Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии

Глава 3 Тайная вылазка

В серой унылой комнатке меня поджидал невзрачный — под стать лазарету — офицер с усталым лицом, с покрасневшими от бессонной ночи глазами и в мундире, присыпанном белой пылью.

— Константин Спиридонович? — приветствовал меня таможенник, судя по его знакам различия.

Я растерялся, удивленно на него взглянул — так меня еще никто не называл за время пребывания Костой Варвакисом.

Он рассмеялся, видя мое недоумение:

— Привыкайте, вы в Российской Империи! Промеж своих мы общаемся по имени-отчеству.

Я уже начал догадываться, что означает эта сцена. Офицер рассеял последние сомнения.

— Я получил письмо от Фонтона. Тысячу извинений за задержку, но сами понимаете… Дипломатическая почта… пока ее разберут в экспедиции… пока мне переправят… Секретность опять-таки…

Я выдохнул и, не спрашивая разрешения, уселся на стул напротив офицера.

— Я не представился, — еще раз извинился мой собеседник, не обратив внимания на мою бестактность. — Николай Евстафьевич Проскурин, штабс-капитан по ведомству таможенно-карантинной службы.

— Мне говорили, что будет офицер из морского штаба.

— Ну, пардону в таком случае прошу! Служил-с в пехоте, в море исключительно ноги мочил, за контрабандистами гоняясь. Впрочем, вопрос ваш разумен. Я бы и сам затосковал, случись такая оказия. Но есть способ с ней разобраться. Вот вам письмо Феликса Петровича. Читать не дам, но показать — покажу.

Проскурин сунул руку за обшлаг мундира и вытащил конверт со сломанными сургучными печатями. Извлек листок бумаги, повертел перед моими глазами, ткнув пальцем в подпись.

— Пишет мне тут Фонтон, что вы человек сообразительный и прочие комплименты. Да я и сам вижу: выдержки вам не занимать. Ну, стало быть, политесы разводить не стану, объясню все чин по чину. Спенсеру решено препятствий не чинить, извиняюсь за каламбур. Пусть развлекается в Одессе. Город у нас — веселый.

— Никакого наблюдения? — искренне удивился я.

— В Одессе-то? Тут не Константинополь, где любой иностранец — как бельмо на глазу. Тут скорее русский человек в толпе будет выделяться. Вам еще предстоит все это своими глазами увидеть. Какой смысл его настораживать плотной опекой? Какие секреты ему откроются? Шпионскую сеть создаст? Так ее и создавать нет нужды — любой свободно заезжает. Твори, что душа пожелает.

— Я бы не сказал, что свободно…

— Ну, карантин. Ну, посидите две недели… Осталось — всего ничего. В общем, решено так: ваша задача — укрепить доверие, чтобы дальнейший вояж данного господина не обошелся без вашего участия. Если возникнет нужда связаться со мной или моими коллегами в будущем, называйте его в записках «Бююк».

— Почему «Бююк»? То есть «большой»?

— Почем я знаю? Так Фонтон предложил.

— Наверное, придумал такое имечко, потому что со Спенсером я встретился впервые в Бююкдере.

— Мне знать подобное невместно, приказ есть приказ, — штабс-капитан развел руками. Мол, люди мы маленькие: что начальство придумало, нам и выполнять.

Что приказано? Кем приказано? Ну-ну. Так уж ты крепок, штабс-капитан? А если так?

— Отчего вы такой запыленный, Ваше благородие? Нас встречал на границе офицер — всем офицерам офицер, мундир — как с картинки, — задал я заинтересовавший меня вопрос. Да и обстановка располагала к легкому троллингу. Свалился на меня пыльный мешок — и команды раздает. Есть над чем задуматься.

— Это вы никак про нашего «павлина»? При случае расскажу, что за гусь лапчатый. А мне делом приходится заниматься. Полночи за контрабандистами гонялся, весь извазюкался. Давайте начистоту, Константин Спиридонович. Вижу в вас недоверие к моей персоне. Вы мне не подчиненный, я вам не начальник. Передал, что поручено.

Штабс-капитан встал из-за стола, одёрнул в углу занавеску и извлёк на свет божий пузатую бутылку, два стакана и яблоко, которое он быстро разделил на дольки.

— Санторинское! — похвастался он, разливая вино по стаканам.

— Богато живёте! — отозвался я, вдыхая позабытый сладкий запах.

— Так ведь — Одесса!

Я отметил про себя, что любое выдающееся явление — от пыли до эксклюзивного вина — одесситы воспринимают, как нечто само собой разумеющееся и имеющее самое простое объяснение коротким словом «так». Забалованные в конец, ребята! Или привыкшие к чудесам? В Стамбуле я слышал от Цикалиоти, что в Вене издается газета на греческом для одесситов, в которой их город описывается исключительно как рай на земле. Сидя в карантине, сложно думать о реках из молока и меда, текущих по здешним улицам.

Мы «вздрогнули», похрустели яблочком, глаза у обоих потеплели.

— Прекращайте дуться, Константин Спиридонович! — сказал офицер, разливая остатки вина по стаканам.

Я обратил внимание, что его обращение по имени-отчеству режет мне слух.

— Называйте меня, Костой, ваше благородие!

— Вот это по-нашему! — хлопнул себя по коленке офицер. — Будь мы в армии — другое дело! А промеж своих, чего чиниться!

Видимо, тема «промеж своих» штабс-капитана задевала не на шутку, коль скоро он ее второй раз уже поднимает.

— Ты, Коста, не вздумай меня аристократом каким считать. Выслужил звания свои. Из унтеров в офицеры поднялся. И человеческое отношение — ценю! Выпьем!

Мы допили остатки санторинского. Сладкое вино хорошо вдарило по мозгам.

— Николай Ефстафьевич, не в службу, а в дружбу: мне бы в город вперед Спенсера попасть. Оглядеться, осмотреться, понять, что почем…

Офицер расхохотался так, что щеки налились краснотой.

— Нешто засиделся в городке? На волю потянуло? Одесситок — на штык!

Я с укоризной откинулся на стуле, выражая всем своим видом полное несогласие со столь вольным прочтением своих намерений.

— Пардон, пардон… Вырвалась двусмысленность. Армейские повадки, сам понимаешь! Тебе же четыре дня всего осталось под замком сидеть. А, впрочем, есть резон в твоих словах. Сам ты — не местный, будешь, как и твой подопечный, как теленок в вымя мордой тыкаться, в городе оказавшись. Осмотреться, говоришь?

— Оглядеться, понять, что — куда…

— Вряд ли, ты что-то сообразишь за одну вылазку, — задумчиво произнес Проскурин, постукивая пальцем по пустому стакану. — Вопрос на самом деле серьезный! Вот отпущу я тебя, а Спенсер задумается: за что ж рабу божьему, Косте, такие привилегии?

Я набычился. Хорошо ведь сидели!

Стены в конюшне у Джузепино, плавание на корабле, скованного перилами палубы, четыре опостылевшие стены карантинного домика из ракушечника — все это настолько мне обрыдло после полной приключений стамбульской эпопеи, что я был готов на все, чтобы убедить штабс-капитана выпустить меня на свободу. Хоть на денек! Хоть на несколько часов! Ведь где-то там, наверху, люди идут по своим делам, не спрашивая разрешения. Оттуда доносятся звуки оркестра, ветер приносит радостные крики даже в полночь, когда оранжевая одесская луна выстилает мне свою дорожку, словно приглашая сбежать ото всех в понтийские воды…

Встряхнул головой, прогоняя морок. Поднял полные тоски глаза на офицера.

— Эко, брат, тебя разобрало! — мигом считал он мое состояние. — Как сказала одна умная русская голова: избыточная строгость законов Российской империи искупается необязательностью их исполнения! Помогу я твоей беде. Вот прямо завтра и помогу! Найдешь, что Спенсеру сказать?

Совместное распитие — святая процедура: градус доверия повышает моментально.

— Не вопрос! — ответил ему уверенно.

«Таможня» терзать мой разум возмущенный не стала. Чутко и профессионально уловила мой настрой. И быстренько выдала весь расклад.

Все оказалось намного проще, чем я себе вообразил. Достаточно было скинуть опостылевший «санаторный» наряд и покинуть незамеченным территорию городка — и ты уже условно свободен. Впрочем, во избежание последствий, требовалось вернуться до темноты и на следующий день пройти традиционный осмотр в лазарете.

Понесся вприпрыжку к нашим «бунгало», напевая про себя «А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь…».

Мой выхлоп на Спенсера произвел впечатление. Еще большее — мой рассказ.

— Вам, мистер Эдмонд, стоит запомнить два русских выражения, обязательных к употреблению. «na vodku» и «dai na vodku». Первым вы благодарите любого за оказанную услугу, подкрепляя свои слова звонкой монетой. Второе слышите, когда вам эту услугу кто-то оказал. Примерно так же, как в Стамбуле местные просят бакшиш.

Санторинское во мне еще играло, подсказав злую шутку. Решил, было, не объяснять Спенсеру область применения «на водку». Представил, как он отблагодарит губернатора или графа Воронцова таким макаром. Расхохотался. И честно все растолковал.

— Ну, что вы, Коста! Я не настолько глуп, чтобы не сообразить подобной тонкости. Обязательно дам на водку Никифору. И, смотрю, вас самого кто-то успел порадовать. Интересные в карантинном лазарете порядки. Что за услугу вы могли там оказать? И главное — кому?

— А я, дорогой мой сэр, собрался в город на тайную вылазку. Надоело в четырех стенах сидеть. С солдатиками договорился, что нам здесь прислуживают. Дал им водки — все порешали. Завтра одежду мне мою отдадут — и гуляй на все четыре стороны. К вечеру вернусь и обратно в халат наряжусь.

— Где же вы водку раздобыли?

— У них же и купил! С ними и выпил.

Мы засмеялись.

— Россия — это страна аномалий!

— Так ведь — водка! — ввернул я понравившееся местное объяснение всему на свете.

Утром прибыл в лазарет в компании «Кузьмича». Он, ни слова не говоря, выдал мой наряд. Я переоделся.

Проскурин меня уже поджидал. Мы дошли с ним до Таможенной площади, уселись в конный экипаж — дрожки, как пояснил офицер.

— Видишь овраг с подъемом в гору? — я кивнул. — Это Карантинная балка. По ней вернёшься обратно. Найдешь Куликово поле, там она свое начало берет. И спускайся осторожно, не то ноги переломаешь. А мы сейчас до Практической гавани доедем и по Военному спуску выберемся в город. Тебе куда надо?

— Хотел сперва в отеле «Ришелье» про номер для Спенсера узнать. Он просил.

— Ну, тогда нам — на Дерибасовскую, — заключил Проскурин и толкнул извозчика. — Трогай!

Мы помчались по каменным плитам из вулканической лавы. Море — справа. Высокий обрыв — слева. Ни намека на знаменитую Потемкинскую лестницу. Лишь кто-то копошился на склоне, торчали какие-то балки и груды земли.

В одуряющем аромате отцветавшей сирени поднялись в город по спуску, как на корабле «вниз на верхнюю палубу» — та же нелепица, если подумать.

Город поразил.

После Стамбула с его кривоколенными переулками Одесса встретила нас прямыми широкими проспектами с измученными жарой акациями, припорошенными белой пылью, бесчисленными колоннами, яркими вывесками, сверкающими витринами, мостовой из плитняка и земляными дренажными канавами, в которых попадались спящие нищие. Но приличной публики было куда больше. Дамы под зонтиками, гречанки в черном, бабы в платках и элегантные военные в треуголках, гордо шествующие в толпе смолящих сигары гражданских, наряженных кто во что горазд.

Мне невольно вспомнился мой первый день в Стамбуле, когда я бежал через толпу, как мне казалось, ряженых. Здесь я тоже будто участвовал в съемках какого-то исторического фильма. Вот только сценарий его мне был куда более по сердцу.

Остановились на углу Дерибасовской и Ришельевской. Распрощались.

Зашел в гостиницу — снова сражен наповал. Мрамор, колонны, позолота, великолепная деревянная отделка. Все — как в лучших домах Парижа и Лондона. И сервис на высоте: номер Спенсеру забронирован, его ждут.

Остановился у входа, морщась от грохота экипажей по мостовой, визга несмазанных колес под пирамидальными арбами и скрипа подвод, запряженных быками. Немного расспросил швейцара, куда податься греку-туристу.

Он оказался из наших и — благородная душа — решил меня предупредить:

— Имей в виду, брат: в нумерах постелей нет, только сами кровати.

— Это как же⁈

— Принято здесь так. Баре со своими постелями прибывают. А иностранцам такое в диковинку. Вот они и ночуют в день заезда на голых кроватных решетках, — он громко расхохотался, утирая слезы.

Ну и дела! Надо Спенсера предупредить. Бегать сейчас в поисках одеял с подушками не буду. И денег мне Эдмонд на такое не выделил, и деть будет некуда. Но магазин с подобным товаром приглядеть не мешает.

Двинулся по Дерибасовской. А там… Магазины, магазины, магазины… С модной мужской одеждой, с дамскими нарядами, с галантерейным товаром, с мануфактурой, с зонтиками, шляпные, обувные, сигарные… От вывесок с иностранными именами рябило в глазах: мадам Шурац, месье Леонард, Томазини, Трините — одни итальянцы да французы. Нужно сюда затащить Марию душу отвести. Мигом настроение поднимется.

Еще клак этот дурацкий! Я заметил, что народ вокруг не особо обращает внимание на наряды окружающей публики. Атмосфера вполне демократичная, тут все пришельцы. Но мне эта подаренная Фонтоном шляпа не нравилась категорически.

В общем, решено: Марии — платья, белье и обувь, мне — боливар, как на рисунках Пушкина. Может, он его в этих магазинах и купил? Не так давно он тут, вроде, был — лет десять назад.

Вдруг я застыл.

Запах! Боже, какой чарующий и знакомый запах! Так пахнет только Средиземноморье! Так пахнет южное лето и бессмертие! Миллионы оранжевых солнц Греции, великие в своей простоте апельсины — это их дивный аромат заставил меня застыть на месте!

Я побрел на этот запах, как крысы за дудочкой крысолова, не обращая более внимания ни на что вокруг. И вскоре нашел его источник — длинную улицу с раскрытыми настежь погребами магазинов колониальных товаров.

Греческая улица! Я нашел свое сердце в Одессе!

Что только не предлагали местные магазины! Оливковое масло, фаршированные маслины, макароны, итальянские колбасы, соленую лакедру и анчоусы в маленьких бочонках, экзотические фрукты в окружении пирамид из апельсинов и лимонов, желтые сахарные головы, перевязанные голубой бумагой, сицилийский шоколад из Модики[1] и, конечно, сотни бутылок и бочек вина… Все дары Европы и заморских колоний свозились сюда!

Улица пестрела вывесками не только магазинов, но и торговых домов. «Братья Родоканаки», «К. Попудов», Инглеси, Петрококинос, Марозли, Мавро — одни греческие имена, среди которых, не понятно каким образом, затесалась американская фамилия Ралли.

Еще больше было вывесок винных погребов — «Cantina con diversi vint». Из мрачного входа, ведущего под землю, раздавались веселые крики, и терпко пахло винными парами.

Я сглотнул слюну. Как же я соскучился по спагетти болоньезе и глотку доброго Кьянти!

Снова запах! На этот раз из переулка меня манили ароматы жарящегося на углях барашка.

Ноги сами потащили меня от винного погребка в маленькие тесные дворики, увитые плющом, где вокруг столиков сидели посетители за жаркими спорами и дымящимся густым кофе.

Настоящая греческая таверна! Шум, крики, звон бокалов, родная речь — как мне все это знакомо!

Я уселся за свободный столик, огляделся с удовольствием.

Посреди двора — маленькая мраморная цистерна с зеленеющей водой. Над головой нависали наружные деревянные галереи в уровень с крышей и отдельные балконы. В противоположном от входа углу была устроена открытая печь, где на вертеле крутили тушу поросенка.

Прислушался.

По соседству шел эмоциональный спор, но не о политике, как принято среди завсегдатаев кофеен, — о более деликатном предмете.

— Я вам сто раз уже сказал, — горячился какой-то старичок, крепко сжимая узловатыми пальцами внушительную трость. — Погромами мы наелись еще там, в Фанари. Так зачем же нужно тащить сюда этот дикий обычай? В Константинополе турки громили наши дома, здесь мы решили последовать их примеру. То, от чего бежали, хотим высадить, как ядовитый анчар, на местной каменистой почве?

— Господин Севастопуло, но евреи сами были тогда виноваты в своих бедах. Ведь на них тогда набросились после того, как они не сняли свои дурацкие шапки, когда шла похоронная процессия с телом патриарха! — эмоционально вскричал его оппонент, дородный грек в цветастом жилете.

Я догадался, что обсуждают события 1821-го года, о которых упоминал Цикалиоти.

— Вы еще нам расскажите гнусную легенду, что евреи Константинополя выкупили тело нашего мученика Георгия, привязали к ногам камни и выбросили в море. Как, интересно, тогда оно могло оказаться на корабле, который его привез в Одессу?

— Что это вы евреев защищаете? — вступил в разговор третий участник спора.

— Никого я не защищаю!

— Защищаете! — воскликнул «жилет».

— Мне дела нет до евреев! Они здесь никто! Жалкие торговцы-разносчики лимонов на Старом базаре!

Тут я еле сдержался, чтобы не рассмеяться.

Вот бы он удивился… Да что он? Все они ошалели бы, подойди я к ним сейчас и расскажи, что те, кого они сейчас считают никем, с годами — станут всем. Что наступят такие времена, когда Одессу все будут воспринимать в первую очередь, как еврейский город. А, впрочем, не поверят. В лучшем случае, покрутят пальцами у виска, в худшем — отправят в дурку. Если таковая здесь есть, конечно.

Между тем оратор продолжал свою наполненную страстью речь:

— Просто я не хочу, чтобы в нашем славном новом доме завелась старая плесень. Нечему нам у турок учиться! Ни погромам, ни чему было еще! Даже про фески следует забыть, как господину за соседним столом, — он кивнул в мою сторону.

Вот, что вы к клаку этому прикопались и фески ругаете? Мне моя боснийская фесочка куда более к лицу и удобна. Решено: к черту клак!

— И что тебя так развеселило, красавчик? — раздался сбоку звонкий насмешливый девичий голос.

[1] Город Модика, провинция Рогуза, славился своим шоколадом, на пару веков обогнав Швейцарию в производстве южноамериканского лакомства. Топили там шоколадные бобы при более низкой температуре, чем принято сегодня, поэтому на вкус сицилийский шоколад отличался от современного, будто в него песку добавили.