клочья рвалась от несправедливости мира, который отняли у его народа. Вот только последние годы, когда нашлись люди, с которыми можно не только говорить, но и делать дела, но… тссс…

И тут, когда он, казалось, нашел наконец СВОИХ, духи устроили ему такую подлянку.

«Башка твоя дурная твоя, и пузырь вискаря, который ты в неё засадил, тебе подлянку устроили», — сказал внутри головы ехидный голосок, но Хуц-Ги-Сати его прогнал.

Что там продолжает вещать этот зануда?

И, кстати, о вчерашней драчке подростков он больше ни слова не сказал.

Только, когда вернулись, долго о чем-то вполголоса бубнил с шефом полиции, или как его там… Городничин? Городовой? Тьху ты… исправник, подсказал непрошенный всезнайка в голове.

Ладно, разберёмся.

У Горюнова зашипела рация.

— Так, веди нашего болезного к Старому рынку, пусть Поликарповне дверь в лавку чинит.

Ну, что, пойдём к Поликарповне, может, ещё и накормят…

Наломался за день так, что едва поел и завалилсяна койку. Вытянул гудящие ноги и принялся лениво слушать бормотание радио, что доносилось из зала дежурной смены. Дверь снова прикрыли неплотно, по молчаливому соглашению — он себя прилично ведёт, взамен получает хоть какое-то развлечение.

Интересно, конечно, было бы послушать, да поглазеть, что тут днём творится, но день он провел на улицах города и этого было более чем достаточно для обдумывания. Одна драчка у кромки поля чего стоила. Тлинкитские и белые дети вместе, ну надо же!

Хуц-Ги-Сати не мог понять, отчего это его так задело. Да, конечно, его взбесило покровительственное «меня держись, колоша!», переполняла горечь от того, что гордый и храбрый индейский юноша с таким обожанием смотрел на бледнолицего! Что он не помнил ни своего места в мире, ни гордости своего рода! Но ещё гаже было от того, что в самой глубине души завозился червячок тоскливой зависти — за этого пацана вписались… Он вспомнил, как не-по детски деловито и жестоко месили его негры в начальной школе, а на рыпнувшегося в его сторону одноклассника небрежно цыкнули, и тот ушёл, опустив глаза.

С того дня Хуц-Ги-Сати дал себе зарок — всегда и везде быть одному. Верить только себе и отвечать только за себя. Кстати, откуда всплыло это странное словечко — «zarok»? Это мир духов проникал в его личность, околдовывал!

От непривычно напряженных размышлений заболела голова, и индеец решил выкинуть их из головы, прислушаться к тому, что там вещает радио.

— Раньше намеченного завершается визит Его Величества микадо в Санкт-Петербург. Его величество микадо с сожалением сообщил, что состояние здоровья вынуждает его вернуться на родину, однако, он с теплотой будет вспоминать каждый миг пребывания в столице великой Российской Империи. Отметим, что, несмотря на почтенный возраст, император Хирокито Второй лично посетил Российскую Империю для участия в переговорах глав стран «Великого Фундамента Мира» — России, Японии, Поднебесной Империи, Бразилии и Пруссии, — плыл по комнате бархатный низкий голос. И было в нём что-то настолько успокаивающее, что индеец закрыл глаза и расслабился.

— Продолжается миротворческая миссия Русского Экспедиционного Корпуса в Белуджистане. Наши доблестные воины при поддержке подразделений прусской тяжёлой пехоты провели серию рейдов в пригородах Кветты, имея целью обнаружение оружейных схронов и ликвидацию лабораторий по производству наркотических веществ. Все цели операции были достигнуты, в ходе оживлённых перестрелок ликвидировано семь боевиков, принадлежавших, по информации нашей разведки, к незаконной организации «Сыны Старца Горы». Подробнее об этих и других международных событиях слушайте после выпуска новостей в программе «Мировой эфир с Михаилом Залесским». Гость программы — политолог, военный историк Григорий Пернавский.

Об этом, значит, корпусе ему копы втирали. Понятно — бледнолицые хитры. Русские — ещё хитрее и подлее. Ось мира, значит! Захватывают новые страны и народы! Как всегда!

Мужской голос сменил молодой звонкий девичий.

— Теперь расскажем о новостях нашей родной Аляски! — Его превосходительство губернатор Аляскинский посетил торжественное богослужение во вновь открывшемся после масштабной реконструкции соборе Архангела Михаила в столице губернии Новоархангельске. Его Превосходительство высоко оценил мастерство санкт-петербуржских, новоархангельских и московских и умельцев, принявших участие в реконструкции собора…

Что за Ново-Архангельск, лениво подумал Хуц-Ги-Сати, но мысль не задержалась… слишком тепло и сыто.

Кольнула тревожная мысль — завтра выпустить должны, сказали, к вечеру, а там — новая неизвестная жизнь…

Ладно, разберёмся, сказал он себе, и уснул.

— Так, паспорт, права, водительская лицензия, банковские карты в количестве две штуки, наличные деньги в сумме пятисот шестидесяти двух рублей сорока восьми копеек, часы наручные марки «Габю и наследники» на металлическом браслете. Ключи на кольце металлическом, прикрепленные к брелоку в виде животного, — Брязгин шлёпнул на стол те самые ключи, пододвинул к индейцу лист желтоватой бумаги и ручку с выдавленным на боку двуглавым орлом. Казённую стал-быть.

— Давай, расписывайся и чтоб глаза мои тебя не видели. Христом-богом тебя прошу, Дима, приди уже в себя. Хоть сегодня не суйся ты в кабак. Тем более, я там уже предупредил, чтоб тебе неделю не наливали, — Брязгин потянулся, хрустнув суставами, забрал подписанный бланк и сунул в папку.

Хуц-Ги-Сати вышел на улицу, постоял, сунув руки в карманы, и двинул, куда глаза глядят. Он вдруг понял, что впервые идёт по этому городу вот, так, вечером, не под конвоем, может остановиться, поглазеть. Может зайти в магазин и купить то, что ему надо…

Кстати, денег-то у него хватит, чтоб купить хоть что-то?

Карты ему отдали, а, вот, сколько у него денег на тех картах?

Ладно, думаем — если тут он тоже дальнобойщик, то, похоже, зарабатывать должен сопоставимо со старой жизнью. То есть на бухло хватает, и на остальное вполне остаётся.

Хотя, чёрт его знает, как он тут квасит.

Прислушался к себе — вроде пока бухнуть не тянет. Так что подождём с расслабоном.

Мимо прошелестел автобус — кругленький, бело-синий, потрёпанный, но чистенький. Вышло несколько человек, по виду, рабочие да конторские, разошлись по улице, кто-то в переулок свернул.

Только сейчас он понял, что чего-то в карманах не хватает.

И в людях на улице есть что-то непонятно чужое.

Как до него это дошло только сейчас?

Видать, крепко его здесь приложили по голове, ну, да, потом он всё время ходил в комбинезоне и в сопровождении Горюнова, да и, знаете ли, осознать, что ты в другом мире…

Словом, Хуц-ги-Сати только сейчас понял, что в кармане не хватает прямоугольника смартфона, а люди на главной улице городка кажутся странными потому, что ни один из них не шёл, склонив голову, глядя в экран.

Даже ни одной прижатой к уху руки видно не было.

Народу на улице прибавлялось, видать, работали тут, как и в его мире, где-то за городом, может, завод тут какой был, или ещё что. Или в город покрупнее ездили, — надо будет посмотреть, что тут за Аляска, в конце концов, похожа ли на настоящую.

Не торопясь, двинулся, осматривал людей — вроде обычные, одеты, правда, чуть иначе, чем он привык. Ветровки вроде более долгополые у мужиков, похожи больше на плащи, кто в костюмах, у тех покрой чем-то форму старых военных с картинок из учебника истории напоминает.

Женский пол, правда, щеголял кто в чём. Вон трое подружек лет по 18–20 на вид в лёгких сарафанах да босоножках, а вон дама постарше вышла из автомобиля, та в юбке по самые щиколотки, кофте с длинными рукавами, голова покрыта платком. В Ситке так православные ходили, когда молиться шли. У этой, правда, платок поярче.

У дверей магазина «Скобяные товары» болтают о чем-то тётки, у них на плечи накинуты большие платки, в росписи которых странно сочетаются яркие красные цветы с широкими округлыми лепестками и узнаваемые с первого взгляда сине-чёрные тлинкитские глаза, вписанные в продолговатые прямоугольники со скруглёнными углами.

Как же они все тут звонят? Как шлют сообщения? Компьютеры же тут есть!

Вот один зашёл в стеклянную будку, разрисованную красно-сине-белым орнаментом, взял в руки массивную изогнутую ручку и приложил к уху…

Да ладно? У них тут телефоны на улицах, как в старых фильмах⁈

Час от часу не легче.

«Помни, любая связь — это возможность следить за тобой. Белые делают всё, чтобы знать каждую твою мысль», — вспомнил он встречу на квартире, которую сняли для собрания парни из «Железных сердец». Тогда крохотный щуплый старичок много и немного путано рассказывал им о том, как федеральное правительство следит за ними невидимыми лучами. Но и немало толкового рассказал. Например, о том, как обмениваться информацией по электронной почте так, чтобы её не отслеживали. Просто писать письмо и класть его в папку «Черновики», а пароль от ящика заранее давать только тем, кому его надо знать. Так что полезные вещи Хуц-Ги-Сати слушал, а про невидимые лучи пропускал. Сейчас, правда, пожалел. Может, и про лучи не врал. Вон оно как повернулось-то.

Глядя на телефонную будку, глаза сощурил, — значит, тут белые поработители даже не скрывают свой тоталитаризм и угнетение его народа! Ещё бы, такие телефоны прослушивать ещё проще, чем мобильники. Небось, на каждой телефонной станции сидит zhandarm — всплыло откуда-то… и нарисовался мерзкий человечек в синем мундире и с большими усами, торчащими в разные стороны, — сидит, словом, он и подслушивает.

Размышляя таким образом, Хуц-Ги-Сати шёл, куда ноги несут. А несли они его под гору, туда, где многоквартирные четырёх- и пятиэтажки окончательно сменялись маленькими домикамии с палисадниками, а то и огородиками вокруг. С островерхими крышами и резными наличниками.

Вот, снова… Незнакомые вроде слова всё чаще пробивались в сознание, будто ломался тонкий ледок и из тёмной глубины возвращались знания и опыт другого человека. Или это был он сам? Ну, как в том фильме с китаёзой, где он собирал разные версии себя?

«Настоящий воин умеет ходить между мирами», — говорил Человек Без Лица, но тогда Хуц-Ги-Сати решил, что тот говорит о мирах белого человека и цветных… А вдруг?

Такое в голове не укладывалось.

К тому же хотелось жрать.

Он выкинул из головы хождение по мирам и стал оглядываться в поисках магазина. Неужели у них тут всё только в центре вокруг площади?

Нет, вон ниже по улице вывеска на длинном доме.

«Воин непредсказуем. Дороги воина нельзя предвидеть», — наверное, тот, кто рассказывал об этом Хуц-Ги-Сати, имел в виду что-то другое, но индеец и сам не ответил бы, почему его ноги свернули к крохотному дому с побелевшей от времени потрескавшейся шиферной крышей и слепым от пыли и грязи окошком чердака. Может, ворон на коньке показался знакомым? Он такого вырезал несколько лет назад, дарил шаману, к которому приезжал в поселение на посвящение.

Ключ мягко повернулся, тлинкит вошёл, постоял, привыкая к темноте.

Зашарил по стенам: проклятье, где тут выключатель-то?

В голове почему-то ярко мелькнуло: сейчас он включает свет, а напротив него стоит кто-то чёрный, невидимый в темноте и очень страшный.

Выключатель оказался там, где он примерно и рассчитывал, крохотная прихожая оказалась пустой. Да и места для второго человека в ней почти и не было, индеец сам чуть не утыкался во внутреннюю дверь.

Которая оказалась незапертой.

За окнами только начинали собираться сумерки, и он медленно обошёл маленькую вытянутую комнатку, которая и была настоящей прихожей, заглянул за приоткрытую дверь слева — унитаз за занавеской, душевая кабинка, полка с хозяйственной всячиной.

По правую руку кухня, за ней узкая комната пеналом. В ней явно жила пожилая женщина.

Вот и фото на комоде. Сердце защемило — это была его мама. Самая настоящая его, хоть и одетая непривычно, и снятая на фоне христианской церкви.

И постель была заправлена так, как мама заправляла — подушки аккуратной горкой, одеяло туго затянуто под матрац.

Только теперь он понял, что так и таскает в руке пакет со снедью, купленной в магазине «Самобранка», где его, конечно же, узнала дородная краснощёкая продавщица.

— Димочка, глазам не верю! Мне как Евграфыч-то сказал, что ты в кабаке сцепился, так я и не поверила! Ты что ж, и до дома не добрался?

Она все вещала, а индеец лишь кивал, да водил взглядом по полкам. Что ж взять-то такого!

— Отощал ты совсем! Что тебя там Евграфыч, не кормил? Слушай, нам тут пельмешки привезли, «От Смирнова», пальчики оближешь! Бери, сейчас самое то! И сметанки, сметанки!

Она уже ставила на прилавок пластиковый стаканчик с синим узором и надписью «Настоящая Чикинская!».

Индеец только рот открыл, но продавщица снова рукой махнула:

— Ой, да знаю я, что колоши рыбку уважают, да всяких гадов морских! А я тебе так скажу, рыбка рыбкой, а мужик мясо есть должОн, да сметанку кушать, тогда и силы у него и на работу, и на всякие приятственные дела будут!

И игриво подмигнула.

Индеец решил вздохнуть и изобразить смущение…

Пельмени он в холодильник убрал, а вот включить его забыл. И пошел дальше осматривать дом. Трогать незнакомые вещи, которые, однако, отзывались в нем какими-то далёкими отголосками узнавания. Смотреть фотографии, которых тут оказалось немало. Среди них — его собственная в незнакомой военной форме, на погоне две узкие золотистые полоски. Сзади видна огромная многоколёсная машина пустынной защитной окраски. Ещё и замаскированная сеткой. Он очень молодой, смотрит серьёзно, мрачно, внизу напечатано — он поднёс поближе к глазам, «младшему унтер-офицеру Смирнову на память о службе на благо Российской Империи».

Захотелось швырнуть рамку с фото через комнату, но он сдержался и осторожно поставил обратно на полку.

То есть его ещё и заставили служить белым.

И не просто белым — русским!

До какого ещё коварства дошли эти колонизаторы?

Словом, когда он добрался до кухни, жрать хотелось нестерпимо, а пельмени слиплись в здоровенный ком. Внутри которого, если верить надписи на упаковке, пряталась «начинка из нежнейшего говяжьего фарша, вкус которого приведёт в восторг даже самого строгого ценителя высокой кухни!». Буквы как-то сами складывались в слова после небольшой задержки, словно кто-то их переводил на ходу.

Хуц-Ги-Сати помянул добрым словом продавщицу, которая сунула ему бутылку растительного масла, нашёл сковородку, скалку, оторвал половину кома пельменей, не задумываясь, открыл шкафчик и достал скалку.

Раскатал ком в блин наподобие пиццы и отправил в духовку.

Когда стемнело, он, осоловелый от неожиданно нажористой пельменьпиццы (а предупреждала же упаковка!) с кружкой чая завалился на диван перед телевизором.

Настала пора посмотреть, что же происходит в этом мире.

Пульт лежал на столике перед диваном. Довольно большой плоский телевизор стоял на тумбочке у противоположной стены. Марка незнакомая, надписи нет, только снизу по центру эмблема — серебристый кружок, украшенный орнаментом из листиков, на нём с краю стилизованное золотистое с красным мазком яблоко.

Только сейчас он подумал, что тиви может и не работать.

Да и как он включается-то?

Ткнул в зелёную кнопку слева — по идее, должен выпасть последний канал, который он смотрел.

Но сначала появилась заставка — уже привычный двуглавый орёл на фоне колышущегося трёхцветного полотнища, и по кругу медленно скользят слова «Всемирная телевизионная сеть "Дальновид».

— После небольшого рекламного блока на нашем канале документальная программа «Великие народы Великой страны», посвященная самому многочисленному народу Аляскинской губернии — тлинкитам. Из этого фильма вы узнаете об истории тлинкитов, их культуре, обычаях и великих людях, ставших гордостью нашей Империи.

Девушка была молоденькая, бронзовокожая, с волосами цвета воронова крыла. Лёгкая блузка с «глазастым» узором расстёгнута ровно настолько, чтобы намекать на девичьи округлости в нужных местах.

Что ж, подождём, посмотрим рекламу…

ВЕЛИКИЕ НАРОДЫ… — разнёсся густой баритон, заколыхалось знамя, поплыли буквы «Имперское Историческое общество представляет…»

— Тлинкиты… Отважные воины и бесстрашные мореходы. Искусные ремесленники и удачливые купцы. Искони они населяют огромные пространства Аляски, живя в ладу с природой и соблюдая Божьи заповеди.

На экране появлялись картины, многие из которых были Хуч-Ги-Сати знакомы. С того времени, как он осознал что бледнолицые украли у его народа будущее, он старался найти всё, что мог о прошлом. Правда, поскольку и времени, и навыка такого не было, да и на одном месте он сидеть не любил, дело ограничивалось случайными книжками, картинками и постами в Интернете, да редкими беседами с шаманами. Большая часть которых оказалась мошенниками.

Но картинки он рассматривать любил.

— Непросто складывались отношения тлинкитов с русскими людьми, пришедшими с миром, как гости и купцы, как мирные соседи и просветители. Были и взаимные обиды, ведь гордые мужественные тлинкиты, которых первые переселенцы назвали «колоши», ревностно охраняли свои свободы. В 1792 году сошлись они в жестокой схватке, когда тлинкиты сочли высадку партии Александра Баранова, что исполнял поручение Государя, на остров Хинчинбрук обидой. В той схватке Александр Андреевич чуть не погиб, но оценил мужество и благородство тлинкитов.

К сожалению, это столкновение было не последним.

' Конечно, не последним, — злорадно подумал Хуц-Ги-Сати, — двести лет мы с вами воевали, двести лет не покорялись!'

Словно отвечая на его слова, появилась картина нападения великого Катлиана на поселение, которое русские называли Михайловской крепостью.

— Много людей погибло в том бою, вызванном, отчасти неуклюжими действиями Ивана Александровича Кускова, что вышел на байдарках промышлять калана в воды, которые тлинкиты обоснованно считали своими. В тех трагических событиях погибли и безвинные промысловики Василия Кочесова, и почти все защитники крепости. Защищая женщин и детей, не делая различия между русскими и эскимосами, кои тоже находились в крепости, они отчаянно сопротивлялись и погибли настоящими героями.

— Да мы вас тогда просто поимели! — заорал Хуц-Ги-Сати, — ваших пленных потом бледнолицые на кораблях забирали и вам же за выкуп отдали! Врёте! Врёте всё!

— Не в лучшем виде проявили себя тогда граждане страны, которая ныне зовётся Североамериканскими Штатами, а так же военные моряки Британии. Отбив огнём пушек пленных у тлинкитских вождей, они истребовали выкуп у российских подданных. Ради сохранения жизни и благополучия подданных Империи выкуп был заплачен.

И в последующие годы Британия и Североамериканские Штаты не раз пытались вбить клин, разжечь огонь вражды между тлинкитами и Россией. Трагической страницей стало истребление людей в поселении Якутат, что последовалоза боем при крепости Ситка, которую выстроили подговоренные англичанами тлинкиты. И лишь объединенная мудрость губернатора Аляскинского Его Превосходительства Крутицкого и вождей народа тлинкитов привела к тому, что к 1821 году противоречия удалось сгладить. К тому же, ослабло влияние британских и американских подстрекателей, поскольку, к тому времени обострились противоречия, приведшие затем к кровопролитной Гражданской войне и дроблению штатов.

— Это ложь! Вы… Вы лжёте! — вы вышибли! Вышибли вас! Мы вас всех, и янки, и бритов крутили, пока наш народ не споили!

— К счастью, мудрость тлинкитских вождей, которые увидели, как исчезают целые братские народы индейцев, населяющих территории сегодняшних САСШ, и приняли историческое решение, приведшее к расцвету тлинкитских родов — просить подданства у Его Императорского Величества.

После этих слов Хуц-Ги-Сати сидел молча, лишь зубы сжал так, что свело скулы.

Менялись кадры, рассказ о том, как тлинкиты сдались русским колонизаторам сменился сладеньким враньем о расцвете его народа, расселении по просторам Аляски, строительстве школ и больниц, о предателях, сделавших карьеру на службе у русских…

Очень хотелось выпить. Он прямо чувствовал горьковатый вяжущий вкус джина, но в доме не нашлось спиртного.

Никакого.

Видимо, он набухался в кабаке, а сейчас покупать спиртное не решился, ну его злить исправника сейчас. Разобраться надо…

К тому же, в магазинчике ни джина, ни вискаря не было. Водка нескольких видов, какая-то ракия, горькие и сладкие настойки, ликёры и нечто под названием «medovuha».

— Славные воины, отважные и ловкие разведчики, люди, чья стихия и суровое море, и столь же суровые леса — колоши стали гордостью русской армии, дав ей немало настоящих героев. Одной из самых героических страниц, после которой имя «тлинкит» стало символом воинской доблести русской армии, стала легендарная «атака колошей» с моря во время высадки на пляжи Нормандии.

Хуц-Ги-Сати не мог оторваться от экрана.

Съемка шла с берега — тупоносые десантные корабли надвигались на берег, а, опережая их, неслась волна настоящих тлинкитских лодок. На носу каждой — воин в шлеме с головой орла — настоящем боевом шлеме! Над лодками — знамёна, на многих из которых родовые знаки, он узнавал их! Невидимый противник вёл пулемётный огонь, но волна была неудержима! Она накатилась на берег, воины со странными автоматами и винтовками в руках ловко выпрыгивали в прибрежные воды, кто-то падал, закачались на волнах тела, но остальные неслись по берегу, и уже откидывались борта десантных кораблей, и новые волны накатывались на берег.

Они гибнут, добывая победу бледнолицым колонизаторам! — подумал он с холодным бешенством. Теперь он точно знал, что не сможет жить в этом лживом мире.

— Храбрые воины с Аляски не только опрокинули хвалёную Старую гвардию французов, но и затем раз за разом отражали атаки превосходящих сил противника, удерживая плацдарм до подхода тяжелой панцирной пехоты кайзера. Участием в этом деле Вторая Тлинкитская дивизия заслужила звание гвардейской, знамя из рук Его Императорского Величества, а церемониальные шлемы и шакаты в посеребрённых ножнах с вензелем навсегда стали частью их парадной формы.

Хуц-Ги-Сати не выдержал и выключил телевизор.