Чужак из ниоткуда-5

Глава одиннадцатая Кто такие «ушедшие». Принцип социализма. Песня Sixteen Tons. Антон Макаренко и другие

— Так находят, — сказал я. — Находят, объединяются и живут. Не знаю, как сейчас, а в бытность мою Кемраром Гели, на Гараде существовали так называемые «ушедшие». Было их не много, но они были.

— Сейчас тоже в наличии, никуда не делись, — сообщила Зарья Двару. — Слава Создателю, на Цейсане этих, мягко говоря, чудиков и близко нет. Не любят они Цейсан. Здесь же работать надо, чтобы есть. Это на Гараде всех кормят и бесплатно, а у нас такой номер не проходит.

— Интересно, — сказал Быковский. — Я думал, на Гараде и Цейсане одни законы.

— Одни да не совсем, — сказал я. — Цейсан и Гарад в этом смысле напоминают Соединённые Штаты. Страна одна, но в каждом штате имеются свои законы, которых нет в других.

— Ага, — важно кивнул Сернан. — Мы такие.

— Погоди, — спросил Быковский. — Юридически Цейсан отделён от Гарада или как?

— В определённой степени, — ответила за меня Зарья Двару. — Централизовано мы подчиняемся Гараду, но на деле самостоятельны. Практически во всём, что касается нашей внутренней жизни.

— А конкретно? — спросил Юджин. — Вот прилетает на Цейсан несколько этих, как вы их называете, «ушедших». Без денег. И работать, как я понял, не хотят. Что будут с ними делать цейсанцы?

— Был такой случай пару лет назад, — ответила Зарья. — Мы их просто выдворили с планеты. Сначала, правда, накормили, каемся.

Присутствующие рассмеялись.

— Прямо так и выдворили? Силой?

— Ага, — мило улыбнулась гидробиолог. — Прямо так и выдворили.

— А как же права человека?

— Если человек отказывается трудиться на благо общества, он теряет эти права. Кто не работает, тот не ест. У нас, на Цейсане, только так. На Гараде их кормят. Вот пусть и живут на Гараде.

— Круто берёте, — покачал головой Юджин. — Нет, я как раз понимаю, сам республиканец, но всё равно — круто.

— Иначе у нас нельзя, — сказала Зарья.

— Так, подождите, — сказал Сернан. — А деньги у них были? Они могли купить еду, за жильё заплатить?

— Еда и жильё у нас бесплатные, купить их нельзя.

— Совсем нельзя?

— Совсем. Только получить. Свободно и бесплатно. Но для этого нужно работать.

— Никогда я к этому не привыкну, — сообщил американец, обескуражено почёсывая лоб.

— Прилетим на Гарад, специально вас к «ушедшим» свожу, если захотите, — пообещал я. — Они вне городов обычно живут, стаями.

— Стаями? Как животные, что ли? — спросил Быковский.

— Близко, — сказал я.

— Очень интересно, — повторил Сернан.

— Мне тоже, — сказал Быковский. — Обязательно съездим. Если можно.

— Можно. Наружным — так они называют всех остальных — можно прийти в любую стаю и даже жить в ней какое-то время.

— Ну да, — догадался Быковский. — Иначе как понять, понравится тебе такой образ жизни или нет?

— Именно.

— Товарищи, — подала голос Зарья. — Вы нас извините, но мы всё знаем об «ушедших» на Гараде. А вот о жизни на Земле — не всё!

— Да, верно, — сказал я. — Отвлеклись, бывает. Так вот, Сернан, о том, как воспитать в человеке правильное отношение к потреблению материальных благ, мы поговорим как-нибудь в другой раз, если захочешь. Что до производства оных благ, то здесь Зарья права — произвести всё необходимое и дажесверх того не так трудно и дорого, как может показаться. При определённом уровне научно-технического развития, разумеется. Однако наша уважаемая Зарья и здесь права, — от справедливого распределения действительно очень много зависит. Его, кстати, не обязательно называть распределением. Можно назвать планированием.

— Ага, ага, — Сернан продолжал саркастически улыбаться. — Ваше знаменитое планирование. Знаем, как же! Когда по плану производится сто пар одинаковых ботинок, которые подходят толькочетверым, остальные ходят босые, а ботинки пылятся на складе.

— В СССР до сих пор так бывает, спорить не стану, — легко согласился я.

— Ещё как бывает, — подтвердил Валерий Фёдорович. — И не только с ботинками.

— Это вопрос получения и обработки информации, — сказал я. — Плюс контроль качества. Когда планированием и контролем занимается искусственный интеллект, у которого имеется свободный доступ к упомянутой информации и соответствующие права, подобные идиотские ошибки исчезают, и всё становится по-настоящему удобно и справедливо. Без всякого свободного рынка с его людоедскими законами.

— Почему это они людоедские? — возразил Сернан. — Очень справедливые законы. Разве не справедливо, когда тот, кто работает лучше, больше и получает?

— Справедливо. Мы тоже об этом говорим. От каждого по способностям, каждому — по труду. Принцип социализма, между прочим. А разве справедливо, что тот, кто завладел средствами производства, выжимает из работника все соки и платит ему, по законам свободного рынка, копейки, потому что знает, что деваться работнику некуда, а семью кормить надо?

— Эй, брось, для этого у нас существуют профсоюзы!

— Tell it to the Marines [2], — сказал я. — Может, они и поверят. Помнишь песню Sixteen Tons?

— Кто ж её не помнит.

— О чём там поётся?

You load sixteen tons, and what do you get?

Another day older and deeper in debt.

Saint Peter, don’t you call me, 'cause I can’t go;

I owe my soul to the company store [3] — пропел я.

— Так когда это было! — воскликнул Сернан. — До войны ещё, во времена Великой Депрессии.

— Можно подумать, сейчас сильно изменилось, — сказал я. — То же самое, по большому счёту. Так, припудрили слегка. Жил я у вас и работал, помню. Извините, Зарья, мы отвлеклись.

— Ничего, — сказал она, — мы понимаем. Так даже интереснее. Как будто на машине времени путешествуешь.

Я заметил, что эти встречи и дискуссии довольно сильно утомляют и Валерия Фёдоровича Быковского, и Юджина Сернана.

Конечно, они были в какой-то мере публичными людьми. Но в первую очередь всё-таки космонавтами. Профессионалами, чья работа — летать в космос, а не вести дискуссии на столь непростые темы.

Мне в этом смысле было проще. Даже не знаю, почему. Вероятно, как я уже как-то упоминал, дело было в природных склонностях и Кемрара Гели, и Серёжи Ермолова. Оба были не чужды публичным выступлениям и чувствовали себя свободно и на сцене, и в студии перед микрофонами и видеокамерами.

Думается, месяцы, проведённые на сцене Circus Smirkus, тоже сыграли здесь свою роль. В СССР говорят, что тот, кто служил в армии, в цирке не смеётся. А я скажу, что тому, кто прошёл школу американского бродячего цирка, вообще всё по фигу.

За всеми этими делами я чуть было не забыл о своих родственниках в Ксарии, но забыть не дала сама жизнь.

Впрочем, когда я говорю «за всеми этими делами», то лукавлю. Как и все, кто употребляет подобную формулировку в схожих обстоятельствах.

Человек не забывает. Человек или хочет забыть или делает вид, что ему некогда. Что, чаще всего, не слишком хорошо. Хотя, разумеется, ситуации разные бывают.

Началось всё с того, что однажды, когда мы вчетвером, включая Малыша, сидели в уличном кафе с видом на море неподалёку от нашей гостиницы и обедали (вкуснейший суп со сливками из местных морепродкутов, чем-то напоминающий знаменитый чаудер, который я едал в Сан-Франциско, бифштекс с гарниром, драво, кусок сладкого пирога с местными ягодами и яркое солнце для Малыша) Быковский огляделся и сказал:

— Давно хотел спросить, Серёжа. Почему на улицах почти не видно детей?

— О! — поднял ложку Сернан. — То же самое хотел спросить, командир.

— Так они же в интернатах, — сказал я. — Там живут и учатся. В семью возвращаются на выходные и на каникулы. Да и то не всегда, в интернате интереснее, а дома что делать?

— Как это — что делать? — переспросил Быковский. — Семья — это не обязательно что-то делать. Семья — это любовь в первую очередь. Любовь родителей к детям и детей к родителям. Как без этого?

— Вот именно, — сказал Сернан.

— Спокойно, — сказал я. — Без паники. Развекто-то сказал, что силгурды лишают тех и других взаимной любви? Глупость какая. Наши интернаты — не детские дома Советского Союза. Где, насколько мне известно, жизнь детей совсем не сахар.

— У нас нет детских домов, — вставил Сернан.

— Знаю, и за одно это уважаю Штаты. Здесь вы молодцы. Но продолжим про интернаты. Скорее, они напоминают учебно-трудовую колонию Макаренко. Но, разумеется, сильно усовершенствованную. Ты читал «Педагогическую поэму», Валерий Фёдорович? У Юджина даже не спрашиваю.

— Читал, но очень давно, в юности, — признался Быковский. — Почти не помню.

— Кто такой Макаренко и что за «Педагогическая поэма»? — спросил Сернан.

Я объяснил, что Антон Семёнович Макаренко был великим педагогом, который на заре Советской власти занимался беспризорниками — то есть, самыми трудно поддающимся воспитанию детьми, живущими на улицах во время Гражданской войны и последующей разрухи. «Педагогическая поэма» — это роман-воспоминание, который он написал.

— Беспризорники, — повторил Сернан. — Это кто-то вроде наших бродяг, хобо?

— Не совсем. Точнее, совсем не они. Хобо — это взрослые люди. Причём не только бездомные, но и те, кто колесит по стране в поисках сезонной работы. Я тоже был в какой-то мере хобо, если разобраться.

— Не примазывайся, — заявил Сернан. — Ты не был хобо. У тебя был дом, пусть и на колёсах и постоянная работа. Просто она была в разных городах.

— Ладно, не был, — согласился я. — Но вообще интересно было бы, наверное, побродить вместе с ними по стране. Штаты с их тёплым климатом просто созданы для бродяжничества. Шучу-шучу. Вернёмся к беспризорникам. Речь о детях, потерявших дом и родителей.

— А, понял. У нас во времена Великой Депресси таких тоже было много.

— Вот Макаренко такими детьми и занимался. Очень успешно. Воспитывал из них настоящих людей. Но речь не о нём. Гарадские и цейсанские дети отнюдь не беспризорники, но мы всё равно считаем, что воспитанием детей, равно как и образованием, должно заниматься, в основном, общество, в котором эти дети будут жить, когда вырастут.

— Необычно, — сказал Быковский. — Хотя о чём-то подобном я, кажется, читал. У кого-то из наших фантастов.

— У Стругацких, скорее всего. Они упоминают подобные интернаты в некоторых своих произведениях. Правда, без подробностей.

— Да, точно, у них, — вспомнил Валерий Фёдорович. — Вот интересно, если бы их сейчас сюда. Посмотрели бы, насколько сбылись их мечты-прогнозы о светлом коммунистическом будущем, а?

— Жизнь длинная, — сказал я. — Может, ещё и прилетят. Мы же, надеюсь, только начинаем наше сотрудничество. Всё впереди. К слову, об интернатах. У нас, в Советском Союзе, уже имеются их прообразы. Это спортивные школы-интернаты. В них дети живут, учатся, занимаются спортом и проводят большую часть времени.

— Точно, — подтвердил Быковский, — У моих друзей дочери-близнецы учатся в таком. Плаваньем занимаются. Кандидатки в мастера спорта уже.

— Кремлёвские мечтатели, — покачал Юджин. — Мечтатели и экспериментаторы от педагогики. Детей — в интернаты! Абсолютно неприемлемый подход, как по мне. В семье должен расти ребенок. В семье! В любви, уважении и достатке.

— В интернатах у гарадских и цейсанских детей условия жизни такие, что, уверен, даже американские дети позавидуют. Что до уважения и любви… Они стоят на первом месте в работе учителей и воспитателей. Уважение к личности ребёнка и любовь к нему. Без этого нет и не может быть ни учителя, ни воспитателя. Но не просто любовь и уважение, — я сделал театральную паузу.

— Так-так, — сказал Быковский, улыбаясь.

Малыш, неспешно нарезавший круги вокруг нас, остановился, словно прислушиваясь. Хотя, почему, «словно». Наверняка прислушивался. С каждым днём он понимал всё больше слов, а тут речь шла о детях. Пусть совсем другого разумного вида, но всё равно — детях. Интересно же. Сам ребёнок.

— Ну-ну, — сказал Сернан, отправил в рот кусочек пирога и запил его глотком драво.

— Требовательность. Это ключевое понятие. Требовательная любовь. Обычно почему-то считают, что любовь не должна быть требовательной. Но это ошибка.

— Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего [4], — произнёс Сернан особым тоном.

— Верно, — сказал я. — Но так же верно, что у апостола Павла нет слова «требует».

— Искать своего — разве не требовать?

— Нет. Искать своего — это искать своего. Искать своей выгоды. А требовать — это требовать. Например, соблюдения правил общежития и дорожного движения. Усердной учёбы и качественной работы. Или даже обычной вежливости.

— Того же уважения, — подсказал Быковский.

— Да, — кивнул я.

— Ты просишь у меня помощи, но делаешь это без уважения, — усмехнулся Сернан.

Я видел «Крёстный отец» на закрытом показе для партийной верхушки в Москве, поэтому узнал цитату.

— Тонко, — сказал я. — Браво, Юджин. Воспитательная система Гарада — не мафия. Но что-то от мафии в ней точно есть.

Сернан расхохотался.

— Так не честно, — сказал Быковский. — Вы знаете, а я нет.

— Это из нового американского фильма, — сказал я. — «Крёстный отец» называется. Отличный фильм, даже, пожалуй, великий, но у нас на широкий экран не выходил.

— Вернёмся, надо будет посмотреть, — сказал Быковский.

— Обязательно посмотри. Сильная лента.

— Подтверждаю, — сказал Юджин. — Не люблю мафию, организованная преступность — это зло и наша болезнь. Но фильм действительно великий. И знаете почему?

Я знал, но умело седлал вид, что не знаю и мне интересно.

— Потому что он не про мафию, а про семью! — торжественно сообщил Сернан.

— Тем более хочу посмотреть, — сказал Быковский.

Мелодично пропел коммуникатор.

Я посмотрел на экран. Моя полузабытая цейсанская тётушка просила видеосвязь.

— Минутку, товарищи, — сказал я. — Важный звонок.

Встал из-за стола, отошёл в сторонку — к парапету, отделяющему открытую террасу кафе от пляжа и моря. Дал разрешение на связь.

На экране возникло лицо тётушки.

Младшая сестра моей мамы. За эти три года, что мы не виделись, почти не изменилась. На маму она была почти не похожа, больше в отца своего пошла. Разве что глаза той же пронзительной синевы, как были у моей мамы и Кемрара Гели.

— Здравствуй, Ланиша, — сказал я.

— Здравствуй, Кемрар, — улыбнулась она. — А ты здорово помолодел.

— Есть такое. К тому же теперь я землянин и зовут меня Сергей Ермолов. Можешь звать Серёжей.

— А Кемраром, как раньше, могу?

— Конечно.

— Знаешь, — сказала она помедлив, — я ведь была на твоей могиле. На похороны с Цейсана неуспела, ты понимаешь. А вот на могилебыла. Прилетела сразу же, как только смогла.

— А Йакос? — спросил я.

Йакос Койдо — это мой двоюродный брат, сын тётушки. Их фамилия Койдо. Такая же была и у моей мамы до того, как она вышла замуж за моего отца и взяла его фамилию — Гели (гарадцы, как и многие земляне, тоже следуют этому обычаю).

— Не смог, — сказала она. — Извини, работа. Как раз в этот момент возникли серьёзные неполадки в Северном климатическом кластере, и он там неделю дневал и ночевал.

— Нашла из-за чего извиняться. Я, пожалуй, тоже не смогу прийти на эту могилу.

— Хорошая шутка, — сказала она. — Но смеяться почему-то не хочется.

— Мне тоже, — признался я. — Но лучше всё-таки смеяться, чем плакать.

— Наверное, ты прав. Но история всё равно печальная.

— Скорее, фантастическая.

— И это тоже, — согласилась она. — Послушай, Кемрар, ты не хочешь встретиться?

— С удовольствием. Когда и где?

— В гости к себе я тебя всегда жду, ты знаешь (я этого не знал, но сделал вид, что поверил). Но я бы хотела совместить родственный визит с деловым, если можно так выразиться.

— Слушаю тебя.

Оказалось, тётушка хочет, чтобы мы с Быковским, Сернаном и Малышом посетили интернат, в котором она работала учителем истории.

— Ты представляешь, как интересно будет детям⁈ — блестя своими синими глазами, уговаривала меня она. — Живые инопланетяне! Самые настоящие братья по разуму, причём братья в прямом смысле слова. Ещё и пришельцы из прошлого, если можно так выразиться.

— Кроме Малыша, — сказал я. — Он просто брат по разуму.

— Зато какой! Ни в одном фантастическом кино такого нет. Хотя, возможно, я плохо знаю фантастическое кино как и фантастику в целом… Да дети на всю жизнь эту встречу запомнят! Ну же, Кемрар, соглашайся, прошу тебя. Большое дело сделаешь.

— Хм. Погоди минутку, не отключайся.

Я вернулся за стол, сел, поставил коммуникатор так, чтобы видно было всем.

— Товарищи, познакомьтесь. Это моя родная тётя Ланиша Койдо. Ланиша, это мои коллеги, товарищи и друзья. Наш командир Валерий Фёдорович Быковский и пилот Юджин Сернан. Очень известные уважаемые люди на Земле.

— Добрый день, — улыбнулась Ланиша. — Она умела улыбаться так, чтобы понравится человеку с первого раза.

Коммуникатор, подключённый к ИИ Ксарии, который уже знал и русский, и английский, синхронно перевёл.

— Здравствуйте, — поздоровался Быковский. — Очень приятно.

— А мне в десять раз приятнее, чем ему, — улыбка Сернана могла поспорить по обаятельности с улыбкой тётушки. — Здравствуйте, Ланиша.

Ого, подумал я. Он что, клинья к тётушке подбивает? Помнится, как-то в разговоре Юджин намекал, что в его семейной жизни не всё идеально… Ладно, не моё дело, пусть сами разбираются. К тому же, не знаю, как сейчас, а три года назад тётушка была не замужем.

— Друзья, продолжил я. — Ланиша работает в школе-интернате, о которых мы только что говорили. Преподаёт историю. Приглашает всех нас в интернат на встречу с детьми.

[1] Слова из песни А. Пахмутовой на слова Н. Добронравова «Обнимая небо». Написана в 1966 году.

[2] Английская идиома, означающая, что в сказанное могут поверить только морские пехотинцы, но никак не настоящие моряки — сиречь разумные и знающие люди.

[3] Припев старой американской шахтёрской песни тридцатых годов, где говорится, что шахтёр добыл шестнадцать тонн за смену, но только глубже залез в долги и заложил свою душу в лавке компании, так что святой Пётр может его не ждать.

[4] Юджин Сернан цитирует Новый Завет, Первое послание апостола Павла коринфянам.