Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии

Глава 4 Адаша и позорные столбы

Как и подавляющее большинство людей в такой ситуации, я вздрогнул от неожиданности. Улыбка тут же сошла с моего лица. Я обернулся к обладательнице насмешливого голоса.

Даже сидя, я практически был вровень с девушкой, которая незаметно подошла сбоку, и теперь, не стесняясь, не скрывая ни озорной улыбки, ни своего любопытства, внимательно рассматривала меня с ног до головы.

— Напугала? — спросила, продолжая веселиться.

«Экая дерзкая!» — подумал я.

— Напугала! — признался я, улыбнувшись.

— Не бойся, я не страшная! — усмехнулась девица.

«А это уже становится все интересней и занимательней!»

Моё тут же проснувшееся любопытство по отношению к девице после её очередного заявления, можно было понять. Дело в том, что она хоть и не была страшной, но уж точно любой человек, её увидевший и разглядевший — и не важно, был бы это мужчина или женщина, — не сговариваясь, единогласно определили бы её «некрасивой». И если девушка позволяет себе говорить о себе так, то она отдает себе отчет в том, что некрасива. Это, во-первых. А, во-вторых, понимая свою неприглядность, она не стыдится её: ну, уродилась такой — что поделаешь, приняла и живу дальше.

— Смотри-ка, опять улыбаешься! — девушка увидела вновь родившуюся мою улыбку, следствие моих мыслей. — Развеселила?

— Ты дашь мне опомниться? — взмолился я.

— Да.

Неожиданно она покорно вздохнула, опустила голову и уже всей позой изображала эту самую покорность. Изображала чуть более секунды. Опять напугала, резко вскинув голову.

— Опомнился?

Здесь уже удержаться не было сил: я рассмеялся. Девушка довольная и своим представлением, и моей реакцией, тоже начала смеяться.

— Я — Адония! — представилась, когда мы отсмеялись.

— Коста!

— И откуда ты к нам явился, красивый такой?

— А с чего ты взяла, что я откуда-то явился? За всю Одессу знаешь?

— За всю, не всю… — Адония не среагировала на речевую нелепость, от которой я не удержался, — но бесплатно тебя накормлю, если выяснится, что ты местный и здесь давно. Так что? Я проиграла обед?

— Нет! — я поднял обе руки. — Так заметно, что я новенький в этом городе?

— Мне, да! — улыбнулась Адония.

— Ну, значит, придется заплатить за обед! — притворно вздохнул я.

— Что хочешь? — и, не давая мне опомниться, Адония затараторила. — Баранина, тушеная в вине, поросенок с вертела, меланжаны по-гречески…

— Можно — мусаку?

Не думал, что, попросив самое обыденное для греков блюдо, я в первый раз перетащу маленькую чертовку на свою территорию, где она растеряется.

— Мусаку? — переспросила.

— Ну, да, мусаку… — повторил я как нечто само собой разумеющееся.

— Это что за…?

— Ты не знаешь⁈ — упивался я её растерянностью

— Нет, — признала она своё поражение.

— Нууу… — только она собралась тряхнуть челкой, я поцокал языком, выражая недоумение гастрономической безграмотности. — Это такая запеканка с баклажанами, мясом и помидорами.

— А! — тут же обрадовалась Адония, даже выдохнула с облегчением. — Помидоры!

Она так произнесла «помидоры», будто речь шла о корне женьшеня, килограмм которого я потребовал порубать себе в салат.

— Что помидоры⁈

— Здесь о них лучше старайся меньше думать.

— Это еще почему?

— Вот, видишь, — Адония была рада, что вернула прежнюю расстановку сил в нашем диалоге, — поэтому ты и новичок, что не знаешь, что здесь у нас помидоры — большая редкость. Их маленькими партиями везут из Италии. И, поверь, не для того, чтобы ты извел их на свою запеканку!

В конце не удержалась, фыркнула. Я замялся.

— Так что… — тут она сделала паузу, и я внутренне был готов, что услышу сейчас привычное современному уху «не выпендривайся», — спрашиваю еще раз: баранина или свинина?

— Я доверюсь твоему вкусу! — склонил голову, отсекая все споры.

Адония оценила мою покорность и, в большей степени, полагаю, выказанную ей высокую оценку её женской сущности. Не удержалась, чуть залилась краской, быстро развернулась, заскакала между столиками.

Как бы я ни хотел придумать какое-то определение для неё, сейчас изящно обходившей препятствия в виде столов, стульев, посетителей, все равно, ничего, кроме «горной козочки», в голову не пришло. Штампы, штампы… С другой стороны, штампами стали, потому что проверены веками. Чего уж выпендриваться и придумывать что-либо другое⁈ Козочка по внешнему виду — маленькая, легкая, прыгучая… И по характеру — веселая, озорная. Только сейчас я заметил, что Адония была еще и босиком. Тут уж вопрос закрылся окончательно: козочка и есть!

Вернулась быстро. Поставила на стол тарелку с маслинами. Потом — кувшин.

— Фанагорийское вино! — пояснила. — Будешь доволен. Барашек скоро будет готов.

Я поблагодарил улыбкой. Адония развернулась, готова было «поскакать» дальше по делам.

— Адаша! — позвал я её.

— Да! — обернулась сразу.

— Хотел…

— Что-нибудь еще?

Еще и нетерпеливая!

— Нет. Этого хватит, — успокоил я её. — Может, выпьешь со мной? Мне будет приятно.

— Просто один пить не хочешь, так и скажи! — рассмеялась Адония.

— Да, один не хочу, — я не стал отпираться. — Но мне будет приятно, если ты выпьешь со мной. Может, и тебе будет весело. Я тебя, видишь, как веселю, Адаша!

Адония, сверкая глазами, поизучала меня, подозревая лукавство. Я выдержал этот полиграф.

— Ну, хорошо! Так и быть! Нарушу свои правила. Сейчас только кружку себе принесу. Себе, Адаше, — прыснула, не удержавшись.

…Я разлил вино. Чокнулись.

— Спасибо за компанию! — поблагодарил. — Будь здорова!

Адония просто кивнула. Я пригубил вино, сделал первый глоток. Хм… недурно! Выпил до дна.

— Я же говорила: будешь доволен! — Адония-Адаша оценила мой «глоток».

— Да! Отличное вино!

Я взял маслину. Посмотрел на шалунью, в глазах которой плясали чертики.

— Что⁈

— Шляпа у тебя такая смешная! Ты в ней на соседского кучера похож!

«Да… пилять! — как бы выразился мой тбилисский одноклассник Рауф Адгезалов. — Далась вам всем эта шляпа!»

Но внешне сдержался. Выступил эффектнее: глядя ей в глаза, не переставая глодать маслину, снял, честно признаться, изрядно и мне обрыдший клак и, не поворачивая головы, отшвырнул его далеко в сторону, в переулок.

Но как он полетел!

Она оценила! Что она? Соседний столик, который при моем появлении так же упомянул мой уже бывший головной убор, снова ожил, зашумел. Я перевел взгляд на них.

— Феска — рулит! — пригвоздил их и взглядом, и непонятным сочетанием знакомых слов.

— И апельсины! — добавила непонятное смешливая девица.

Соседи, теребя жилеты, перестали бурчать, пытаясь осмыслить и увиденное, и услышанное. Я вернулся опять к своей «козочке».

Адония прыснула, чуть отворачиваясь, чтобы уж совсем не оскорбить соседний стол.

— Так лучше? — спросил, забирая из тарелки еще одну маслину.

Она, все еще давясь смехом, быстро закивала. Пользуясь паузой, я снова налил себе вина.

— С тобой, действительно, весело! — призналась Адония, когда справилась со смехом.

— Фирма веников не вяжет! — я пошел вразнос.

Теперь пришла очередь Адонии удивляться непонятному смыслу вроде бы знакомых слов. Я не дал ей возможности слишком уж углубляться в семантику моей фразы и просто подмигнул, широко улыбнувшись. Адонию такой поворот устроил. Фразу оценивать она не стала, а на мое залихватское подмигивание опять ответила своим звонким смехом.

Я ждал, пока она успокоится, и думал о том, что она, в общем-то, молодчина! Наверняка, понимала, как некрасива. Наверняка понимала, что ей совсем не светит романтичная дорожка, на которой стоят воздыхающие по ней вьюноши, жаждущие её взглядов, поцелуев, любви… Другая бы — топиться пошла. А она все это с лихвой компенсировала своей живостью, легкостью, веселым нравом. И, если кто-нибудь когда-нибудь это поймет, то будет вознагражден женой — пусть и некрасивой, но с которой ни секунды не будет скучно.

— Сбегаю за барашком! — Адония отсмеялась в очередной раз и начала боком подниматься из-за стола, наивно пытаясь изобразить бедрами нечто завлекательное.

«О, женщины! — только и пришло в голову. — Ничто вас не изменит, и нет на вас управы!»

Вслух же произнес:

— Заслужил?

— И не только барашка! — уже кокетничала моя «козочка» и ускакала за моим горячем.

… Барашек был восхитителен, чего я, признаться, не ожидал. Адония с гордостью смотрела на меня, радуясь моей оценке. И не мешала, понимая, что мне сейчас трудно разговаривать, настолько я был увлечен едой. Но было видно, как её распирает любопытство. И стоило мне только на мгновение оторваться от еды, чтобы подлить себе и ей вина, она не удержалась.

— Ну, расскажи, какими судьбами ты здесь? И надолго ли?

Подозреваю, что ответа на второй вопрос она ожидала с бОльшим нетерпением.

Я не стал вдаваться в подробности. Ответил коротко, указывая на основные обстоятельства. В тот момент, когда я начал сетовать на судьбу, рассказывая о трудностях с жильем в Одессе, Адония на глазах начала загораться и уже с трудом сдерживалась, чтобы дослушать меня до конца.

«Что это она так радуется моим проблемам?» — недоумевал я.

— Так что, пока ума не приложу, куда мне девать сестру с ребенком? — закончил я свой рассказ на жалобной ноте.

Была бы Адония чуть более опытна в женской науке, конечно, выдержала бы должную паузу, изобразила бы полную свою незаинтересованность, а не только лишь желание прийти на помощь человеку в сложной ситуации. А так, едва дождавшись финала моего монолога, она выпалила:

— Я могу помочь! — и тут же покраснела, понимая, что выдала себя.

— Как⁈ — я изобразил только большое удивление и нечаянную радость, успокаивая Адонию, теперь уверенную в том, что я не раскусил первопричины её помощи.

— Отец и братья через два дня уплывают за апельсинами в Смирну. На все лето. У нас освобождаются две комнаты. Полтора рубля в сутки без обеда, — Адония уже взяла себя в руки, говорила сухо, по-деловому.

— Так ты становишься полноценной хозяйкой на все лето⁈ — выразил я свой восторг.

— Да! — Адония гордилась собой. — Ну, что, годится тебе такое предложение?

— Адония! — я сложил руки в молитвенном жесте. — Тебя мне сам Господь послал! Что ты спрашиваешь⁈ Конечно, годится! Я просто в себя не могу прийти от счастья!

Тут я не кривил душой нисколько. Как можно кривить, когда такая гора — с плеч!

— Да, тебе повезло! — Адония приняла моё восхищение. — Тогда, третьего дня в полдень, можете заселиться. Запомни адрес — Красный переулок.

— Спасибо! А… — я был готов выразить некое сомнение.

— Что? — Адония по привычке не дала мне договорить, не готовая пожертвовать своим «триумфом».

— Отец и братья будут согласны?

— Конечно! — фыркнула «козочка». — Рады будут, что я так быстро нашла жильцов. Лишние деньги, сам знаешь…

— Да, да! — согласился я. — Никогда не бывают лишними… Кстати, сколько я должен за этот прекрасный обед?

Спрашивая, я уже вытащил золотой пятирублевик.

— Ты что⁈ — Адония даже в лице изменилась. — Спрячь немедленно! Такие деньги! И никогда, слышишь, никогда, в нашем городе не показывай полуимпериал!

— Да, но обед?

— Через три дня в полдень за все сразу и расплатишься! — решила гордая хозяйка.

— И ты не боишься…

— Нет, не боюсь. Я вижу, ты хороший человек. Не обманешь. Даже если вдруг откажешься от комнат, все равно придешь и отдашь мне плату за обед.

Она была прекрасна в этот момент. Очень спокойная и уверенная в себе. Да и во мне тоже.

— Спасибо, Адаша!

— Почему все ж таки Адаша? — озорно сверкнула глазами.

— Так милее. Так тебе больше идет.

— Пусть — Адаша! Пока, Коста!

Я развернулся, пошел на выход. Остановился. Один вопрос не давал мне покоя.

— Адаша! — обернувшись, я позвал девушку.

— Да!

— А почему апельсины?

Адония улыбнулась, понимая суть моего вопроса.

— Апельсины Одессу спасли.

— Надо же! — я покачал головой. — Кто бы мог подумать⁈

— Да! — воскликнула Адония.

— И как они это сделали?

— А вот через три дня и расскажу!

— Ну, теперь мне уже некуда деваться! — я улыбнулся.

— Да! Некуда! — Адония взмахнула юбкой, побежала на кухню.

… Решил выдвигаться к Куликову полю, чтоб не искать Карантинный спуск впотьмах.

Шел, улыбаясь всем подряд. Сытный обед, великолепная компания, решение первоочередной проблемы с размещением родных — славный выдался денек! И до чего приятная девушка!

Хороша Адаша, но не наша! Мне не нужна короткая интрижка, слезы прощания или злость на сестру из-за меня, поматросившего и бросившего. Мне скоро двигаться дальше, у меня своя цель и свои обязательства, и включать в этот пасьянс молодую девушку — просто непорядочно.

Я так глубоко задумался, что не заметил привалившегося к стене дома спящего возчика-чумака. И, на свою беду, споткнулся о его бесцеремонно вытянутые ноги.

Чумак пристроился покемарить, пока длинная колонна возов, запряженных серыми волами и забитых мешками с зерном, ожидала очереди на водопой. Воду брали из вырытого посередине улицы общественного колодца, у которого толпились с ведрами как местные, так и возчики. Очередь двигалась медленно. Кто-то из ватаги коротал время за игрой в самодельные шахматы, расчертив доску прямо в пыли, кто-то, как мною разбуженный, отдыхал в тенечке.

— Понаехали тут! — я восстановил равновесие и сплюнул в серую пыль, которую здесь можно было лопатой для снега сгребать. — Извиняюсь! Не заметил.

Чумак вскочил, поправил съехавший на глаза бараний колпак. Уставился на меня не по-доброму. Весь его вид — измазанные дегтем[1], как второй кожей, рубаха и шаровары, вислые усы под длинным носом, дурацкая челка, свисающая соплей по правой щеке из-под колпака — выражал скрытую угрозу. Даже его молчание.

Он бросился на меня стремительно, как стартовавшая ракета. Но я был к этому готов. Отступил чуть в сторону и успел зацепить его ногу носком кожаного башмака. Чумак полетел в пыль, которая ему была не страшна. Он и так был грязен донельзя.

Возчики повскакали у возов, бросив свои шахматы и рогожи. Столпились рядом в ожидании бесплатного развлечения. Один громко крикнул:

— Нестор!

И бросил моему сопернику, уже поднявшемуся с земли, длинную палку с набалдашником.

Тот ловко ее перехватил на лету и снова уставился на меня с нехорошей усмешкой. Его холодный презрительный взгляд не оставлял сомнений: на своих ногах я отсюда не уйду.

Я попятился к стене дома, откуда невольно согнал чумака. Мимо пронеслись кони. Кто-то громко закричал «тпруу!» Возчики загалдели на своем малопонятном уманском наречии.

Чумак шагнул вперед, замахиваясь палкой, — и… полетел в пыль, сбитый чьей-то рукой.

— А, ну, не балуй! — закричал нам здоровенный мужик в яркой шелковой рубашке, перехваченной узким лакированным поясом под животом.

Не успел я его поблагодарить, как сам получил по уху и улетел к возам.

Пока я поднимался на ноги и отряхивал свой сюртук, мужик надвинулся на зароптавших возчиков.

— Гляди сюда! — громко крикнул он, словно нуждался во внимании: все и так не отводили от него глаз.

Развернулся к дрожкам, ухватился за рессору, поднатужился — и переломил стальную полосу.

— Вот так! — крикнул он весело.

Возчики отступили.

Мужик отряхнул руки и полез в карман за серебром, которое щедро ссыпал в руку своему извозчику. Я заметил, что фалангу его мизинца на левой руке полностью закрывал золотой перстень с вырезанным гербом и камешком типа сердолика посередине[2].

— Это кто ж такой? — спросил я извозчика, недоуменно пялясь в спину мужику. Он неспешной походкой удалялся в сторону ближайшей площади.

— Известно кто… Граф Самойлов, гроза всех увеселительных заведений Одессы, — ответил мне не расстроенный, а довольный извозчик.

Я бросился вдогонку графу.

Он обернулся, заметил, что я бегу вслед за ним, и одобрительно кивнул на ходу:

— Что, грека, чуть не сцапали тебя раки? Зря с чумаками связался. Это такой народ — только держись. Ни бога, ни черта не боятся! Своих калечат, если провинился. А уж с чужаками…

Самойлов двигался вроде не быстро, но подстроиться под его широкий шаг было нелегко. Пер вперед, как танк, или, скорее, как медведь в лесу — уверенно и неотвратимо.

— На чумаках Одесса стоит! Жизнь у них суровая, и сами они ребята жесткие. Ежели кто из них проворуется, накормят соленой рыбой, напоят от пуза, пенис ниткой перетянут и ждут, пока мочевой пузырь не лопнет. Так и бросят в степи подыхать, — увлеченно рассказывал мне граф.

Ему, по-моему, было все равно, кто рядом. Были бы уши — а там плевать. Его кипучая натура требовала любого выхода — хотя бы в форме рассказов собственного сочинения.

— Вон, гляди, — он ткнул пальцем в сторону караульной будки с солдатом через площадь. — Намедни с сыном, штык-юнкером, гуляли, ветер поднялся, пыль столбом. Так тот караульный в вихре и не разглядел, какого чина сынок мой. Решил, что полковник али генерал. В колокол зазвонил — вся кордегардия выбежала на караул.

Он громко захохотал на всю площадь.

— Куда поспешаем, ваше сиятельство? — спросил я, когда прилично удалились от чумацкого табора.

— Так — на аттракцион, на Куликово поле, — все так же весело ответил граф, не чинясь.

Я заметил, что народу вокруг прибавилось и все двигались в одном с нами направлении. В этот поток вливались и базарные торговцы, и их покупатели с корзинками, и зеваки-обыватели с детьми на руках, и нянюшки с благородными отпрысками в лицейских мундирчиках. Все толкались, бранились, спешили, и вскоре мы с графом разминулись.

Меня вынесло движением толпы на площадь.

По центру были устроены черные подмостки, из которых торчали черные же столбы. Неужто эшафот? Я покрылся холодным потом: сцена публичной экзекуции, которую я пережил, стояла перед глазами, словно все было вчера. В голове зазвучал ненавистный голос полицая из Стамбула, ведущего подсчет ударов: «раз», «два»…

Какой-то мальчик лет пяти, будто подслушав мои мысли, дергал свою няню или бабушку за руку и все время повторял:

— Что им будет? Что им будет?

— Знамо что… — рассмеялся какой-то мастеровой. — Высекут!

— Как высекут? — не унимался мальчик. — А потом отпустят?

— Сашенька, голубчик! — запричитала няня. — Пойдем отсюда!

— Я хочу посмотреть! — раскапризничался ребенок.

Я покрылся холодным потом, меня била мелкая дрожь. Больше всего на свете я хотел сейчас оказаться далеко-далеко отсюда. Но толпа все сжималась и сжималась ближе к подмосткам, и возможности выбраться у меня не было. Я задыхался.

Выехали конные жандармы и раздвинули проход в толпе. По живому коридору в полной тишине протащились дроги со связанными людьми в черных длинных балахонах. Их затащили на подмостки и привязали к столбам, потом надели широкие пояса с какими-то надписями. Из толпы понеслись свистки, ругань и гиканье.

— Как же их сечь будут? — удивился кто-то рядом.

— Не будут их сечь. Их на позор выставили. Сейчас зачитают про лишение прав и состояния. Обычная процедура перед ссылкой на каторгу, — последовал ответ местного знатока.

Я развернулся и стал выбираться, не обращая внимания на возмущенные крики. Смотреть на эту гнусность у меня не было сил.

[1] Чумаки специально мазали дегтем рубахи и шаровары, чтобы не заедал степной гнус.

[2] Модный в то время перстень среди высшего сословия.