Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии

Глава 12 Гений русской разведки

Выдвинулись в Практический порт. Спенсер со своим багажом должен был ждать нас на пирсе.

Трехмачтовой корвет с забавным именем «Ифигения» уже был готов к походу. Его еще удерживали якоря на рейде, но суета на борту ясно говорила: скоро отплытие.

Стая шестивесельных катеров мелькала между берегом и военным кораблем. Шла погрузка пассажиров и багажа. Чета Нарышкиных со своими лакеями в безвкусных ливреях важно устраивалась на банках. Нас доставили одними из последних. Не по чину нам было лезть вперед генералов и сановников со своими элегантными спутницами, стремившихся в Крым к Воронцову.

Одинокой группой, в стороне от основной, растекающейся по каютам для знатных пассажиров, мы стояли у борта — я, Спенсер, Мария и Янис.

Выбрали якорь. Корабль тронулся с места, неспеша набирая ход. У выхода из Практической гавани стал виден рейд Карантинной, здание таможни и наш бывший «санаторий» с его домиками-«бунгало». Какие-то люди еле волочили ноги по прогулочной тропе. Новые постояльцы карантинного городка. Сколько им осталось до выхода на волю?

Громыхнуло. Одесса отдала нам прощальный пушечный салют. Корвет ответил стройным залпом, окутавшись дымом.

Я отвернулся — в пороховом дыму не было ничего интересного — и стал разглядывать расхаживающего по шканцам капитана. Путятин, Путятин… Что-то очень знакомое. Его калмыцкие глаза навевали какое-то воспоминание.

Точно! Русский самурай! Так прозвали капитана фрегата «Паллада», совершившего морской поход к берегам Японии. Неужели это он — бравый моряк, описанный Гончаровым? Интересно, капитан взял бы с собой писателя, если бы знал, как он саркастично опишет тяжёлый труд моряков? Что-то было в его книге такое: про несоразмерность затрачиваемых усилий и достигнутых результатов.

Ныне эти усилия я мог наблюдать во плоти. Добрая сотня матросов и офицеров — и это лишь половина команды — слажено, как единый механизм, разбиралась в паутине веревочных лестниц, блоков и канатов, подставляя ветру нужные паруса. И послушный их воле и повинуясь рулевому, корабль покидал одесскую бухту.

Мы поднялись на капитанский мостик поприветствовать Путятина, носившего эполеты капитана-лейтенанта. Спенсер попросил меня не отходить ни на шаг. Капитана окружали его офицеры, и было неизвестно, говорят ли они, как их лидер, свободно по-английски.

Моего перевода не понадобилось. Путятин солировал, офицеры молчали.

Спенсер тут же взял быка за рога и не стесняясь спросил:

— Признаюсь, меня несколько поразила пустота Одесского рейда с точки зрения присутствия военных кораблей. Достанет ли сил вашим бравым морякам грозить туркам? В прошлую войну черноморский флот как-то не блистал. Я ошибаюсь? — задал Эдмонд провокационный вопрос.

— Так было до Лазарева. Ныне его усилиями эскадра на Черном море состоит из четырнадцати линейных кораблей, восьми шестидесяти-пушечных фрегатов, пяти корветов, десяти бригов, четырех шхун, девяти катеров, трех яхт, семи пароходов, а также нескольких транспортов. С адмиралом я ранее совершил кругосветное путешествие, — похвастался моряк.

Боже, что он творит⁈ Зачем англичанину выдавать стратегическую информацию? И ведь не заткнешь его — он сам тут царь и бог.

— Чувствуется отменная организация вашей команды, капитан Путятин!

— Особое внимание я уделяю обучению комендоров. 22 орудия на борту, 36-тифунтовки! Тренируемся по судам контрабандистов. Подготовил нынче «Артиллерийское учение». За это пособие многих похвал удостоен, — нескромно отметил капитан-лейтенант.

— Бог мой, артиллерия — это важно, но слаженная работа ваших матросов — поражает, — сподхалимничал Спенсер.

— Выучка команды есть первейшее дело в нашем ремесле. Как ни печально мне сообщить вам, мистер Спенсер, но в прошлом году в Пирее вызвал меня на гонку английский капитан фрегата «Портлэнд». Пришлось ему мой кормовой фонарь лицезреть.

— Неужто выиграли у фрегата?

Счастливый вид капитана корвета не оставлял и тени сомнений в результатах гонки. Он спросил:

— Есть ли какие-то просьбы, сэр?

— Позволено ли мне будет испросить разрешения на устройство моих спутников?

Путятин подозвал юнгу и отдал приказ проводить гостей в выделенную нам каюту.

— Ступайте, Коста. Я останусь наверху, — отпустил меня Спенсер.

Мы спустились на красный настил артиллерийской палубы, где уже развешивали подвесные парусиновые койки для свободной смены моряков. Съемные переборки служили им точкой крепления. Пушечные порты были закрыты, свет проникал через грузовой люк. Пришлось пробираться по узкому проходу между задвинутыми пушками, крепко принайтованными канатами.

Марию с Янисом устроили в подобии «пещеры» — в маленькой, темной выгородке под шканцами, откуда изгнали какого-то мичмана. Я смог бы лишь с трудом улечься на полу. Лучше уж как-нибудь на палубе переночую.

Вышел на свежий воздух.

Но и на палубе было тесно: не протолкнуться от моряков. 180 человек экипажа на пространстве сорок метров длиной и десять шириной, вдобавок загроможденное мачтами с такелажем, люками, трапами, шлюпками… Тесновато. С трудом нашел себе свободное место у борта, не желая путаться под ногами. Так и промаялся до темноты, не решаясь сдвинуться с места.

А вокруг кипела непрекращающаяся работа. Бегали наперегонки гардемарины-подростки, соревновались в ловкости на вантах, прыгая по ним, как обезьянки. Играл оркестр. На квартердеке собралась изысканная компания. Сверкали золотом эполеты, белели женские зонтики. Где-то там должен был ошиваться Эдмонд. Он старался не отрываться от общества Нарышкиных.

Стемнело. Капитанская вип-зона опустела, все спустились в кают-компанию.

Я стоял у борта в ночной тишине, глядя на ускользающий след оранжевой луны. Казалось, корвет гнался за ним, как котенок за клубочком, но он все ускользал, прячась в волнах.

Почему Багрицкий писал: «по рыбам, по звездам проносит шаланду»? По рыбам — понятно, они внизу, спят в ожидании рассвета. Но где же звезды на воде? Вот луна точно есть — загадочная и недостижимая, расстилающая дорожку. А звезды прятались за горизонтом, где черное Черное море сливалось с черным небом. Наш корвет казался мне космическим кораблем, начавшим разбег для взлета на орбиту…

Вздрогнул от неожиданного прикосновения к рукаву моего сюртука. Тихий голос сзади прошептал:

— Не нужно резко поворачиваться, Константин Спиридонович! Обождите несколько минут, потом спуститесь на артиллерийскую палубу по ближайшему трапу. Увидите зеленый фонарь у двери в каюту, рядом с лазаретом. Вам туда. Вас ожидают.

… В небольшой тесной каюте за столом сидел совершенно неуместный здесь генерал, украшенный множеством крестов и звезд-орденов, золотыми эполетами и золотым же шитьем на красном вороте мундира, подпиравшем его худые щеки. Узкое лицо под торчащими в разные стороны волосами, бакенбарды и щегольские усики, разделенные на две щеточки выбритой ямочкой под носом. И пронзительный яркий взгляд южанина, изучающий и оценивающий…

Присесть было некуда, да меня никто и не приглашал. Замер у входа.

— Дверь прикрой, — раздался холодный голос, от которого мурашки по спине побежали. — За хозяина своего не волнуйся. Тебя не хватится. Его сейчас в кают-компании развлекают. Уйти не позволят.

Генерал потер колено, закашлял. Продолжал меня изучать, начинать беседу не спешил. Или допрос? Во что я вляпался?

— Так вот ты каков, приобретение Фонтона. — прервал он, наконец, молчание, начавшее уже не на шутку напрягать. — Грек. Проныра. Храбрец. Возомнивший себя самым умным!

— Ваше высокоблагородие… — начал, было, отвечать, но резкий взмах худой руки меня остановил.

— Сиятельство. Ваше сиятельство. Я граф де Витт! — Он снова кашлянул, словно прочистил горло. — А также руководитель всего полицейского сыска и агентурной сети в Новороссии. И инспектор кавалерии. Впрочем, генерал от кавалерии из меня — так себе. После того, как мне колено прострелили под Варшавой, всадник из меня никудышный.

Я решил отмалчиваться, пока не спросят. Генералы не любят инициативы подчиненных. Вот только этот — какой-то непонятный. Какой-то негенеральский генерал.

— Передал мне Проскурин твою записку. Прочитал. С чего ты решил, что можешь советы давать? Рекомендую карантин… — передразнил он меня. — Какие подвиги за душой у агента без года неделю? Мне лет поменьше твоего было, как я к Наполеону в доверие вошел, притворившись волонтером. Тайным его посланцем в Варшаву уехал. И все планы польских предателей и самих французов выведал и царю доложил! И смутьянов, что на юге бунтовать вздумали супротив императора Николая, вместе с петербургскими подельниками разоблачил в 25-м! И все-все о подготовке восстания в Польше в 30-м году разведал через Каролинку Собаньску. Не сделай я этого, сколько народу бы положили, Варшаву усмиряя? А про разного рода масонов и прочие «свинские» общества, что пресечены были моими стараниями, и упоминать лень[1].

Интересно, он сейчас про Южное общество декабристов говорил? И про другие свои дела? Внушительный послужной список. Просто Канарис XIX века какой-то. Хоть и не адмирал.

— Или возьмем ученика моего Ванечку Липранди. Ему 23-х не было, как он в Париже военную полицию учредил и с Видоком заговор «общества булавок» раскрыл. А сколько он сделал в плане агентурной работы при подготовке войны с турками меньше десяти лет назад! Умница! Мастер разведки! А ты? Чем похвалиться можешь, кроме того, что Спенсера своего охмурил?

Я пожал плечами. Хвалиться и вправду было нечем. Мне из разведчиков в генералы выскочить не светило. Характер не тот. И способности, что греха таить, тоже не те. Чуть не завалил дело, под бритву подставившись.

— Ты не тушуйся. Я с тебя стружки немного снял, чтоб на землю грешную приспустить. У тебя все впереди. Ибо ты — грек! Мы, греки, народ ушлый. Тем и берем!

Я удивленно вскинулся. То-то, гляжу, южная кровь видна.

— Да-да. Мать у меня гречанка, не удивляйся. А вот Липранди — не из наших. Фамилия похожа, но сам он из Пиренейского рода. Но женат на гречанке! Вот так вот! Но сам не грек. Другая кровь. И что-то в тебе есть… Сам не пойму. Дерзость какая-то… Храбрецами меня не удивишь! Насмотрелся! Нет, ты другой. Вот чувствую…

— Не ваш? — улыбнулся я.

Де Витт чуть не поперхнулся от моей дерзости. Снова закашлялся.

— А мне «наши» и не нужны. Мне потребны умные да скользкие. Такие, как я!

Изобразил улыбку в первый раз за все время беседы. Усы приподнялись, словно у поймавшего мышь кота. Бросил на стол кожаное портмоне с пачкой ассигнаций.

— Награда от меня! Спенсера спас — молодец. Заслужил. У меня на этого англичанина есть кое-какие планы. Но вовсе не те, что Фонтон придумал. До Кавказа мне дела нет. Там Розен командирствует. Вот пусть в его штабе и решают, пускать Спенсера в Черкесию или перехватить по дороге.

— Дозволено мне будет поинтересоваться, что придумало Ваше Сиятельство?

— Редкий ты нахал, Коста! Сразу видно, в армии не служил. Планы простые: выдать ему ту кривду, что нам выгодна! Он на круиз нацелился с Воронцовым?

— Так точно, Ваше Сиятельство! — тихо гаркнул я. Витт усмехнулся.

— Окружим его в поездке нужными людьми, будут его обмишуливать да Крым нахваливать. А как вернется обратно, приставим к нему татарчонка, чтоб проследил. Уверен, он по Крыму поездит, чтобы агентурную сеть создать. Вот мы и возьмем всех на заметку. Ты в это дело не лезь, — проинструктировал меня этот гений лжи и запутанных комбинаций. — Занимайся своими делами. Слышал, родню везешь с собой?

— Везу, — не стал отнекиваться.

— Ты думаешь, ее Спенсер на корабль пристроил? Ох, наивная простота. Я распорядился, чтобы препятствий не чинили и отдали мичманскую каюту. Придумали, понимаешь, финт с ушами: с консулом местами меняться. Вот они где у меня все! — он резко сжал кулак, имея, вероятно, в виду не только англичан. — Запомни: оказанная услуга часто привязывает человека к тому, коему услужил.

— Тысяча благодарностей, Ваше Сиятельство!

Теперь-то я понял, наконец, почему Путятин так разоткровенничался на шканцах со Спенсером.

— Пустое! — отмахнулся генерал. — Будешь искать место для семьи на Южном берегу, к Ореанде не приближаться! Там у меня дом. Ни к чему лишние подозрения плодить. Вези своих в Балаклаву. Там греков много. Целый батальон!

Ну уж, нет. Только не Севастополь и Балаклава. Засунуть родню в петлю войны? Глупцом нужно быть последним, чтоб так поступить.

— Ваше Сиятельство, как думаете, будет война с англичанами? — решил закинуть удочку.

Он уставился на меня не мигая. Помолчал. Покашлял.

— С чего такие мысли? Неужто и тебя Фонтон заморочил из-за происков Уркварта на Кавказе? У англичан армии сухопутной нет, чтоб нам угрозы строить. Одна болтовня да провокации. В прошлом году некий капитан Лайонс прорвался тайком на яхте в бухту Севастополя и произвел обмеры глубин. Задержали голубчика. Не ушел от нас. Ныне всех предупредили: будут к морским крепостям нашим на кораблях подходить — потопим!

И этому старому лису не хватает ума понять, что англичане неспроста зашевелились⁈ Как же вас сдвинуть с мёртвой точки? Неужто победа над Наполеоном ваш разум затмила?

— Но порох будем держать сухим и агентурную сеть ширить, — продолжил Де Витт в назидательном тоне. — Сам в этом участвуй. Запомни раз и навсегда: ищи агентов везде — среди еврейских торговцев, в великосветских салонах, в судебных коридорах, где свидетелей по делам казнокрадов допрашивают. Вступай в интимные связи с любыми женщинами, пользу от которых можешь получить.

Я взглянул по-новому на генеральские звезды на груди. Не только русские ордена, но и прусский Красный орел, и шведский Меч — сколько из них за боевые заслуги, а сколько — за предательство? Стоит ли его ткнуть носом в очевидную мне недооценку противника? Вряд ли он прислушается к моим словам. Снова нахалом окрестит, а то и похлеще.

Де Витт, нисколько не смущенный своей откровенностью, продолжал меня поучать:

— Вот Липранди молодцом себя в Париже показал. Мне Вигель рассказывал, что устраивал Ванечка пышные завтраки и обеды, столы ломились от фруктов прекрасных в окружении таких рож, что совестно и страшно было вступать в разговоры. Это его не я научил, а Видок, знаменитый парижский сыщик.

— Ваше сиятельство, я понимаю: без уголовников и контрабандистов, с которыми уже задружился в Одессе, в шпионском деле никак. Но женщины?..

— Агентурная работа и нравственная брезгливость — вещи несовместимые! Коли встал на этот путь, пройди по нему до конца. А отступишься, сам станешь виновником собственных несчастий. Теперь ступай. Вышло наше время.

Я не стал возвращаться в каюту. Там было тесно и душно. Не хотелось беспокоить Марию и Яниса. Устроился на палубе, где пассажирам, из числа страдающих морской болезнью,на баке до утренней побудки устроили несколько спальных мест.

Смотрел на звезды сквозь просветы в парусах и переваривал разговор с генералом от разведки. Не мог избавиться от чувства брезгливости. И удивления. Звездный генерал снизошел до повествования про свои подвиги. Наверное, накачивал меня как перспективного агента. Метода у него такая.

Метода и цельный граф? Можно сказать, маршал бронетанковых войск Российской империи XIX века. А как еще назвать шефа русской кавалерии? И Коста — мелкий прыщ. Не сопоставимо… Меня мучил этот вопрос… Этакий Берия на вершине могущества и мелкий «сексот» из турецкоподданных. Тьфу…

При свете от фонаря у сигнального колокола украдкой проверил подаренное портмоне. 300 рублей ассигнациями. Меньше 100 рублей серебром. Недорого же ценится голова англичанина у генералов. Контрабандисты пощедрее будут. Впрочем, дареному коню в зубы не смотрят. С этой мыслью и заснул.

… До Ялты шли почти сутки.

Уже утром, едва рассвело, показались крымские горы. Как миновали Фиолент, пошли и вовсе знакомые места, но такие пустынные, такие безлюдные… Лишь Алупку узнал по уже проступавшим сквозь густой лес привычным очертаниям воронцовского дворца, строительство которого подходило к концу. О нем увлеченно рассказывал Спенсеру де Витт, все в том же генеральском мундире с наградами, что и ночью.

— Мерзкий человек, — поделился со мной Эдмонд, завершив беседу и раскланявшись с графом. — Предатель, казнокрад и безнравственная личность. Лишь в прошлом году расстался со своей гражданской женой-полькой, с которой жил не скрываясь. Красивая женщина, говорят. Каролина Собаньская. Что-то крутила в Варшаве после восстания, тем карьеру графа и погубила. Не помогли ему родственные связи ни с Нарышкиными, ни с Воронцовым.

— Они родственники? — удивился я, внутренне восхищаясь изворотливости Де Витта. Вот это прикрытие себе придумал старый интриган!

— Ольга — его родная сестра. Ее муж, Лев, кузен наместника Новороссии.

Рассказ Спенсера прервало появление странной процессии моряков. Торжественно, храня достоинство, на шканцы двигалась группа, к которой присоединялись боцманы и унтер-офицеры. Впереди выступал баталер, несущий широкий пузатый сосуд с носиком.

— Ендову, ендову несут! — загомонили матросы вокруг. — Время к обеду!

— Адмиральский час! — улыбнулся Спенсер. — Английская флотская традиция.

Процессия поднялась на шканцы. Все унтер-офицеры сдернули свои картузы и кивера. Встали полукругом. Перед ними на табурете, застеленным парусиной, установили ендову, прикрытую дубовой душечкой. Сверху поставили чарку объемом примерно в 150 грамм. Тут же по команде вахтенного офицера стоящие на шканцах засвистели в свои дудки.

— Соловьиная песня! — развеселились матросы. — Команда «к вину и обедать»!

Радостные трели стихли, как и разговоры на палубе. Баталер снял дощечку, передав чарку главному боцману. Тот подошел к ендове, зачерпнул и, подставив ладонь левой руки, чтобы не пролить ни капли, торжественно выпил.

Следом потянулись остальные. Сперва унтер-офицеры и боцманы, потом — матросы, чьи фамилии выкрикивал вахтенный, занося их в специальную книгу.

— Что вам наливают, братишка? — спросил я матроса, вытиравшего на ходу усы после того, как «причастился».

— Полынную! — ответил довольный моряк. — А бывает и анисовую!

Покончив с водкой, матросы дружно устремились на артиллерийскую палубу. Там уже расстелили между пушек парусину и расставили тарелки — одну на несколько матросов. Пришла пора флотского обеда — щей, мелко накрошенного отварного мяса, которое подавали отдельно, и каши на третью перемену.

О меню нижних чинов мне и Эдмонду любезно поведал какой-то обер-офицер, когда закончился послеобеденный отдых матросов и работа снова закипела.

— Смотри! Похоже, подходим к порту Ялты!

Да уж! Не предупреди меня Спенсер, не узнал бы. Знакомая дуга бухты, но ни пристаней, ни знаменитого променада, ни взбирающихся по горным кручам особняков и гостиниц. Лишь одинокий недостроенный каменный мол, порядка 30 каменных двухэтажных домиков, церковь на горе с пятью сверкающими новыми куполами необычной шестигранной формы и стая рыбацких лодок, вокруг стоящих на рейде кораблей. Вот и вся Ялта! Не город — городок[2].

Грустную панораму заслонил пороховой дым — корвет приветствовали с берега и с моря. Под ногами дрогнула палуба: «Ифигения» выдала ответный салют.

— Я для тебя все разузнал, Коста, — поведал мне Спенсер, стоило отгреметь пушкам. — В Ялте есть приличная гостиница. «La citta di Odessa». По общему мнению, она устроена со всеми удобствами. Заправляет ей бывший лучший бас Одесской оперы — Бертолуччи. Увы, sic transit gloria mundi[3]. Я намерен остановиться в Марсанде. Русские на редкость гостеприимны. И обещают мне замолвить словечко перед наместником. Наше участие в круизе к берегам Кавказа — почти решенное дело. Отправимся, как только прибудет пароход «Петр Великий». Возможно, даже завтра.

— В отеле нет нужды. У нас есть письма к местным грекам. Надеюсь, Марию и Яниса оставить у них если не навсегда, то хотя бы на месяц.

— Дело твое. Идем готовиться к посадке на катера.

Ну, здравствуй, ЮБК!

[1] Общество «братья-свиньи», «Freres-сochons» — своего рода закрытый дворянский клуб в Петербурге, наподобие современных свингерских. Раскрыто Виттем и разогнано. «Братья-свиньи», все исключительно французы, были высланы из России, а «сестры-свиньи» возвращены мужьям.

[2] Ялта получила статус уездного города лишь в следующем, 1837-м, году во время пребывания в ней императора Николая I.

[3] Так проходит слава мира.