Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии

Глава 6 Фланер и подкаблучник

Бросились во двор.

Пока бежали, в голове проносились не самые приятные картинки: племянник весь в крови, лежит на грязной земле, не двигаясь, с разбитой головой.

«Чертова Одесса! — пронеслось ко всему прочему. — Никак не хочет нас принять!» Все это усугублялось непрерывными восклицаниями сестры, вперемешку с её уже громким плачем.

Увиденное меня сразу успокоило. Нет, обязательная для такого рода сцен — можно сказать, классическая триада — присутствовала налицо: Янис был весь изгваздан в пыли, рубаха порвана, из носа течет кровь. Но! Он не валялся в этот момент на земле. Как раз схватил лежавший тут же небольшой камень и швырнул его вслед убегавшей ватаге из четырех шкетов его же возраста, давшей деру при виде взрослых.

— Сучи дети! — заорал он на русском вдогонку брошенному камню.

Я остановился, сложился пополам. Сестра не обратила внимания, бега не замедлила. А вот Адаша с тревогой оглянулась. Я успокоил её взмахом руки. Побежала дальше.

«Ах, 'Кузьмич», «Кузьмич»! — я изо всех сил сдерживал себя, чтобы не рассмеяться в голос. — Значит, камень, ножницы, бумага, небо, облака — белогривые лошадки… Не доглядели мы, не доглядели. Хотя, «Кузьмич» вряд ли мог Яниса научить такому. Просто пацан случайно подслушал и запомнил про «сучьих детей».

Я выпрямился и уже спокойным шагом подошел к «полю Куликову».

Сестра уже не плакала. И сейчас, наблюдая за ней, я не мог сдержать улыбки. Все мамы одинаковы. Сколько раз я сам наблюдал такую же реакцию моей мамы, когда возвращался домой в таком же виде, как Янис в данную минуту.

Сестра вертела сыночка во все стороны, допытываясь, все ли кости целы; потом с криками «мальчик мой» прижимала к себе и целовала; потом неожиданно отставляла его и начинала ругать за то, что полез в драку; потом — опять поцелуи; потом — проклятия в сторону шпаны, обидевшей её мальчика. В моем детстве иногда мама еще и подбавляла мне пару-тройку раз по заднице, чтобы я крепче усвоил урок и не лез, куда не нужно, или не связывался, с кем не нужно. Сестра сейчас удержалась — вот и вся разница!

— Пойдем в дом. Неудобно. Вон, уже люди смотрят! — я наклонился к Марии.

На сестру этот довод подействовал. Она, наконец, оторвалась от Яниса, поднялась, взяла его за руку. Пошли в дом.

— Адаша! Его помыть бы надо! — попросил я нашу новую хозяйку.

— Вы идите к себе! — Адаша сразу согласилась, словно была виноватой. — Я сейчас принесу и тазики, и воды.

— Из-за чего подрались? — спросил племянника.

— Грязным турком назвали! — доложил Янис, не то гордясь, не то переживая.

— Как ты это понял? — удивилась сестра.

— Один из них говорил по-нашему.

— По-турецки?

Янис кивнул в ответ.

В общем, все было понятно. Четверо пацанов, греки. Увидели незнакомца. Стали выяснять. Удивились имени. Янис сказал, кто папа, но сам сказал, что грек. Ему в ответ: какой же ты грек, если по-гречески — ни-бе, ни-ме⁈ Ты — грязный турчонок! Тут и понеслось.

— Больно было? — поинтересовался я.

— Нет!

— Сам успел кому-нибудь врезать?

— Брат! — сестра не удержалась, считая, что я веду абсолютно непедагогичную беседу.

— Да! — Янису нравилось. — Этому, который назвал!

— Молодец! — я потрепал племянника по макушке.

— Чему ты его учишь? — сестра все равно не могла смириться с моими методами воспитания…

— Пойду Адаше помогу! — я решил избежать ненужных пререканий.

…Когда мы с нашей маленькой хозяйкой поднялись в комнату, Янис уже стоял голый. Поставили его в тазик. Сестра и Адаша начали его умывать. Я сидел в сторонке.

— Вот что ты так улыбаешься⁈ — все-таки сестра никак не могла угомониться. Чтобы Янис не до конца понял, о чем дискуссия, говорила на греческом. — Твоего племянника чуть не убили, а ты улыбаешься!

Мамы, мамы… Чуть не убили!

— Я улыбаюсь, потому что горжусь своим племянником, сестра!

— Ты гордишься тем, что он дерется?

— Да, представь себе! — я чуть повысил голос, чтобы немного охладить пыл сестры и заставить её прислушаться к голосу разума. — Мария! А ты как себе все представляешь⁈

Мария даже перестала лить воду, пока не понимая, к чему я клоню.

— Ты думаешь, что он всю жизнь будет рядом с тобой? Всегда будет держаться за твою руку или за юбку? И ты всю жизнь собираешься заслонять его от любого дуновения ветерка?

Сестра приходила в себя. Я перешел на турецкий, чтобы и Янис услышал, что я скажу.

— Он — мальчик! Он будет каждый день выбегать на улицу поиграть. И, поверь мне, еще не раз и не два будет драться со сверстниками и приходить к тебе с разбитым носом. Это — неизбежно. Такова обычная жизнь любого нормального мальчишки! Через сто лет будет так! Через двести, через пятьсот! Так почему я не должен радоваться тому, что мой племянник не струсил, не побежал с плачем к тебе, не укрылся за твоей юбкой, а дрался⁈ Дал отпор! Почему я не должен радоваться тому, что растет мужчина, который, когда вырастет, спрячет тебя за своей спиной и прибьёт каждого, кто посмеет поднять на тебя руку!

После такой речи не могла не установиться мертвая тишина.

По взгляду сестры было понятно, что она признала, что я прав.

Папа! Папа вышел во двор с кинжалом, не задумываясь, чем это ему грозит. Сама — тому свидетель! Но не стану бить крупным калибром. Сама все понимает!

Выслушав меня, эта глупыня перевела взгляд на Яниса, который стоял в тазике и все еще пытался осмыслить до конца, что я сказал.

Сестра обняла мокрого нахохлившегося Яниса.

— Мой герой! — прошептала, роняя слезинку.

Напряжение схлынуло. Все расслабились, заулыбались.

— Конечно, герой! — подхватила Адаша.

— Герой заслужил мороженого! — решил я. — Янис! Хочешь мороженого?

— А что это? — Янис за ответом обратился к маме.

Но и Мария не имела представления, о чем идет речь. Теперь они оба вопросительно посмотрели на меня.

— Самая вкусная вещь на свете! — я держал интригу.

— Конечно, хочу! — Янис поверил на слово.

— Адаша! В Одессе есть мороженое для героев? Джелати? — уточнил я, поворачиваясь к нашей хозяйке.

— Вот ты спросил! — фыркнула она в своей манере, оскорбившись. — Конечно, есть! Еще Де Рибас выписал мороженщика из Италии. Ступайте к Памятнику. В театре или в кофейне отеля «Петербург» найдете!

Под «памятником», как я понял, она имела в виду статую Дюка. Я сцапал одевшегося племянника за руку и решительно направился на Бульвары или, говоря на местном слэнге, на Променад.

Сестре пришлось прибавить ходу, чтобы не отстать. Адаша стояла в дверях. Смотрела вслед. Махнула рукой.

Сестра нагнала нас, пристроилась рядом и тут же принялась дергать меня за рукав. Я отреагировал, посмотрел на неё. Вид у неё был заговорщицкий.

— Что? — недоумевал я.

— Ты почему Адонию с нами не позвал? — с видом бывалого подпольщика зашептала. — Она ждала. Видела я, как она на тебя смотрела.

Я рассмеялся — как мне все это было знакомо! Сестричка, как все греческие женщины, включила режим свахи. Что бы с этим миром не случилось, а греческие мамы и сестры не могут спокойно жить, пока не пристроят своих сыновей и братьев. Львиная доля их жизни уходит на поиск «хорошей девушки из хорошей семьи». Разрабатываются тайные операции по сведению одиноких! И вот уже ни о чем не подозревающие парень и девушка «случайно» сталкиваются, или «хорошую девушку из хорошей семьи» посылают за солью к соседке за тридевять земель!

— Вот, что ты смеёшься⁈ Такая девушка! Такая девушка! — тут она призвала в союзники Яниса. — Скажи, мой мальчик, какая Адония хорошая девушка!

— Да, — племянник почувствовал, что сейчас от него требуется только утвердительный ответ, а любой другой — отрицательный, или выражающий сомнения — вызовет страшное недовольство.

— Вот, видишь! — Мария успела погладить сына по голове за поддержку. — Ребенка не обманешь! Он чувствует!

— Сестра! — попытался, было, вставить словечко.

— Хорошо, хорошо! — сестра предупреждала возражения. — Пусть не красавица! И что⁈ Подумаешь! Зато с приданным! Целый постоялый двор у ее семьи.

— Таверна, — уточнил я.

— И таверна, и дома вокруг! Заведешь себе жену, детки пойдут… И мне в таверне дело найдется, — мечтательно вздохнула она.

На этом «горючее» её мечтаний иссякло. Она задумалась о своей судьбе, оглянулась, понимая, что по-прежнему находится в городе, который ей совсем не по душе, и вынесла неутешительный приговор:

— Или не найдется. Кому я нужна без мужчины? Да еще с ребенком…

— Мне нужна! — я обнял сестру на ходу.

— И мне нужна, — тут же отозвался Янис.

Сестра заставила себя улыбнуться.

У памятника Ришелье толпился народ и незнакомые мне, слава Богу, чумаки. Я резко свернул к полуциркулярному зданию с гордой вывеской «Отель Петербург».

— Здесь подождите! — приказал твердо, а сам зашел в кофейню.

Через пять минут вышел на улицу и вручил своим креманки с мягким мороженым. Рядом стоял улыбающийся официант в белом мундире с золотыми пуговицами, чтобы принять грязную посуду.

— Ооо! — оценил Янис мороженое.

— А то! — хмыкнул я. — Дядя дурного не посоветует. Привыкай!

Янис, как верный, но героический пудель, поспешил за мной на Променад, покончив с лакомством. Мария, поджав губы, семенила за нами. Мороженое ей явно не зашло.

Мы шли по Бульвару. Вокруг цветы, статуи — и бесконечный поток людей, как в 80-х в центре Тбилиси или в Москве в пятничный вечер. Все толкались, звучали фразы на всех европейских языках. Рядом три «курицы хиляли чинно в ряд», как будет петь Аркаша Северный через 160 лет. Какая-то авантажная особа втолковывала своей спутнице, что «сердечный браслет», соединенный цепочкой с кольцом на пальце, вышел из моды, а другая наслаждалась смущением подруги.

Не знаю, что там насчет браслета, но я чувствовал себя истинным красавцем. Мой боливар, как мне казалось, смотрелся круто. Дамы постреливали мне глазками. Я наслаждался, плывя в цветочных ароматах и женском внимании.

Может, зря я отказался от трости? Сейчас бы вертел ее между пальцев… Хотя, как я читал, Пушкин трость носил из чугуна, чтобы дуэльную руку тренировать. Таким дрыном впору статуям головы сшибать! Впрочем, какой из меня Александр Сергеевич⁈

Сестра моих восторгов и самолюбования не разделяла. Уныло плелась сзади, не обращая внимания на разодетую праздничную толпу. Лишь выстрел с моря заставил ее вздрогнуть.

— Сигнал с брандвахты! Сейчас военный оркестр заиграет, — пояснил какой-то франт.

И, действительно, над променадом запели трубы, услаждая слух разморенной вечерним солнцем и цветочными ароматами публики.

— Я устала! — разнылась сестра и повторяла вновь-вновь свою жалобу, вовсе не разделяя моих восторгов от фланирования по Променаду и звучавших военных маршей.

В итоге, я плюнул и свернул на ближайший проспект, чтобы добраться до Греческой улицы.

Мой маневр оказался не из легких. Мы воткнулись в поток, вливающийся на Бульвары. Стоило нам выбраться из толпы, как я услышал:

— Пади! Пади!

На нас чуть не налетела четверка лошадей, запряженных в элегантный экипаж. На первой лошади пристроился какой-то юнец-форейтор, кричавший дискантом на всю улицу местный аналог «Дорогу, дорогу!» На сидениях коляски невозмутимо восседал уже знакомый мне Самойлов в ярко-желтой шелковой рубашке. Он, словно выполняя привычный ритуал, швырнул горсть медяков. Нас едва не снесли на этот раз какие-то оборванцы, выскочившие на улицу, как черти из-под земли.

В глазах потемнело. Сердце стучало как бешеное. Я еле успел выдернуть Яни из-под копыт коней и не дал упасть сестре, когда нищие бросились нам под ноги в поисках небрежно рассыпанной по мостовой мелочи. Не так я хотел закончить нашу прогулку.

Марию это происшествие доконало окончательно — сломалась. Слова не произнесла, безмолвствовала. Но было видно, как она еле сдерживает себя, чтобы не разрыдаться.

«Мороженое, Променад! — вздыхал я про себя. — Думал, что все вот так легко решится? Сестра успокоится? „И на земле мир, и в человецех благоволение“? Кого ты обманываешь⁈»

Так и добрались до таверны Адаши: я с утомившимся племянником на руках — весь в своих тяжелых мыслях и из-за ситуации, и из-за неизбежности серьезного разговора; сестра — на грани истерики.

…Адаша даже не стала скрывать своего недоумения, когда встретила нас. Её можно было понять. Она же справедливо считала, что люди, которые пошли за мороженым и на Променад, должны вернуться довольными и веселыми. А наша троица сейчас вполне сгодилась бы на роль участников траурной процессии.

Сестра быстро прошла мимо неё. Адаша вопросительно взглянула на меня. Я постарался изобразить глазами, что ничего страшного, пустое, бывает, не стоит придавать значения. Адаша не поверила.

— Покормишь? — попросил я её.

Адаша подала ужин в комнаты. Видя наше состояние — расстаралась, надеясь, что вкусная еда хоть как-то отвлечет от дурных мыслей. Приготовила куски жареного в масле калкана — знаменитой черноморской камбалы — с печеной репой и кувшин вина. От предложения Марии разделить ужин с нами отказалась, сославшись на дела. Девушка была умная, понимала, что сейчас тот момент, когда следует оставить нас наедине.

Мария совсем не реагировала на еду, лишь для виду ковыряясь вилкой в своей тарелке. Я в таком состоянии не мог получить удовольствия от еды, как бы ни восхитительна была камбала. Только Янис по достоинству оценил старания Адаши. Уплетал за обе щеки. И не отказался еще и от порции Марии. Поев, тут же начал зевать.

— Иди спать, герой! — улыбнулся я.

Янис ушел.

Я понимал, что могу спокойно избежать разговора. По одной простой причине: знал, что сестра ни за что не позволит себе выказать недовольство своим нынешним положением. Просто потому, что в этом случае она нарушила бы одно из главнейших табу моего народа, проявив неблагодарность.

«Воровство и неблагодарность — две самые худшие вещи на свете!» — все мое детство втолковывали мне мои дед и отец. Если человек сделал тебе доброе дело, ты обязан помнить об этом. Ты обязан быть ему благодарен. Ты обязан ответить ему тем же. Один из тех простых законов жизни, который наряду с другими простыми законами, все еще позволяет человечеству удерживаться на плаву. Хотя все чаще и чаще всякого рода «революционеры» пытаются похерить все эти законы, призывая к сплошному отрицанию под соусом вседозволенности. Глупцы и слепцы!

Рассуждения сестры, сидевшей сейчас напротив и не смевшей поднять глаза, для меня были как на ладони. «Мой брат по моей просьбе, рискуя жизнью, вытащил и меня, и моего сына из плена. Привез сюда! Кормит, поит, одевает и заботится о нас! А я — неблагодарная! Не могу потерпеть, привыкнуть, приспособиться! Не могу сделать вид, что мне все нравится!»

— Тебе здесь все не нравится, сестра, да? — спросил, бросаясь на баррикады. Я мужчина, и мне решать проблемы.

— Что ты, Коста? — сестра, конечно, попыталась все-таки удержаться в рамках должного приличия…

— Сестра!

Я повысил голос. Кроме того, что мой тон призывал её не врать мне, он еще стал сигналом, что я освобождаю её от необходимости быть благодарной, поскольку в наших отношениях, как брата и сестры, мы можем позволить себе быть откровенными. Её недовольство нынешним положением не будет мной воспринято, как проявление неблагодарности. Сестра это поняла. Избавленная от обязательств, она тут же перестала сдерживать себя, закрыла лицо руками и зарыдала.

Рыдала долго. Уж слишком много в ней накопилось за эти две с небольшим недели. Я, как ни странно, был рад. Слезы всегда несут с собой освобождение, облегчение, примирение. Слезы всегда спасают.

Сестра сейчас была неспособна что-либо мне сказать. Я говорил за неё. Сестре только оставалось кивать мне в подтверждение моих — а на самом деле — её выводов.

— Ты не сможешь здесь жить. Большой, грязный, пыльный город. Толпы незнакомых людей. Ну, да, то еще удовольствие — толкаться по вечерам на Бульваре, пусть и с мороженым в руке! Ты скучаешь по мужу, — тут сестра зарыдала громче, признаваясь в моей правоте. — Ты боишься за Яниса. Ты коришь себя, за то, что лишила его отца. Тут ты не совсем права, сестра. Все-таки, ты поступила правильно. Янису так будет лучше. Успокойся и больше не вини себя.

Сестра уже не рыдала, всхлипывала, утирая слезы.

— Главное, что пока ты и Янис в этом городе — счастья не будет. Отсюда простой вывод — мы должны уехать из этого города. Так, сестра?

Мария подняла голову.

— Да, брат мой!

Я встал.

— Иди ко мне!

Сестра подошла. Я обнял её.

— Мария, я обещаю тебе, что решу эту проблему. Обязательно решу! Вы не будете с Янисом здесь жить. Но мне нужно время. Поэтому я очень прошу тебя: потерпи. Чуть-чуть. Пожалуйста.

Сестра освободилась от объятий, чуть отодвинулась. То, что я увидел в её глазах, меня сразу успокоило. Теперь я знал: Мария больше не будет страдать и не будет своим видом и поведением заставлять страдать меня. Она верила в мое обещание и была готова терпеть столько, сколько мне понадобится, чтобы решить все проблемы.

Она кивнула. Мы улыбнулись друг другу, поскольку слова были не нужны. Договор был заключен. Поцеловались.

— Спокойной ночи, сестра!

— Спокойной ночи, брат мой!

Я пошел в свою комнату. Обещание дано. Договор заключен. Дело за малым — исполнить.

Я вышел на балкон, глотнуть воздуха и хоть как-то проветрить голову. Замер.

— Чаю хочешь? — сбоку раздался знакомый озорной голос.

Я вздрогнул и обернулся.