Черные ножи – 4

Глава 8

— Не понимаю, о чем вы говорите, господин капо!

Тускло горели редкие лампочки, освещая голую бетонную коробку пустого коридора.

Сунулся было к ближайшей двери — тяжелой, железной, но отпереть ее не смог. Закрыта на ключ и внешний засов. Лишь маленькое оконце — «глазок» — запиралось снаружи на небольшую задвижку. Удобно устроили, сволочи, заводят пленника и через оконце стреляют ему в затылок.

Я отшатнулся от камеры и пошел дальше, ткнувшись в одну из следующих дверей. Где-то же должен быть выход!

Но и тут его не нашлось. Сравнительно небольшое герметичное помещение с плотной дверью, сейчас совершенно пустое.

Я чуть постоял, соображая, пока, наконец, до меня не дошло.

Газовая камера! Здесь, в Заксенхаузене они были не такие просторные, как в Освенциме, и применялись, в основном, для уничтожения больных и непригодных для работ пленных. Не двести человек разом с поднятыми вверх руками, чтобы влезло больше, но десяток-другой за один «заход» здесь убивали каждый день. А потом… туда, где томились в ожидании печи крематория.

Разве мог все это придумать человек? Казалось, подобное устроил лишь абсолютно чужой разум, лишенный всех тех качеств, благодаря которым человечество ушло из эры жестокости, начало стремительно развиваться, что бы что?.. Вернуться на множество веков и даже тысячелетий назад, откатившись в дикость и варварство. Но нет, немцы не считали себя дикарями. Наоборот, таковыми они считали всех, кроме себя, позабыв, что именно «милосердие» — это двигатель развития человечества.

Виндек, шедший следом за мной, лишь наблюдал, никак не комментируя мои находки. Он прекрасно ориентировался в этом страшном доме, многократно бывая здесь прежде.

И лишь раз пояснил:

— Недавно один из господ инженеров провел рационализацию. Придумал, как эффективнее пользоваться камерами. Раньше было сложнее, всего пару человек за раз можно было оприходовать, а теперь проще — заводи, сколько влезет, потом только вытаскивать успевай! Говорят, неплохую премию получил. Учись, Шведофф!

Я слушал, но не воспринимал информацию.

Рационализировал? Премия? О чем это Виндек говорит?

Потом дошло.

Обычный, наверное, инженер. Конструктор. Сидел и думал, а как бы сделать так, чтобы увеличить пропускную способность газовой камеры? Исключительно ради науки! И придумал. Его изобретение ввели в эксплуатацию, а самому «рационализатору» выписали премию. Заслужил, молодец'! Дома перед женой и детьми, поди, хвастался, как на работе его любят и ценят. Интересно, рассказал, за что именно премировали? Впрочем, мог и рассказать. Жена бы лишь восторженно смотрела на героя-мужа, а дети радостно хлопали в ладоши.

— Это станция «Цэт», Шведофф. Запомни это название и моли бога не попасть сюда в качестве «клиента».

Наконец, нужная дверь нашлась.

Я вывалился на улицу и морозный воздух ледяной волной обжег мои легкие. Казалось бы, я взрослый человек, прошедший через многое, и там, в будущем, и здесь, в далеком прошлом… но к подобному моя психика оказалась не готова.

Это было чересчур.

Я реально понимал, что сейчас сорвусь. Не в человеческих силах смотреть на все это и бездействовать. И нервы, казавшиеся толстыми, словно канаты, на деле оказались ниточками, за которые дернул — и порвались.

— Шведофф, ты мне не нравишься! — Виндек, вышедший следом, раскурил очередную сигарету. — Ты слишком мягкотелый, у нас тебе будет сложно. Ты просто пойми одно — перед тобой не люди! Это даже не животные, а просто мясо. Да, они умеют говорить, но они — никто. Не думай о них, как о людях, и жить тебе станет проще.

Я не отвечал, лишь стиснул зубы так, что они едва не начали крошиться.

— Ладно, Шведофф, ты привыкнешь. Все привыкают. А по-поводу трупа в тире, ты думаешь, я не понял, что произошло? Он же умер еще до стрельб. Сердце? Так бывает. Слабоват оказался, не дождался развлечения. Кхе-кхе!.. Но ты обязан был сообщить об этом господам офицерам и мне. Если бы они заметили, то могли привязать вместо мертвеца тебя самого. Повезло тебе, что я такой добрый. А ты ведь все видел, не так ли? Не захотел, чтобы на его место привели другого? Переживаешь за них? Признайся, Шведофф, я никому не скажу!..

Его облик в мгновение ока из добродушного «своего парня» превратился в хищного зверя, готового рвать и убивать.

Я смущенно пожал плечами и попытался сыграть дурачка:

— Просто лень мне было, господин капо. Как представил, что за новым идти надо, да тащить его опять… так и подумал, а ну его… авось господа офицеры не увидят, что этот… того… окочурился…

Виндек долго смотрел на меня, а потом внезапно вновь заулыбался, смягчившись. Видно, поверил.

— На первый раз прощаю. Но только на первый! В наказание — иди на аппельплац, сними там тело с виселицы и тащи в мертвецкую. Вечером другого вешать будут, место надо освободить. Тележку возьми у Марио, удобнее будет…

Я вздрогнул всем телом, а Виндек заметил это и засмеялся.

— Мертвецов боишься? Они тебе уже ничего не сделают. Ты живых опасайся, те куда опаснее.

Я побрел к воротам, едва переставляя ноги. Виндек крикнул мне вслед:

— Пошевеливайся, Шведофф. Через полчаса я проверю, как ты справился с заданием. А потом обед! Если все сделаешь быстро, в качестве поощрения отправлю тебя вечером дежурить в бордель, глядишь, тоже перепадет сладенького!..

Заглянув к Марио на склад, я взял тележку, в которую закинул метлу и совковую лопату, после чего направился на площадь, пройдя как раз мимо борделя, расположенного в самом углу территории лагеря, и лечебных корпусов — по сути, обычных бараков, в которые лучше было не попадать — отсюда мало кто выбирался живым. Обычный путь из лечебного корпуса — либо в крематорий, либо в одну из комнат с «глазком». Тут же рядом с борделем, неподалеку от вышки, находился и особый медицинский корпус, где, как я слышал, эсэсовцы проводили некие особые эксперименты… впрочем, подробности не мог рассказать никто — выживших не было.

Иссиня-черная, слегка покосившаяся от постоянных нагрузок виселица на аппельплаце практически никогда не пустовала. Каждый божий день на ней болталось, покачиваясь на сильном ветру, новое тело. Если казнить требовалось сразу несколько человек, то делали это конвейерным методом, быстро и привычно. Несколько минут на одного вполне хватало. Как только тело переставало судорожно дергаться, его снимали и вешали следующего.

Сейчас в петле был человек, одетый в привычную полосатую робу. Незнакомый мужчина под пятьдесят, почти полностью седой, с острым подбородком и хорошим, волевым лицом, сейчас посиневшим, с вывалившимся распухшим лиловым языком. Руки связаны за спиной, на голову даже мешок не надели, желая, чтобы остальные заключенные видели мучения и смерть, и боялись. Говорят, страх — главная движущая сила, заставляющая любое существо делать то, что приказывают. Вот только подобными экзекуциями немцы добивались обратного результата, и вряд ли в лагере нашелся бы человек, который при случае не вцепился бы зубами в глотку первого попавшегося фашиста. Люди уже свое отбоялись, и страх перестал быть эффективным орудием. Большинство находившихся здесь заключенных приняли грядущую гибель, как свершившийся факт. Да, они еще были живы, но считали себя мертвецами, которым судьба просто дала пару дней взаймы. У них не осталось иных чувств, кроме ненависти и жажды мести. Предложи кто-то обмен, и каждый отдал бы остатки своей жизни за крохотный шанс отомстить. Вот только в этом месте шанса ни у кого не было, даже самого небольшого.

Внизу под телом расползлось зловонное пятно. Организм после смерти непроизвольно опорожнился, так всегда бывает. Смерть от повешения — вообще довольно неприглядная вещь, хуже выглядят разве что тела, упавшие с большой высоты.

Брезгливости у меня не осталось, я взял небольшую складную лестницу в три ступени, прислоненную к балке, развернул ее и, поднявшись, аккуратно освободил тело из петли и снял его вниз, бережно положив на брусчатку лицом вверх. Труп уже окоченел, находясь тут с самого утра, немцы повесили мужчину прямо после утреннего построения, поэтому глаза у тела закрыть не получилось, и они осуждающе смотрели прямо на меня: мертвые, тусклые и пустые.

— Прости, братишка, — негромко произнес я, — я позабочусь о тебе. Понимаю, тебе это уже не поможет, но знай — мы обязательно победим! Даю слово!..

Имени его я не знал, был только номер, и я запомнил эти цифры, отложив их в памяти: «3512». Если предоставится возможность глянуть в документы, узнаю фамилию. Тогда смогу сообщить родным.

Список полнился — сначала Федор, теперь неизвестный. Но ничего, память у меня хорошая, никого… и ничего не забуду!

Веревка с петлей так и осталась болтаться, прицепленная за крестовину, но снять ее я не мог. Пара солдат стояли неподалеку и наблюдали за мной, да и часовой на вышке от скуки пугал меня — наводя дуло пулемета в мою сторону. Я делал вид, что ничего не замечаю.

Взгромоздив тело несчастного на тележку, я медленно покатил ее в мертвецкую. Меня обогнала группа охранников, конвоирующих с десяток скромно одетых женщин. Все они направлялись в сторону корпуса, занимаемого борделем. Вот, значит, про каких свежих проституток говорили унтер-офицеры в тире.

Женщины молчали, не поднимая глаз, лица у них были серые и невыразительные. Косметикой они не пользовались, и я видел, что все они здесь явно не по собственной воле.

Откуда эти девушки? Привезли из соседнего лагеря? Кажется, Равенсбрюк располагался в получасе езды на машине от Заксенхаузена, а там как раз и содержались исключительно женщины и дети. Но согласиться на подобный «труд»? Как такое возможно?..

Я их вовсе не осуждал, ситуации бывали разные, и если на кону стояла, допустим, жизнь ребенка, то каждая мать пошла бы на любое унижение, лишь бы попытаться его спасти.

Конвойные громко шутили, смеялись и пытались общаться с женщинами, но те отмалчивались, и лишь одна — самая бойкая и веселая что-то негромко отвечала вслух, отчего солдаты смеялись еще громче. Кажется, она единственная, кто находился здесь не по принуждению.

В мою сторону они не смотрели. Женщины взглянули лишь раз и в ужасе отвернулись от тележки с телом, а конвойным было не интересно. Новые работницы борделя занимали их внимание куда больше, чем труп повешенного утром заключенного.

Публичный дом предназначался, разумеется, исключительно для эсэсовцев. Приоритет имели старшие офицеры и унтера, но и обычные солдаты имели «доступ к фройляйн», и даже капо могло «повезти». Поэтому конвойные и старались, заранее облюбовывая девиц по вкусу.

Мне это зрелище было до крайности противно, и я старательно игнорировал всю компанию, продолжая толкать свою тележку и следя, чтобы тело ненароком из нее не вывалилось.

Конвойные и девушки ввалились в бордель, но солдаты практически сразу же вышли обратно на улицу, а следом на крыльце появилась женщина в теле, лет тридцати пяти на вид. Вот она была ярко накрашена и, несмотря на холод, весьма фривольно одета в легкое платьице и черные чулки с подвязками, время от времени мелькавшими из-под платья.

— Вечером, господа, все вечером! Дайте девушкам отдохнуть, освежиться и приготовиться к встрече со столь знатными кавалерами!

Конвойные явно смутились, а «мамка» продолжала подтрунивать:

— Вы, конечно, не забудете про подарки для девочек? Они будут ждать! Колечко или серьги придутся весьма кстати!..

Вот теперь солдаты совсем заскучали. Если у офицеров еще имелась возможность побаловать проституток презентами, то у обычных эсесовцев в карманах было так же пусто, как в моем холодильнике во времена давно позабытого студенчества. Да и знали они прекрасно, что до тел их допустят не раньше, чем позабавятся офицеры. Поэтому все, что говорила хозяйка борделя, выглядело форменным издевательством.

— Ничего, Марла, придет и наш час! — растеряв всяческую веселость, бросил ей один из конвойных, после чего они направились в обратную сторону.

— Придет, придет, — по-польски ответила Марла и сплюнула с крыльца, — воронье выклюет ваши глаза…

Тут она заметила меня и резко осеклась, но я сделал вид, что ничего не слышал, и прошел дальше, еще долго спиной чувствуя ее взгляд.

Я докатил тележку до места и, открыв дверь, завез ее внутрь, прошел по коридору и попал в мертвецкую.

Первое, что бросилось в глаза — отсутствовало тело Федора, которое лежало с самого края. В первую секунду я не понял, куда оно могло деться, но тут же услышал голоса за соседней дверью, ведущей к печам.

Стараясь не шуметь, я приоткрыл дверь и заглянул внутрь. У печей трудились с десяток капо. Трое закидывали уголь в топки, другие подтаскивали ближе тела убитых, среди которых я заметил и тело Федора. Он уже был раздет догола, а его вещи небрежно валялись у стены.

Крепкий, плечистый капо громко рассуждал вслух:

— Я тут сосчитал. Тело на коксовом угле сгорает примерно за тридцать-сорок минут. Таким образом, имея четыре печи в наличии, мы можем утилизировать за сутки почти полторы сотни тел. Это в теории. На практике же мы едва успеваем избавиться от сотни трупов. Где-то мы не дорабатываем! Я думаю обсудить это с господином оберкапо, а потом, если он позволит, с самим рапортфюрером!

Меня от такой арифметики замутило, но в этот раз я сдержал порыв. Зато очень хорошо всмотрелся в лицо счетовода, навсегда его запоминая. Еще один рационализатор! Сука!

— Ты забываешь, Гуго, что каждый раз требуется чистить печи, слишком много всего остается внутри… куски костей, обломки черепов, вставные челюсти, в конце концов, — возразил ему худой носатый мужчина, похожий на еврея, рукой в перчатке открывая заслонку одной из печей. — Но господину оберкапо понравятся твои мысли, уверен! Считай, премиальный поход в бордель тебе обеспечен!

Гуго непроизвольно облизнулся.

— Сегодня должны привезти новых девочек. Говорят, там настоящие красотки!

Я вспомнил измученных девиц, едва переставлявших ноги от усталости. Их печальной судьбе я мог только посочувствовать. Предлагать свои тела тем, кого ненавидишь, дурная участь. Впрочем, чем я сам отличался от них в данный момент? Прислуживал убийцам, пусть и в надежде выполнить когда-то задание генерала, но выдастся ли мне подобная возможность, я понятия не имел. Пока, скорее, мог предположить, что покинуть лагерь мне вряд ли удастся, а значит, микропленку лучше вернуть обратно Зотову. А самому… достать черный клинок и пронзить им собственное сердце. Это будет наилучший выход!..

Внезапно меня заметили.

— Ты кто такой? — носатый как-то очень ловко оказался рядом с дверью и широко ее распахнул.

— Новенький, — пожал я плечами, — вот тело привез с аппельплаца.

Носатый бросил короткий взгляд на убитого и кивнул:

— Раздень его и тащи вон к той печи, — он ткнул кривым пальцем на свободную печь. — Закинем в первую партию, сейчас только угли разгорятся, и пойдет настоящий жар!..

Разоблачать повешенного от одежды оказалось задачей сложной. В эти минуты я был противен сам себе, но отказаться от этой «работы» не мог.

В который раз негромко выматерился вслух, поминая Зотова недобрым словом. Если бы не он, трудился бы я, как все остальные. На авиационном заводе Брамо, или на кирпичном заводе неподалеку от лагеря, куда каждый день гоняли несколько сотен заключенных. Пусть бы уставал настолько, что едва переставлял бы ноги, но зато был бы как все честные люди. И не приходилось бы изображать фашистского прихвостня.

Даже сутки не прошли с того момента, как я стал капо, а я уже ненавидел себя, и ничего не мог с этим поделать.

И мне казалось, что это не только мои мысли, и что Дмитрий Буров, чье тело я захватил самым бесцеремонным способом, глубоко презирает меня в этот момент.

— Терпи, Димка, — прошептал я себе под нос, — это все для дела! Для нашей победы!..

Но кого я пытался убедить, его или себя самого, сказать было сложно.

Когда тела бедолаг оказались в печах, я отошел в сторону и снял шапку с головы. Отмучились, бойцы. Вечная вам память!..

В помещение заглянул Виндек и, увидев меня, замахал руками:

— Шведофф, ну где тебя черти носят? Живо за мной! Ты срочно нужен в лазарете!..