Черные ножи – 4

Глава 16

Дорогая, милая, любимая, как ты сюда попала?..

В голове в мгновение ока промелькнуло все: наше знакомство в медблоке Танкограда, прогулки по Челябинску, концерт, тот поцелуй… а потом случайная встреча на фронте, где мы оба стали уже совсем иными людьми.

У нее появился кто-то другой, более близкий и родной, у меня — никого. Но сейчас, в этот момент я вновь любил ее, как и тогда в морозном Челябинске в новогоднюю ночь — искренне и по-детски.

Настя смотрела на меня, не произнося ни слова. Главное, не сболтни ничего лишнего!

Я видел, что она меня узнала, но никак не показывает этого. Умница!

Лицо ее сильно осунулось, появились темные круги под глазами, но в целом выглядела Настя хорошо. Как видно, в плен попала недавно и не успела еще вкусить лагерную жизнь в полной ее красе.

Пауза затянулась. Я спиной чувствовал проснувшийся интерес Ревера, поэтому нарочито громко произнес:

— Вот вы, например, девушка. Как ваше имя?

— Заключенная Волжина. Номер три, два, пять, два, восемь.

— Ко мне обращаться капо Шведов, — громко сказал я, обращаясь сразу ко всем. Потом вновь повернулся к Насте. Она — молодец — ни жестом, ни взглядом не выдала наше знакомство. — Вот вы, Волжина, любите театр?

Давай же, не подведи меня, отвечай именно то, что я хочу услышать. Тогда есть шанс вытащить тебя хотя бы из этих стен, а дальше — посмотрим.

— Очень люблю, господин капо, — безразличным голосом ответила девушка, — раньше не пропускала ни одной постановки.

— Надеюсь, и немецким вы владеете? — подсказал я правильный ответ.

— В достаточной степени, — на чистом хохдойче сказала Настя, — а так же французским и английским.

— Шикарно! — восхитился я. — Идеальная кандидатура! Подходящая фактура, знание языков. Господин штурмбаннфюрер будет очень доволен! Что вы скажете, господин офицер?

Ханнес равнодушно пожал плечами.

— Обычная девка, капо. Таких много. Но решать вам. Господин Крюгер четко выразился по этому поводу.

— Вы нам подходите, Волжина. Отойдите в сторону. После общего отбора поедете с нами. Надеюсь, детей у вас нет?

Я уставился на нее в упор, пытаясь передать свою мысль. Догадается или нет? Давай же, Настасья, ты всегда отличалась умом. При этом, разумеется, я знал точно, что ребенка у нее нет и быть не может — даже, если бы она была беременной в последнюю нашу встречу, то за столь короткое время не успела бы родить — слишком мало времени прошло с тех пор. Но в Равенсбрюке существовало негласное правило: если мать погибала, то о ее ребенке брала на себя заботу другая женщина. Так рассказывал мне Зотов, а уж откуда он это знал, бог весть.

— На моем попечении находится мальчик пяти лет от роду, — Настя ответила спустя, выдержав небольшую, практически незаметную паузу.

Отлично! С собой надо забрать как можно больше детей, тут они не выживут, а там… шанс имеется.

— Его можете взять с собой. Мальчику так же будет обеспечен усиленный паек и хорошие условия. Приказ господина штурмбаннфюрера.

Услышав эти слова, женская шеренга оживилась. Одно дело пытаться спасти свои жизни, на которые многие уже давно махнули рукой, а совсем другое — дать шанс уцелеть одному из детей.

Я шел вдоль строя и говорил с каждой женщиной. Большинство пытались произвести на меня хорошее впечатление, рассказывая о своих талантах, реальных и мнимых. Думаю, если бы не возможность увезти отсюда детей, большинство проигнорировали бы это предложение. А так… они старались. Не для себя, для будущего.

Вот только брать всех подряд я никак не мог, Крюгер бы не понял и отстранил бы меня от этой задачи. Приходилось отказывать, и каждый отказ был — словно ножом по сердцу.

Те, кого я отобрал, отходили в сторону и ждали. Остальных уводили, потом приводили новую группу, и все начиналось сначала. Понятное дело, я не требовал исполнять женщин этюды или читать стихи, просто разговаривал с ними, выясняя, чем они занимались прежде и могут ли их навыки оказаться полезными.

Постепенно, труппа набиралась. Я даже нашел одну бывшую оперную певицу, двух цирковых и трех театральных актрис, которые смогли бы сыграть, по моему разумению, любые роли, предложенные Крюгером. Все они в силу профессии в некоторой степени владели иностранными языками, в том числе, немецким. Остальные… придется поработать и подучить. Надеюсь, штурмбаннфюрер даст немного времени на это.

Дай бог, что я не ошибся, и что, увезя их из Равенсбрюка, помогаю им, а не наоборот. Я постараюсь сделать все, от меня зависящее, чтобы спасти тех, кто невольно попал под мою опеку.

Периодически я поглядывал в сторону Ревера. Тот откровенно скучал, но потом две огромные, по габаритам схожие с мужчинами, надзирательницы принесли ему бутылку вина и закуску, и Ханнес перестал тяготиться скучным времяпровождением, чуть расслабился, поглядывая в нашу сторону лишь изредка. Через минуту он уже мило болтал с надзирательницами, а те млели от его внимания.

Солдатам подали пиво и колбасу, и они тоже чувствовали себя вполне комфортно.

Один лишь Виндек, которому не принесли ничего, зло ходил за спиной унтер-офицера туда-сюда и следил за каждым моим действием. Поэтому приходилось быть очень осторожным. Он явно что-то смутно подозревал, но никак не мог сообразить, в чем именно я повинен. Однако, интуиция у Виндека работала прекрасно. С ним нужно было решать вопрос, причем, самым кардинальным образом. Вот только как все устроить?..

В итоге, к полудню я отобрал восемь женщин — тот максимум, что обозначил Крюгер. Вместе с ними я взял пятерых детишек. На большее число не решился, опасаясь, что наш меценат взбеленится и велит всех отправить обратно. Но пять детей — два мальчика и три девочки — это первая удача!

После того, как отбор завершился, в Равенсбрюке мы более не задержались и двинулись в обратный путь. Как и обещал Ревер, для женщин и детей выделили две подводы, запряженные старыми кобылами. Править одной назначили меня, ко второй определили Виндека, весьма недовольного таким поворотом дела.

Особого скарба у женщин не имелось, дети же вообще напоминали собой призрачные тени — были до ужаса худыми, молчаливыми и практически безучастными ко всему происходящему.

Я многое мог понять: война, всеобщая ненависть… но при чем тут дети? И Ревер, и остальные эсэсовцы, и даже Виндек смотрели на них лишь, как на обузу, не видя в них будущих людей. Для них это были животные, не приносящие пользы, но требующие еды и ухода. Бесполезный материал.

И в очередной раз я поразился различиям в подходе и порадовался за наших солдат, которые не опустились до подобного уровня, сохранив в душе и сочувствие, и человеколюбие, и милосердие. То, что делает человека — человеком, а не бездушной тварью.

Двигались мы следующим образом. Впереди ехал грузовик с унтер-офицером Ревером, которого слегка разморило от вина, и он задремал сразу же, как только уселся на свое место в кабину. В кузове машины разместились эсэсовцы, с высоты приглядывавшие за повозками, двигавшиеся следом. Сначала повозка Виндека, затем моя.

Тоже мне, охранение. Да будь у меня оружие, положил бы всех фрицев за пару секунд. Но солдаты даже в мыслях не держали возможность сопротивления или, тем более, бегства заключенных, поэтому к конвоированию относились спустя рукава.

Впрочем, организовывать побег я и не думал. Куда бежать в феврале в десятке-другом километров от Берлина? Прятаться в лесах не получится, нет ни еды, ни тепла, ни укрытия… а дать просто так сгинуть женщинам и детям я не желал. Возможно, они и предпочли бы такой исход концлагерю, но… еще поборемся.

Внезапно я ощутил легкое прикосновение к своей руке. Настя сидела чуть позади и, улучив момент, дала понять, что прекрасно понимает, как нужно себя вести в сложившейся ситуации. Рядом с ней приткнулся белокурый мальчонка, похожий на ангелочка, с детским лицом, но совершенно взрослым, мрачным взглядом.

Он хмуро смотрел на меня, не моргая, и словно запоминал.

— Это Ванюша, — прошептала Настя, — теперь он мой сын.

Расспрашивать девушку я не стал, слишком много ушей вокруг. Я не верил, что кто-то из женщин, сидевших сейчас за моей спиной на телеге, захочет доносить немцам, но рисковать я права не имел. Поэтому всю долгую дорогу молчал, хотя у меня имелся миллион вопросов.

Молчали и будущие актрисы, и дети не плакали, наученные горьким опытом.

Помню, слышал, как один из эсэсовцев хвастался перед своими друзьями, что «эти мелкие животные такие невозможно шумные». А потом рассказал, как взял за ноги младенца, мешавшего ему спать, и разбил тому голову об печь.

Поэтому дети, сумевшие уцелеть в Равенсбрюке, умели молчать. Вопрос жизни и смерти.

Из-за обилия снега двигались мы чуть ли не с шаговой скоростью. Благо, немецкие зимы далеко не столь суровые, как русские, и я не боялся, что женщины и дети замерзнут за время пути. По моим прикидкам, к ночи мы должны были вернуться обратно в Заксенхаузен.

Через какое-то время сделали по приказу Ревера остановку. Тому срочно потребовалось в кусты по естественным нуждам — вино и обильная закуска дали о себе знать. Заодно, женщины и дети тоже успели сбегать по личным делам в кусты с другой стороны дороги. Солдаты, обязанные за ними присматривать, даже не вылезли из кузова, укрывшись там под толстыми одеялами. Но бежать никто не пытался, через несколько минут все вернулись обратно к подводам.

После остановки женщины чуть оживились, начав негромко перешептываться за моей спиной.

Я специально не прислушивался, однако, все равно слышал, о чем они говорили. К моему удивлению, никто не обсуждал лагерь, ни прошлый, ни новый, куда вела их жизнь. Женщины обменивались рецептами блюд, которые обязательно приготовят, когда окажутся на свободе. За полчаса услышал я и рецепт настоящего борща, чтобы ложка стояла, и густого гуляша с травами, и о том, как правильно надо жарить рыбу, и какое мясо лучше брать для правильных сибирских пельменей, и много еще всего. У меня, фигурально выражаясь, слюнки потекли.

Эти тихие разговоры были похожи на издевательство над самими собой. Зачем они это делали? Ведь воображение — штука сильная, и я был уверен, что многие воочию сейчас представляли перед своими глазами все те шикарные кушания, о которых говорили.

— Жаль, Евы Гессе* тут с нами нет, — печально произнесла одна из женщин, — ей бы пригодилось для будущей кулинарной книги…

(прим. авт) Ева Гессе — еврейка, узница Равенсбрюка. В 1988 году выпустила книгу «Я умираю от голода — кулинария концлагеря Равенсбрюк», в которой собрала больше сотни рецептов, записанных в концлагере.

Я разговорам не препятствовал. Пусть себе беседуют, если им так легче.

Покончив с рецептами, одна из девушек начала негромкий рассказ. Это была история о любви, верности и чести. Кажется, она придумывала ее на ходу. Остальные слушали очень внимательно. Обернувшись, я увидел у многих на щеках слезы. Эти сильные женщины, без единой слезинки переносившие ужасные тяготы лагерной жизни, растрогались от выдуманной истории. В этом было что-то непередаваемо-правильное. Настоящее.

Мальчик Ваня задремал, и Настя чуть передвинулась ближе ко мне.

— Димка, — зашептала она, пока остальные были увлечены рассказом о любви, — ты почему здесь?

— Так вышло, — так же шепотом ответил я. — Но теперь я Шведов. Смотри, не перепутай!

Она кивнула.

— Я поняла, ты на задании под прикрытием. Я все сделаю, как скажешь, клянусь!

Все такая же пылкая и самоотверженная. Смелая и слегка наивная. Она и подумать не могла, что я по собственной воле стал надсмотрщиком-капо. Верит в меня.

— Но как ты держишься? Это же невозможно физически! — она чуть повысила голос, но тут же вновь взяла себя в руки. — Мы же в аду, Димка, в самом настоящем аду!..

Я не знал, что ответить, поэтому просто промолчал. То, что этот мир превратился в место, которому позавидовал бы сам Сатана, я прекрасно понимал.

Настя жарко зашептала:

— Немцы, как только узнали, что я медсестра, очень обрадовались. Сказали лезть в грузовик и повезли в лагерь… детский лагерь, для совсем маленьких. Детей отбирали у матерей и держали там. От грудных младенцев до пятилеток. Следил за всеми лишь один фельдшер.

Я знал, что не услышу сейчас ничего хорошего, но то, что рассказала Настя, было выше моего понимания.

— Когда меня туда привезли, фельдшера не было на месте. Потом его отыскали — вусмерть пьяного, он спал в медблоке. Идти в детский барак он отказался, солдаты тоже не пожелали. Тогда я пошла туда одна…

Взгляд ее остекленел, руки нервно затряслись. Бедная, что же ты увидела в тот день?..

— Деревянный барак, — продолжила Настя, — но без высоких нар, детям туда не забраться. Ясли. Я открыла дверь и отшатнулась. Запах. Гниение, разложение. Мертвечина. Весь барак был завален детскими телами. Младенцы, дети постарше. Мальчики, девочки. Никого живого. Черви и мухи. И сотни мертвых детей…

Она не плакала, ни слезинки. Мышцы напряжены до предела, сжатые скулы. Этот рассказ давался ей очень тяжело.

— Потом добудились фельдшера. Он и пояснил, что детей просто свозили в барак и оставляли там. Без еды и воды. Новорожденных младенцев и тех, кто постарше. Больных и здоровых. Просто бросали в барак и забывали о них. Не кормили — не было подвозов продуктов… а сам фельдшер туда даже не заходил. Знал, наверное, что увидит, поэтому пил.

Ее плечи все же дернулись от воспоминаний, но Настя тут же взяла себя в руки.

— Это нелюди, Дима. Они перешли черту. Нельзя им спустить такое с рук…

— Мы не спустим. Они ответят за все, за каждую жизнь, за каждого погибшего взрослого и ребенка!

Я врал. Враги ответят, но далеко не все. Многие сумеют бежать, чтобы вскоре, спустя небольшое время, под другими именами и личинами вновь оказаться на коне, возглавлять концерны, руководить корпорациями, жить вдосталь. Другие, самые известные, вынуждены будут бежать дальше, в Аргентину и прочие страны, где так же заживут чудесно, сумев вывезти ценности и денежные средства, а потом легализоваться на новом месте.

Настя глубоко вздохнула. Потом продолжила рассказ:

— Там я нашла Ваню. Он был единственным живым в бараке, ползал среди мертвых. Ему повезло — он был уже достаточно взрослым, и привезли его туда совсем недавно. Сил хватило продержаться. Ваня был очень плох, но мне позволили взять его в лагерь. С тех пор он не говорит. И даже имя я сама ему придумала, никаких документов не осталось…

История была жуткая, и я понимал, сколько погубленных жизней стояло за этими словами, ведь Настя увидела лишь верхушку айсберга.

Девушка замолчала, лицо ее превратилось в застывшую маску, глаза смотрели куда-то мимо меня. Она вспоминала и заново переживала тот страшный день. Не хотел бы я оказаться на ее месте.

Я привык к смертям. Вокруг меня постоянно гибли люди: и незнакомые, и мои друзья. Я и сам убивал не раз, но дети… это всегда особенное. К этому нельзя привыкнуть, нельзя пройти безразлично мимо, иначе из человека ты превратишься в полную мразь.

Из задумчивого состояния меня вывел нарастающий шум над головами. Самолет? Да, и не один. Судя по мощному гулу, не меньше десятка.

По звукам моторов я давно научился отличать наших от чужих, но сейчас слегка растерялся. Эти моторы я не знал. Получается, самолеты и не советские, и не немецкие. Но чьи они тогда?

— Союзники, — прошептала Настя, задрав голову вверх и пытаясь хоть что-то разглядеть в темнеющем небе.

Точно, американцы! Как же я сразу не догадался. Бомбардировочная авиация США уже около года трепала нервы немцам, совершая ночные и дневные налеты на Берлин и ближайшую округу под прикрытием истребителей. А сейчас, когда они, наконец, открыли Второй фронт, частота налетов должна была лишь увеличиться.

Как раз в это мгновение из облаков вынырнул стремительный силуэт и понесся в нашу сторону.

— Воздух! — заорал я, догадавшись, что начнется через несколько секунд.

Женщины прекрасно знали, что означает эта команда. Все они побывали на фронте, прежде чем оказаться в плену, и дважды повторять им не требовалось.

Посыпавшись, как горох, с телег, они бросились в придорожные канавы и залегли там, прикрывая своими телами детей.

Я выдернул Настю с ребенком и навалился сверху, понимая, что пулеметная очередь с легкостью прошьет мое тело, а потом убьет и девушку. Но даже такая, пусть мнимая, защита лучше, чем ничего.

И только Виндек — зажратая морда, никогда не видевший смерть в лицо, застыл на своем месте, испуганно тараща глаза на приближающийся истребитель. Его лицо побелело от страха, но он не мог даже шевельнуться. И солдаты в кузове сплоховали — одно дело избивать пленных, которые не могут дать сдачи и постоять за себя, и совсем другое — внезапно оказаться в реальном бою под обстрелом.

Носовые пулеметы истребителя заработали, ударив с двух стволов прямо по дороге. Видно, стрелок был мастером своего дела, потому что очередь прошлась ровно по обеим телегам, убив лошадей и, кажется, Виндека, а потом добралась и до грузовика, из которого так никто и не успел вылезти.

Мощный взрыв мгновенно заложил мне уши.

Грузовик уткнулся в дерево и полыхал. Видно, взорвался топливный бак. Без шансов.

Истребитель чуть повел крыльями и резко набрал высоту. На второй заход он не пошел, хватило и первого.

Гул постепенно отдалился, самолеты ушли своим курсом дальше, в сторону Берлина.

Женщины стали выбираться из импровизированных укрытий. На первый взгляд, все были целы, чего нельзя сказать о Ревере и эсэсовцах. Из находившихся в грузовике не уцелел никто. Туда им и дорога.

Я подошел к распростертому телу Виндека. У него отсутствовала левая рука, и из обрубка обильно лилась кровь, но капо был еще жив. Если сейчас туго перевязать руку, может, и выживет. Фашисты — твари живучие.

— Помоги, Шведофф, богом заклинаю! — прохрипел он, смотря на меня мутным взглядом.

— Сейчас, — отозвался я.

Потом склонился над его искалеченным телом и всадил клинок прямо в сердце.

Он бы сдох и сам, но мне было приятно прикончить подонка своей рукой. Жаль, Ревер ускользнул от меня, умудрившись сгореть в машине. Я желал поквитаться с ним и за Хельгу Браун, и за других, замученных им людей. Не вышло, но и так хорошо получилось. Спасибо неизвестному стрелку.

Женщины столпились за моей спиной, наблюдая за произошедшим, и молчали. Многие еще не осознали случившегося, другие ждали моих слов.

Я повернулся к ним. Они смотрели на меня глазами, полными робкой надежды. Устало вздохнув, я вытер кровь с ножа и спросил:

— Девчата, и что мы с вами будем делать дальше?..