Черные ножи – 4

Глава 12

Никакого профессора Вебера, разумеется, я не нашел. Да особо и не искал, лишь проверил морг и убедился, что тело там отсутствует. Значит, я был прав, и те, кто работали ночью в крематории не стали проверять труп профессора, а сожгли его не глядя, как тысячи и тысячи заключенных, уничтоженных в Заксенхаузене.

Но в том, что «повара» будут усиленно искать, я не сомневался. Он был важной фигурой и прибыл в лагерь с определенной целью, а уж эксперименты с мылом проводил в, так сказать, свободное личное время…

Заодно я убедился, что мои тайники с пленкой и клинком никто не тронул. Надо бы сообщить Зотову о месте, где лежит пленка. Если со мной что-то случится, он найдет способ ее достать — в этом я был уверен.

Для вида я заглянул на склад, потом в ремонтные помещения, прошелся по индустриальному двору, интересуясь у каждого встречного, не видели ли они человека в бежевом костюме. Но все лишь пожимали плечами. Профессора никто не встречал, ни вчера, ни, разумеется, сегодня.

Разве что Марио, выглянувший со склада, сообщил, что похожий человек брал у него вчера ведро и черпак, которые он до сих пор не вернул.

Мне навстречу попался Виндек. Увидев меня, он сильно удивился.

— Шведофф? Ты что здесь делаешь, дырка в жопе? Ты где должен быть?

— Сестра Мария отправила меня отыскать одного человека, но он как в воду канул. Должен быть где-то на территории.

— Что за человек? — подозрительно прищурился Виндек.

— Профессор Вебер. Его с самого утра ожидает доктор Риммель.

Виндек задумался, потом тоже покачал головой.

— Не видел такого. Странная история. Если он гражданский, то не может ходить там, где ему вздумается. Даже с разрешения господина доктора. Хотя, если лагерфюрер Кайндль позволил, то… а ты смотрел в зоне «А»? Может, его туда занесло?

Место, о котором он говорил, находилось в отдельной части внутреннего периметра, и содержались там самые ценные пленники, чином не младше подполковника. Представить, что профессор оказался в зоне «А», было сложно, но мне требовалось потянуть время, как можно дольше. Поэтому я поблагодарил Виндека и отправился к нужным баракам.

На «трассе» очередные бедолаги разнашивали новую партию сапог, и их капо сегодня особо зверствовал. Мало того, что он нагрузил каждого мешком с песком, так еще и бежал рядом, подгоняя палкой.

— Шевелитесь, неблагодарные свинья! — азартно кричал он по-русски. — Только трудясь в поте лица вы имеете право на тарелку похлебки!

Люди едва передвигали ноги, и я видел, что некоторые из них уже на грани.

— Господин капо! — громко позвал я надзирателя, давая людям немного отдыха.

Тот подошел ко мне, нахмуренно разглядывая.

— Кто таков? Русский что ли?

— Советский. Шведов.

— Земляк, значит. Ну-ну… Моя фамилия Хлынов. Так что надо то?

«В аду твои земляки», — подумал я, но вслух сказал другое:

— Ищу человека в бежевом костюме и, очевидно, пальто или плаще. Не встречал такого?

— Я тут с самой утренней поверки, чертей этих гоняю, — он небрежно махнул рукой в сторону заключенных, перешедших на более размеренный шаг, — но никого похожего не видел. Важный господин?

— Профессор, — пожал я плечами. — Инспектирует что-то в лагере.

— Он бы тут без охраны не появился. Впрочем, всякое бывает…

Поблагодарив его кивком головы, я пошел дальше, к самым дальним баракам, за которыми в летнее время был разбит сад, где выращивали свежие овощи к офицерскому столу. Справа находились два корпуса дезинсекции, но туда я даже не стал соваться.

Побродив там для вида, я вернулся обратно, миновав столовую, из которой доносились не слишком аппетитные ароматы готовящейся еды. Напротив столовой была прачечная, но оттуда пахло еще хуже — хлоркой и кипяченым бельем.

Особая зона «А» находилась справа от главных ворот и была огорожена кирпичной стеной, за которой располагались несколько бараков, надежно охраняемое эсэсовцами.

Меня остановили у входа на территорию, но я объяснил, что ищу профессора по поручению доктора Риммеля.

Унтерофицер, которого я помнил в лицо, он был вчера в «тире», кажется, Ханнес, лишь покачал головой:

— Его тут нет, я бы знал. Впрочем, я заступил на дежурство лишь час назад.

Солдаты тоже были свежие, и Ханнес принял решение:

— Хорошо, пройдем внутрь, поищем господина профессора. Кстати, я тебя помню, капо. Вчера мы хорошо повеселились, надо бы повторить!

Он широко заулыбался, а я едва сдержался, чтобы не ударить его в лицо.

— Здесь заключенные живут в сказочных условиях. Гораздо лучше, чем капо, — начал пояснять Ханнес, пока мы шли к первому бараку, — каждый из них получает повышенный паек: полбуханки хлеба в день, немного маргарина или колбасы! Каково? На завтрак — кофе, на обед — картошку с квашенной капустой или кольраби, а в хорошие дни — гороховый суп с беконом. Тебя кормят беконом, капо?

— Не особо, — честно ответил я, — но жаловаться не приходится.

— От работ все они освобождены, да и вставать могут, когда сами пожелают. Особые условия!

Этот словоохотливый немец мне изрядно надоел, но без него в зону «А» я бы не попал, приходилось терпеть.

— Зато в каждом бараке целых четыре раковины, два унитаза и два писсуара! И это всего на восемь человек! Кстати, у каждого своя камера. Там и стол, и стул, и кровать, и коксовая печь. Вот только ночами тут холодно, скрывать не буду. Печь можно топить с половины пятого, угля хватает часов до десяти, а потом приходится слегка померзнуть, — он беззлобно хохотнул.

Меня привлекло отдельное одноэтажное бетонное строение, выделяющееся среди прочих бараков.

— Карцер, — пояснил Ханнес. — Там сидят провинившиеся… впрочем, недолго. Мало кто может зимой протянуть дольше пары ночей. Мрут, как мухи, но что поделать, таковы правила и распорядок…

Мы зашли в один из бараков, прошлись вдоль камер, в каждой из которых сидел заключенный, но профессора ожидаемо не встретили. Обстановка в камерах была скудной, ровно та, что описал Ханнес, но в сравнении с ужасом, царящим в обычных бараках, здесь, и правда, было много лучше.

Выйдя на улицу, я увидел человека лет тридцати пяти, с задумчивым лицом прогуливающегося вдоль барака. Одет он был в расстегнутую военную шинель без погон, под которой были свитер и бриджи для верховой езды, а на ногах носил обычные солдатские сапоги.

— Разве заключенные могут свободно гулять в рабочее время?

— Это особый человек, — усмехнулся Ханнес, — для него делают исключения, хотя он всего лишь лейтенант.

Мне стало любопытно. В зоне «А» сидели полковники и генералы, а что здесь делал простой лейтенант?..

— И чем же он такой особенный?

Унтерофицер понизил голос:

— Все дело в его фамилии — Джугашвили.

Он выговорил эту фамилию с огромным трудом, коверкая ее, как только можно, но я все же догадался, что он хотел сказать.

— Однофамилец?

Немец сделал таинственное лицо:

— В том-то и дело, что нет. Этот человек — сын Сталина!

Я сбился с шага и чуть не споткнулся. Быть этого не может! Насколько я знал, Яков Джугашвили умер еще в 1943 году. Впрочем, то были лишь слухи, толком же никто ничего не знал. Дело было засекречено, а все воспоминания очевидцев явно подчищены. Я даже не был уверен, что он в принципе сидел в Заксенхаузене. По крайней мере, его сводный брат, приемный сын Сталина — Артем Сергеев, утверждал, что тот погиб в бою еще в самом начале войны, в 1941 году.

Получается, все источники врали. Яков на самом деле был в Заксенхаузене и дожил до зимы сорок четвертого года. Слишком уж козырной фигурой он являлся — такими не разбрасываются. Даже если Верховный не захотел обменивать сына ни на кого из немецких генералов высшего эшелона, включая фельдмаршала Паулюса, все равно держать его под рукой было выгодно. Сегодня ситуация одна, завтра — другая.

Нужно рассказать о нем Зотову или генералу Маркову. Впрочем, скорее всего, они и так знают о его присутствии в лагере. И все же… сын самого товарища Сталина мог бы стать тем объединяющим элементом, который еще более сплотил бы ряды заговорщиков.

Я бросил на Якова долгий взгляд, хорошенько его запоминая. Он казался чуть застенчивым. Чисто выбрит, но непослушные волосы, не прикрытые шапкой, трепались на ветру. Пронзительный, но при этом чуть печальный взгляд. Это был скорее поэт, чем солдат. По крайней мере, так мне показалось.

Яков зашел в барак, и больше мы его не видели.

Ни в одном из прочих бараков профессора мы не нашли и, когда вернулись к выходу из особой зоны, Ханнес негромко спросил:

— Капо, ты сейчас прямиком к доктору Риммелю?

— Наверное, — осторожно ответил я, — нужно доложить, что профессора нигде нет.

— Такое дело ночью произошло, — неловко пожал плечами Ханнес, — я слегка перебрал, а она постоянно дерзила и смеялась так вызывающе…

— Вы о чем, господин унтерофицер? Я вас не понимаю!

— Вот… — он сунул руку в карман шинели и вытащил оттуда нечто непонятное, напоминающее белокурый женский парик. — Отдай это доктору. Вдруг он сможет пришить обратно?

Лишь взяв это в руки, я сообразил.

Я держал окровавленный скальп Хельги. Волосы спутались в невнятный клубок.

Так вот, кто стал причиной ее смерти. Молодой унтерофицер, худой и улыбчивый. Чей-то сын, чей-то брат. Кровавый убийца.

Дыши! Дыши! Его время еще на наступило, но оно наступит, клянусь!..

— Она умерла сегодня, — стараясь контролировать голос, негромко произнес я, и отдал скальп обратно Ханнесу, — не выдержала боли.

— Неудобно вышло, — пробормотал эсэсовец, — впрочем, сама виновата, шлюха!..

Он брезгливо отбросил волосы в сторону, прямо в грязь, и, резко развернувшись, вернулся на свой пост.

Теперь мне стало понятно, отчего он так охотно провел экскурсию по особой зоне. Хотел через меня загладить свою вину перед доктором, который был вынужден тратить собственное время и лечить Хельгу. Да и рапортфюрер Зорге был бы явно недоволен произошедшим. Проститутки — это не обычные заключенные, они зарабатывают деньги для Рейха и поэтому состоят на особом счету. Убивать или калечить их было не желательно.

Я двинулся в сторону лазарета, но внезапно пошатнулся. В груди резко кольнуло, да так, что дыхание перехватило.

Едва балансируя на грани сознания, я замер на месте, стараясь дышать очень осторожно.

Через минуту отпустило.

Но что это было? Наследие Димки? Его сердечный дефект, который, казалось, ушел навсегда, внезапно вернулся? Но, я думал, с этим покончено.

Или так сказалось волнение последних дней?

Я всегда считал себя человеком достаточно черствым, много всего повидавшим, но здесь, в Заксенхаузене я понял, что глубоко ошибался. Погрузившись с головой в человеческую мерзость и жестокость, я понял, что милосердие годится не во всех случаях.

Некоторые преступление нельзя простить или искупить. За них нужно наказывать, причем безо всякой жалости. Гуманизм, который можно проявить в других случаях, тут не подходит. Исключительно, смерть! Причем, прилюдная.

Не зря раньше казнили преступников на площадях, при скопище народа. Люди от мала до велика должны видеть, что правосудие существует, и зло будет наказано. Это основа основ.

Насилие — прерогатива государства, но лишь в мирное время. В случае войны каждый гражданин обладает правом карать врага собственной рукой.

Я выжгу тут все дотла, если хватит удачи и сил. Убью всех, до кого смогу дотянуться. Дайте только немного времени, и пусть не подведет здоровье. Надеюсь, приступ был случайным и единичным, и ничего серьезного мне в ближайшее время не грозит.

Сестра Мария приняла известие о том, что профессора нигде нет, с огромным удивлением и даже, как мне показалось, недоверием.

— В спецмастерских искал? — спросила она и тут же покачала головой: — Впрочем, тебя туда не впустят без пропуска. Секретность.

Хм, мне сразу стало интересно там побывать. Если уж я зашел в особую зону «А», то, наверняка, сумею проникнуть и в эти спецмастерские. Интересно, где они находятся? В индустриальном дворе я обошел уже все строения, кроме одного, у которого постоянно дежурили четверо эсэсовцев. Скорее всего, мастерские там и располагались. В них явно производили нечто важное, если даже обычные капо не могли попасть внутрь без пропуска. Очень любопытно…

Если я не могу попасть в спецмастерские, то, быть может, сумею встретиться с теми, кто в них трудится? Но как это сделать?

Лагерная иерархия строилась просто: в самом низу стояла основная масса — она работали при любой погоде и любых условиях, причем работа им доставалась самая тяжелая — таскать, грузить, копать. Потом шли те, кто работал в закрытых помещениях. Они не обладали никакими привелегиями, но им все же было гораздо проще, чем первым. Еще выше стояли заключенные-спецы, мастера своего дела, профессионалы. Вот они-то, скорее всего, и трудились в спецмастерских. Селили их тоже отдельно, и до сих пор никакого контакта с этой группой я не имел, придется это упущение наверстать. Ну а самый верхний уровень — капо, фашисткие приспешники, надзиратели. Этим дозволялось многое.

Подумав немного, Мария приказала мне продолжить уборку в лазарете, сама же быстрой походкой направилась к кабинету доктора.

Тот как раз вышел в коридор и нетерпеливо спросил:

— Ну что, где он?

— Отсутствует, — сестра Мария выглядела слегка растерянной, — я отправляла капо найти профессора, но тот, словно испарился.

Знала бы она, насколько была права.

— Нет, так дело не пойдет! — доктор Риммель выглядел сердитым. — У нас совершенно нет времени на эти игры. Я немедленно иду с жалобой к начальнику лагеря!

Размашистой походкой он вышел на улицу и направился в сторону главных ворот.

— Эй ты, как там тебя? — крикнула мне медсестра.

— Капо Шведов, госпожа Мария, — напомнил я, подойдя к ней и вежливо поклонившись.

— Твое основное задание — за три дня вычистить лазарет так, чтобы тут все блестело. У нас ожидаются важные гости, и господин доктор не желает встречать их в хлеву. Все понял?

Я прекрасно все понял. Значит, визит рейхсфюрера СС Гиммлера запланирован через три дня. Вполне достаточно, чтобы попытаться обеспечить «достойную» встречу.

— Могу я приступать к работе, госпожа Мария?

— Приступай!..

Она потеряла ко мне интерес и вышла из лазарета, оставив меня в одиночестве.

Особо усердствовать я не планировал, но все же требовалось сделать вид, что я поглощен делом. Я взял ведро, налил в него воды до половины, смочил тряпку и принялся неспешно мыть пол, поглядывая в ближайшее окно.

Прошло с четверть часа, после того, как доктор ушел в комендатуру, как, наконец, все зашевелилось.

От главных ворот в сторону индустриального двора резвой рысью побежали с десяток эсэсовцев под предводительством уже хорошо мне знакомого Алекса фон Рейсса.

Опомнились! Теперь будут шерстить все вокруг в поисках пропавшего профессора, но найти его не смогут. И даже одежду не отыщут, я тщательно раскидал вещи по разным кучам, и собрать их в одно целое не сумеет никто. За это можно не волноваться. Как, впрочем, и за то, что найдется свидетель, видевший, как я нес тело. Если бы такой человек существовал, он уже давно сдал бы меня.

Так что… профессор бесследно исчез на ровном месте. И это очень разозлит лагерфюрера Кайндля. Вот только сделать он ничего не сможет. Нету тела — нету дела…

Главное, чтобы разгневанный начальник лагеря не устроил выборочные казни заключенных. Но Вебер пропал не в общей части лагеря, так что предполагать причастность кого-то из узников к его исчезновению было бы странно. А если достанется кому-то из капо, я буду только рад. Среди предателей нет тех, кого бы я пожалел.

Я продолжал наблюдение.

Где-то через полчаса фон Рейсс промчался в обратном направлении, а еще через десять минут я увидел целую процессию.

Впереди шел лагерфюрер Антон Кайндль, рядом с ним по левую руку — рапортфюрер Зорге, а справа — доктор Риммель, чуть позади следовал фон Рейсс. Их сопровождали два десятка эсэсовцев — половина с винтовками, половина с автоматами. Пятеро солдат едва удерживали рвущихся с поводков овчарок.

Серьезная компания! Хорошо, что все они миновали лазарет и направились в индустриальную часть. Кажется, там грядет тотальная проверка, и мне в ближайшие часы туда соваться не стоит.

И в ту же минуту громко заорала сирена.