Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии

Глава 7 Саранча и кантина

— Опять напугала?

Адаша стояла на соседнем балконе с чашкой чая в руках, улыбалась, крайне довольная собой.

— Ты теперь все время будешь меня пугать? — заворчал я.

— Пока не привыкнешь!

' О-хо-хонюшки, хо-хо — два раза! — я, если честно, напрягся. — Судя по подпущенным в тембр низким частотам, у девушки игривое настроение. И это не то игривое настроение, которое она проявляла ко мне в первую нашу встречу. Это игривое настроение женщины, вышедшей на тропу войны. Неужели, сестра ей намекнула, что нужно начинать штурм⁈'

Адаша, не переставая улыбаться, откровенно разглядывала меня.

— Так будешь или нет? Чай?

— Да, спасибо! Очень кстати!

Я потянулся за чашкой. Взял неловко. Чуть не выронил. Чертыхнулся.

— Да успокойся ты уже! — рассмеялась Адаша.

«Вот и пойми, — думал я, — просто она мне говорит или догадывается о моих страхах! Вполне возможно. Я сейчас в таком состоянии, как открытая книга: читай — не хочу! Надо бы, действительно, успокоиться».

Сделал глоток.

— Ууу…! — выразил высокую оценку вкусу чая.

— Да, я хорошо завариваю чай! — Адаша восприняла комплимент, как должное. — Бабушка научила!

— Жива?

— Нет. Умерла три года назад. Но многому успела научить. Была вместо мамы.

— Прости, а мама?

— Холера, — коротко объяснила страшную причину.

— Соболезную.

— Здесь это обычное дело… — Адаша задумалась. — Было, надеюсь.

«Это — бабушка надвое сказала, — подумал я про Адашино „надеюсь“. — Да, здесь, в этом городе, оставаться нельзя».

— Не нравится Марии Одесса? — либо Адаша хорошо читала мысли, либо я сейчас был, действительно, как открытая книга.

— Нет. Не нравится, — признался я, не скрывая своего удивления по поводу точности вопроса юной девушки.

— Это ей еще повезло… — Адаша усмехнулась. — Тут раньше такое творилось. Все эти болезни. Пыль, грязь. Саранча.

— Саранча⁈

«Не город, а какое-то средоточие казней египетских!» — подумал я.

— Саранча, — спокойно подтвердила Адаша. — Помню однажды, я маленькой еще была. И мама еще была жива. Мы всей семьей пошли на приморский бульвар. Море все-таки. Запах другой. Да и красиво было на закат посмотреть. Там много народу собиралось. Все семьями. С едой. Долго сидели и после заката. И так все было хорошо. Взрослые сидят, о чем-то разговаривают. Мы, дети, тут же рядышком играем во что-то, бегаем счастливые. Море — спокойное-спокойное, тихое-тихое. И звук моря в тот вечер до сих пор помню: будто надеваешь шелковое платье на себя. И вообще все звуки помню: голоса взрослых, наши детские голоса, шум волн. И тут…

Адаша здесь остановилась, покачала головой, опять, наверное, удивляясь тому, как быстро все в тот вечер изменилось.

— Знаешь, это произошло в одну секунду. Никто ничего не успел понять. Как со свечкой. Стоит на столе. Горит. Видно все вокруг. А подошел, дунул на неё. Миг — и все уже в темноте, ничего не видно. Так и тогда. В один миг все наши голоса, шум моря — все накрыл какой-то непонятный, но уже неприятный и пугающий треск. Мы-то дети вообще ничего не поняли. Остановились, смотрим. Да что мы! Многие взрослые ничего еще не понимали. Тоже, как и мы, замерли, подняли головы вверх. Только были там люди, которые много лет уже жили, уже стакивались, знали. Тут же вскочили. Как заорут: саранча, саранча!

Адаша усмехнулась.

— А уже поздно было! Уже неба и звезд не было видно, так много их налетело. Тьма! И все сразу исчезло под ними! Не было уже земли под ногами! Только сплошное покрывало из саранчи. И она трещит крыльями так, что уже и криков людей не слышно. И она хрустит под ногами, потому что с каждым шагом ты давишь её, давишь…

Опять усмехнулась. Уже с горечью.

— А мы же дети! Даже обрадовались сначала. Бросились ловить этих тварей, представляешь⁈ А потом начали плакать. Если они всю землю собой накрыли за секунды, много ли им нужно было времени, чтобы и нас всех накрыть с головой… Папа подбежал, схватил меня, прижал к себе, еще и рукой прикрыл мне глаза. Но пока мы бежали до дома, я плакала в голос. Хорошо, что, уходя, мы закрыли все окна и двери в доме. Иначе даже не могу себе представить, как бы мы с ними управились. Потому что они всю ночь бились в наши окна. Мы так и не смогли заснуть. На следующий день вообще не выходили на улицу. Потом рассказывали, что на следующую ночь они опять налетели на город. А в эту ночь был обещан фейерверк. Люди не удержались, вышли посмотреть.

Тут Адаша посмотрела на меня с улыбкой.

— И что? — мое нетерпение было понятно.

— Саранча потушила фейерверк! — как само собой разумеющееся сообщила мне Адаша.

…Мне требовалось время, чтобы переварить все события дня, да еще и украшенные такой «вишенкой», как рассказ Адаши про саранчу. Но эта мелкая бестия уже успела переключиться и, наверное, решила вернуться к изначальному плану на сегодняшний вечер.

— Опять испугался? — рассмеялась она.

Опомниться, впрочем, тоже не дала возможности. Неожиданно перегнулась через перила своего балкона, схватилась за перила моего.

— Адаша, Адаша! — я только успел вытянуть руку вперед, в надежде предупредить и остановить её.

Куда там? Она уже крепко держалась за мой балкон и уже переносила ноги со своего. Коза! Ну, как есть коза! Раз — и она уже стоит напротив меня, на моем балконе!

— Что ж ты такой пугливый⁈ — чертики в глазах, и тембр голоса перевела на боевой режим.

Надо было что-то срочно предпринимать.

— И этому тебя бабушка научила, Адаша? — нашел в себе силы усмехнуться.

— Нет, — Адаша чуть отступила. — И хватить называть меня Адаша! Будто я ребенок.

— А ты не ребенок? — я позволил себе издевку.

— Мне 16! — Адаша сообщила это с гордостью.

«Бог мой! — рассмеялся про себя. — Вот ты еще раз столкнулся с противоречием двух судеб, которые сейчас удерживаешь в своей руке. Для Косты и его времени, 16-летняя девушка — уже девушка на выданье. Еще пара-тройка лет и о ней будут говорить, как о старой деве! А для Спиридона 16-летняя девушка, это страшная, но справедливая статья и жесточайшее наказание в тюрьме. Но в этом вопросе я сейчас на стороне Спиридона. Так что: 'Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!»

— И как же мне тебя называть?

— Называй меня Кириа! — это уже был вызов.

«Милая, милая Адаша! Ребенок! У меня уже была царица. Настоящая. Ни с кем не сравнимая. И как бы я не хотел, но называть тебя Госпожой — не смогу».

— Адония! Давай, мы, все-таки, будем реалистами! — я улыбнулся. — Я буду называть тебя Микри Кириа! Маленькая госпожа! Или барышня по-русски, — чуть не сказал, «как в сказке Шварца».

— Ну, нет!

Я развел руками, что означало, на нет, и суда нет.

— Ну ладно! Называй меня Микри! Микри! — Адаша повторила еще раз, будто пробуя на вкус новое имя. — Мне нравится! И почему тебе так сложно называть меня Госпожой⁈

По мере того, как я молчал и не отвечал на вопрос Микри, лицо её менялось. Она видела, как я задумался о чем-то своем, и как мне стало грустно от этих мыслей. Ей было 16 лет, но в том мире, в котором она жила, девушка в 16 лет уже могла распознать множество тончайших нюансов в переживаниях мужчины.

Я вздохнул, отвернулся. Любимейший поэт, как всегда, пришел на выручку. Начал читать, надеясь, что ее знаний русского хватит, чтобы понять простые слова Бродского:

Прощай,

позабудь

и не обессудь.

А письма сожги,

как мост.

Да будет мужественным

твой путь,

да будет он прям

и прост.

Да будет во мгле

для тебя гореть

звёздная мишура,

да будет надежда

ладони греть

у твоего костра.

Да будут метели,

снега, дожди

и бешеный рёв огня,

да будет удач у тебя впереди

больше, чем у меня.

Да будет могуч и прекрасен

бой,

гремящий в твоей груди.

Я счастлив за тех,

которым с тобой,

может быть,

по пути.

Закончив, я не оборачивался. Было ни к чему. Надеюсь, Микри все поняла. Судя по шуму за спиной, Микри перелезала на свой балкон.

— Три тысячи померанцев были доставлены зимой ко двору императора Павла, — раздался ее голос.

Я обернулся. По моему взгляду было очевидно, что я не понял, о чем идет речь.

— Апельсины, — пояснила Микри. — Ты спрашивал, я обещала рассказать.… Они Одессу спасли. Они вернули благорасположение царя к городу. Так рассказывают старики.

Я улыбнулся, оценив её рассказ.

— Спокойной, ночи! — пожелала мне Микри.

— Спокойной ночи, Микри! И спасибо за все!

Она ушла в свою комнату. Я опять повернулся, стал смотреть на город.

И, как бы я того не хотел, передо мной вновь возник образ моей царицы. Можно было выдохнуть и, наконец, покончить с этим сумасшедшим днем! Пошел спать. И хоть заснул, практически сразу, ночь не была спокойной. Но и никак не тревожной или бессонной. Просто Малика-царица таки явилась во сне. И какой же тогда тут спокойный сон⁈

… Утром, позавтракав калёными яйцами[1], я уже мерил шагами свою комнату.

«Положа руку на сердце, Мария права… Как бы я не хорохорился, но Одесса и мне совсем не нравится. Начнешь перечислять все её нынешние „достоинства“, так сразу: свят, свят, свят! Только пальцы загибай. Чума! Холера! Саранча! Вода привозная! Дом не купить! Денег не так много, а конкурентов полно! А ждать, пока она действительно станет настоящей „жемчужиной у моря“ — жизни не хватит. И где я тут возьму деревню⁈ О-хо-хонюшки, хо-хо!»

Деревня, деревня… Сложно вытащить ее из девушки…

Нет! Тут все сложнее. Можно вытащить Марию с Востока, но Восток из Марии не вытащить. Она вся в нем. В серале. В страхе жизни без мужчины. В милых капризах и слезах. Черт-черт-черт!

«К чему вся эта беготня? Может быть, нужно просто забрать её и племянника, уехать куда подальше. Забыть про Спенсера и Фонтона, про Черкесию и приключения. Просто жить. Наслаждаться. Южный берег Крыма…»

В общем, случился довольно обычный для мозга трюк, когда ты сам не понимаешь, каким образом размышления о ком-то (чем-то) неожиданно, безо всякой логики цепляются за что-то совершенно противоположное, что называется, из другой оперы. Может «наслаждение» связало меня с той точкой на карте, которую я считал раем, лучшим местом на земле, не раз и не два побывав там. Всегда при этом сожалел, что место, перед которым меркнет слава всех Лазурных берегов всего мира, так неухоженно. И ладно бы — неухоженно. С каждым моим новым приездом я обнаруживал все большее запущение, и впору уже было говорить о Крыме, как о сортире. Но в сортир его превратят в мое время. А сейчас Южный берег Крыма по всем статьям — идеальное место для Марии и Яниса.

«Только не Севастополь и не Балаклава, — мое послезнание тут же заработало. — Там будет война».

А сейчас там, насколько я понимаю, идет колонизация края. При деятельном Воронцове возводятся дворцы и дороги. И нет такой конкуренции, как в Одессе, в которой грекам скоро станет тесно с евреями. А на ЮБК потянется все цвет страны — от императоров до Чехова с Айвазовским. И застолбить там место — отличная идея.

Как ни странно, я спокойно воспринял то, что нашел решение задачи и дорогу к выполнению моего обещания Марии. К слову, радоваться пока было рано. Тут еще предстоит работа.

«Мы едем туда со Спенсером. Значит, нужно опять идти к нему с поклоном, чтобы в Крыму дал мне время на устройство сестры. Плевать, могу и в ногах поваляться. А уже на месте я разберусь. Одно можно говорить с уверенностью: при всех исходах, Крым все равно лучше, чем Одесса!»

И как так удачно вышло, что мы договорились поздно вечером прошвырнуться по кабачкам!

… Прибежал, запыхавшись, к назначенному часу на встречу со Спенсером к памятнику Ришелье.

Какой-то умник в толпе, окружавшей статую, с важным видом пояснял: мол, в левой руке у дюка — бумаги, а правая указует на море. Поскольку слева был суд, он на полном серьезе утверждал:

— Як маэш там судиться, то лучше в морi утопиться!

Я про себя поржал над легковерной публикой, внимавшей местным приколам со сосредоточенным видом. Разглядел в толпе простаков и своего биг-босса.

— Мистер Спенсер! Я здесь, — замахал ему руками.

— О, Коста! Не забывайте про манеры! Вы не мельница, чтобы крутить руками!

— Прощения просим!

— Куда отправимся? — проигнорировал мои извинения англичанин.

— Чего угодно душе вашей милости?

— Я — прямиком с обеда у Нарышкиных, — проигнорировал мое ёрничание Эдмонд. — Боже, как это скучно! Лев, местный губернатор, — самое сонное существо на свете! Мадам Ольга, безусловно, сверкала, но ее супруг… Болтают, что он спит два дня из трех. Его общество — невообразимая тоска! Желаю напиться!

— Винные погреба Греческой улицы — к вашим услугам!

— Ни секунды не сомневался, Коста, что вы времени зря не теряли! Наверное, уже успели закрутить роман с какой-нибудь прекрасной гречанкой?

— Так ведь — сестра! — я в конец ободесситился.

— Да уж… Родственники — это гири на ногах настоящих повес! Но винные погреба — это прекрасно! Ведите меня, мой Вергилий, в пучину распущенности и мужских удовольствий!

Первым делом мы отправились к итальянцам, в кантину.

Скатившись вниз по темным ступенькам в настоящее подземелье, мы словно нырнули в вокзальное «море». Под темными сводами, где играли тени от света множества свечей, царил такой гомон — хоть уши затыкай. Экспрессивные итальянцы будто задались целью перекричать соседние столики. Крики, ругань, одиночный певец, тщетно пытавшийся выводить арию — все смешивалось в дикую какофонию.

— Не гармонично, — печально заключил Спенсер, потягивая красное из Тосканы. — То ли дело у нас, в Лондоне. Вечером, после рабочего дня, прямо на улице у пабов, ставят пустые бочки вместо столиков, и вокруг собираются любители пропустить пинту эля или глоток бордоского, распевая моряцкие баллады. Я мечтал насладиться пением хористов оперного театра, но эти измученные люди, видимо, лечат свои усталые глотки исключительно вином.

— В таком случае, синьоры, — обратился к нам завсегдатай погребка, пристроившийся по соседству за столиком, — вам стоит наведаться к французам. Они — большие любители хорового пения.

Мы решили последовать его совету. Отправились к французам на угол Дерибасовской и Генуэзской.

Итальянец не обманул. Винный подвал нас встретил стройным пением десятка голосов, а не воплями разошедшихся «пивцов».

Спенсер с удовольствием уселся за столиком, заказал нам бургундского, позабыв о правиле не смешивать белое с красным, и принялся мне переводить песни, что с энтузиазмом и театральной вычурностью распевали посетители кабачка.

— Эти французы — все поголовно революционеры! Они горланят песни Беранже, который не так давно складывал баррикады на улицах Парижа. Сейчас они поют о несчастной девушке-игрунье, подруге бедняка-поэта, у которой одна юбка за душой.

Запевалой выступал местный кабатчик, выводивший свою партию твердо, но задушевно. Посетители подхватывали, порой с азартом стуча кружками с вином по столу.

Особенно разошлись, когда полилась песня про добряка короля Ивето, ложившегося рано, встававшего поздно и отлично спавшего без славы, как перевел мне Эдмонд. Он уже изрядно набрался и вместе со всеми кричал, хохоча:

— Quel bon petit roi c’était là![2]

Мой спутник разошелся не на шутку. Заказал еще кувшинчик дешевого по местным меркам вина и попытался мне втолковать, что означает «маленький пьяный человечек». О нем голосили веселые французы:

Как яблочко румян,

Одет весьма беспечно,

Не то, чтоб очень пьян,

Но весел бесконечно….[3]

Певцы старательно подражали актерам драматического театра, пытаясь в отдельные моменты изобразить позу — то грозно, то жалостливо, то отчаянно-бесшабашно. Среди них особенно выделялся один неаполитанец, судя по его манере разговаривать руками.

Он, не в силах усидеть за столиком, вскакивал на ноги и скорее вопил, чем пел. Его то и дело усаживал на место хмурый француз: его больше интересовало вино, чем пение товарища. Экспрессия собутыльника его явно раздражала. Он что-то сердито выговаривал провинившемуся итальянцу, постоянно хватаясь за пояс или поправляя красный колпак санкюлота. Неаполитанец отшучивался, но под конец стал отвечать зло и с вызовом. В его руке мелькнула опасная бритва.

Полночь давно миновала. Утих наверху грохот колес экипажей. Гасли сальные огарки. Публика потянулась к выходу.

Спенсер подозвал кабатчика, высыпал на стол кучку золотых. Он был пьян, его фирменный «щелчок» еще не сработал.

Хозяин питейного заведения без звука ухватил соверен и бросил на стол горсть медяков. Я, сохраняя бдительность, несмотря на шум в голове, погрозил ему пальцем. В ответ кабатчик добавил пару серебряных копеек.

— C’est tout. Убирайтесь!

Я подхватил пошатывающегося Спенсера. Мы с трудом выбрались на улицу, цепляясь за верёвочные перила.

— Я — в норме, Коста, — уверил меня Эдмонд, вдохнув свежего воздуха. — Провожать меня не нужно. Не создал еще Господь жидкость, которая остановит англичанина! Ступайте — и обретите любовь!

Он двинулся к гостинице, как моряк, сошедший с корабля по прибытии в порт.

Я развернулся и, напевая, пошел в Красный переулок. Вспомнил, что планировал переговорить с Эдмондом о том, что хочу сестру с племянником перевезти в Крым. Но как-то было не до того. Белое и красное сотворили со мной свою шутку. На языке вертелось: «не то, чтоб очень пьян, но весел бесконечно».

Бесконечно веселым и слегка пьяным я поднялся в свою комнату. Громко сообщим всему миру, что я «как яблочко румян». В недоумении уставился на свою лежанку. На ней, поджав ноги и обхватив колени руками, устроилась Микри. Она, не мигая, молча смотрела на меня.

…Все-таки мозг человека — поразительный орган! Я это к тому, что за долю секунды он выдал на- гора сразу несколько тонн информации, вперемешку с воплем, оценкой ситуации и выработкой решения проблемы:

Вопль:

— мать твою! Ну, почему сейчас⁈ Ну вот, совсем не вовремя!

Оценка:

— слава Богу, что хоть не голая лежит.

— хоть и смотрит, не мигая, все равно — храбрится! Явно не в своей тарелке. Я же вижу, что ты дрожишь, Микри!

Путь решения:

— только спокойно! Я должен ей отказать. Но любой отказ для женщины в такой момент и в таком состоянии — жесточайшее оскорбление. Поэтому нужно так отказать, чтобы она поняла и приняла мой отказ спокойно и с непострадавшим достоинством. В противном случае даже не нужно будет ждать, когда она укажет на дверь. Может, и не укажет, а все равно, нужно будет собирать манатки и выезжать отсюда с сестрой и племянником. А это — еще тот геморрой!

…Получив всю необходимую информацию и проведя экспресс-анализ, начал действовать. Спокойно подхватил стул и намеренно перетащил его на дальний край стола, сел. Между мной и Микри была установлена бытовая граница в виде стола. Теперь Микри уже понимала, что я сделал это специально и никаких дешевых «бросились в объятия, слились в поцелуе, срывая друг с друга одежду» — не предвидится.

— Мне казалось, что мы вчера обо всем договорились, Микри? — очень спокойно. — И ты все поняла?

— Мы о многом говорили! — с вызовом.

«Хоть и с вызовом, но, зато, без низких в тембре. Пытается держаться», — отметил с удовлетворением.

— Мне нравится с тобой говорить! — упираю на «говорить». — А тебе, разве, нет?

— Да.

Шаг назад. Значит, сейчас ринется: два шага вперед.

— Но наступает момент, когда нужно перестать говорить!

У-ти, пути, какие мы…! Отец с братьями уехали — и решила, что все дозволено?

— Да. И в этот момент мы говорим друг другу «спокойной ночи» и расходимся по своим комнатам.

— Я хочу провести сегодняшнюю ночь в твоей комнате.

— Значит, я проведу эту ночь не в своей комнате.

— Но почему? Почему?

— Микри, девочка! — фыркнула на «девочку». — Именно потому, что ты удивительная, замечательная и прекрасная девушка. И я не буду портить твою судьбу, точно зная, что нам никогда не быть вместе.

— Так ты этого боишься? — расхохоталась. — Что я достанусь будущему мужу испорченной?

«К чему клонит?»

— Странно такое слышать от тебя! От грека. Наши предки — древние эллины — были первыми в искусстве любви. И для этой проблемы нашли свое решение.

«Матерь Божья! — до меня дошло. — Твою мать! XIX век! Пройдет несколько лет, и в Лондоне сядет на трон королева Виктория, для которой специально держали у копии статуи Давида ящик, в котором лежал гипсовый фиговый листок, чтобы во время её посещений музея прикрывать этим листком причиндалы давидовы. А мне тут 16-летняя девушка предлагает ту разновидность секса, которую и в XXI веке не всегда язык поворачивается предложить девушке. Подсуропили предки продвинутые… прогрессисты, исполать! Теперь выкручиваться придется».

— И даже в этом случае, я не стану делать этого.

Только не давать ей опомниться и вопрошать «почему?».

— Потому что ты мне очень нравишься, Микри.

«Правильной дорогой идете, товарищи! Вскинулась, удивлена, пока не понимает, к чему теперь я клоню».

— И я тебе нравлюсь. И это очень хорошо. Но это — не любовь. Не та любовь. И если мы с тобой сейчас останемся на ночь в этой комнате, мы все разрушим. Мы не получим той любви, о которой мечтаем, и мы потеряем симпатию друг к другу. Я этого не хочу. Значит, этому не бывать!

Микри задумалась.

— Ты так её до сих пор любишь? — скорее, это было простое любопытство, а не последняя попытка.

— Да! До сих пор. И думаю, что буду любить всю жизнь. И я точно знаю, что совсем скоро в твоей жизни появится тот мужчина, которого ты полюбишь так же. И вы будет счастливы. Обязательно будете.

Микри улыбнулась, порадовавшись возможной перспективе. Вскочила с лежанки. Я встал. Она подошла ко мне, прижалась. Я обнял её, поцеловал в макушку.

— Спокойной ночи, милая Микри!

— Спокойной ночи, Коста!

Микри пошла в сторону балкона.

— Куда? — возопил я.

— Так ближе! — рассмеялась она.

Ну, вот, как с этой козой справиться⁈ Ох, грехи мои тяжкие на мосту с чашкою!

Тихий шум подсказал, что Микри удачно перепрыгнула с моего балкона на свой. Я еле нашел в себе силы, чтобы раздеться, а не рухнуть сразу на лежанку.

[1] Забытое русское лакомство. Яйца запекали в печи, поэтому «каленые».

[2] «Такого нам бы короля» — строчка из песни П. Беранже «Король Ивето» в переводе Н. Кудрявцевой

[3] Четверостишие П. Беранже в переводе В. Курочкина.