Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии

Глава 16 В чем правда, соратный товарищ?

Небритое лицо поворотилось ко мне. Я смог рассмотреть его в подробностях.

Ничего выдающегося! Обычное русское лицо, каких тысячи. Среди кабардинцев такой типаж тоже часто встречался. Я мог бы спутать и принять офицера за кавказца. Хотя бы из-за его манеры держаться, носить чекмень, трогать газыри на груди или помахивать носком мягкого сапога без каблука, разминая натруженный сустав. Но чистая русская речь выдавала его с головой.

— Мои предосторожности, которыми я себя окружил, извиняет предстоящая миссия — ваша и моя. Я — Федор Федорович Торнау. Вы — Варакис…

— Варвакис, — поправил я его. — Коста. Или Константин.

— Прошу прощения за оговорку. Конечно, Варвакис, — улыбнулся он. — Слыхали обо мне?

— Знакомая фамилия. Где-то слышал…

— Где-то слышал… — передразнил меня седоусый казак. — Торнау каждая собака на Кавказе знает!

— Иди-ка ты, Степушка, погуляй. И товарищей своих захвати, — с мягкой улыбкой прервал казака офицер. — Мы тут пошепчемся немножко.

Казак спорить не стал. Наоборот, мягко поднялся, а не вскочил. Потянул за рукав своего соседа и, не отдавая чести, негромко ответил по уставу:

— Слушаюсь, Ваше Благородие!

Чувствовалась у казака выучка разведчика: и в его манере отвечать, и в поведении.

Торнау! Как я мог забыть! Тот самый! А это, выходит, его команда. Или те, кто в нее желал бы попасть.

— Вы — тот офицер, что в прошлом году к черкесам проник и проехал по вражеским аулам! — не спросил, а констатировал я.

— Было дело, — не стал отпираться офицер, нисколько не хвалясь. — И в этом собираюсь. Видите, даже бороду отращиваю. Маскировка!

Я смотрел на этого бесстрашного человека, поражаясь его спокойствию и обыкновенности. Ну, проник за стену Кавказа… Ну, прогулялся по вражьим тылам. Подумаешь, дело! Так, наверное, будут себя вести его потомки, «шалившие» на коммуникациях немцев. Мост взорвали? Ничего особенного… работа такая. Какой разительный контраст с щеголем из штаба!

— Зачем же вам снова ехать, коль ваше имя на слуху?

— Имя — не портрет, — рассмеялся тихо Торнау. — Бог не выдаст, свинья не съест! А причина есть — и более чем веская.

— Это какая же?

— Вы!

Он так легко все это сказал, что казалось: громыхни за его спиной из пушки — он и ухом не поведет. Сразу видно: железные нервы!

— Стоит ли подвергать из-за меня свою жизнь опасности?

— Видимо, стоит. Вельяминов так решил. Генерал наш. А его правая рука Засс, завидуя моей славе, натурально выпихивает. Езжай, мол, и подстрахуй нового лазутчика. Даже выбрать собственноручно проводников не разрешил. Лишь на вас взглянуть и представиться.

— Засс — это кто?

Торнау удивлённо на меня взглянул:

— Засс-то? Генерал. Заместитель Вельяминова. Гроза горцев. Он тут славу себе такую создал — только держись. Рубит черкесам головы и вокруг своего шатра на шестах расставляет. Утверждает, что пугает противника, используя знания психологии. А по мне, так спятил от своих жестокостей! Еще и головы эти в Берлин отправляет в антропологический музей за деньги. Алчный. Но храбрости ему не занимать. В общем, не человек, а клубок противоречий.

— Чем же вы мне поможете там, среди черкесов?

— Подобного рода путешествие счел бы я еще вчера делом, совершенно несбыточным. Но вот вы здесь. Мы сидим и обсуждаем детали. А ваш пропуск к кавказским племенам, Спенсер, в данную минуту увлекается графом де Виттом на корвет, где останется на несколько дней.

— На пароходе этот «пропуск» активно пытаются отговорить от поездки, что, прямо скажем, ей более грозит, чем помогает.

— Ох, Россия, Россия… Ничто тебя не изменит!

— Причем тут Россия?

— Да притом, что болтовню эту, небось, развели чиновничьи души! Услыхали про запрет — и рады стараться. Во всем начальству угождай! — передразнил он кого-то. — Вот же крапивное семя! Впрочем, достанет, думаю, ума твоему спутнику не обращать внимания на глупости. Нам же следует многое обговорить…

— Что же мы можем обговорить? Пятьсот верст побережья. Где будет высадка, неизвестно. Когда? Надолго ли? Кто встретит? Как встретит? Сможем ли уйти? Одни знаки вопросов…

— Я убедился в справедливости слов Фонтона, что из вас выйдет надежный товарищ. Правильные вопросы. Не ожидал я вознаграждения за испытанные мною лишения, но, видно, ошибся. Мне вы по сердцу. Давайте руки пожмем друг другу.

Я удивленно взглянул на него и протянул руку. Он ее крепко пожал.

— Вы на Кавказе человек новый, и многое вам будет в новинку. Объяснить вам, с чем вы столкнетесь, не хватит и месяца. Тут все не так. Все наоборот. Вчерашний друг сегодня выстрелит вам в спину. Преломивший с вами хлеб сдаст врагам. А ярый враг русских, потерявший от их руки всех братьев, станет вам надежным спутником. В прошлом году на ночевке спросил меня проводник: как ты поворачиваешься ко мне спиной, зная, как я вас всех ненавижу?

— Что, правда спали к нему спиной? — с волнением спросил я.

Торнау лишь кивнул, подтверждая.

— Я ответил ему, что все — в воле Аллаха. Коли суждено мне умереть от его кинжала, к чему противиться? А коли нет, его кинжал воткнется ему в руку или в сердце.

— И он поверил⁈

— Не только поверил, но и оберегал меня все дни, пока мы пробирались по грязной чаще. Потом погиб на переправе. Тут, на Кавказе, все фаталисты!

— Немыслимо!

— Отчего же? Что тут за беда? Жить в безумии — вот наш выбор. Вернее, не выбор. Так решено. Я приехал к вам от моего друга капитана Левашова. Вчера поутру пришел к нему молодой черкес и, ни слова не говоря, попытался зарубить. Капитан бежать, черкес за ним, а следом — солдаты. Стрелять боятся — не дай бог, капитана зацепить. Левашов на ноги крепок, убежал от черкеса. Тогда напавшего и застрелили. А к вечеру приехал отец его. Погрузил тело на арбу. И я с ним проехал часть пути. Спрашиваю: отчего сын кинулся? Ругали, отвечает, меня соседи, что плохо с русскими воюю, стар стал для брани. Вот сын и пошел доказать, что есть еще отвага в сердце семьи.

— Безумие какое-то!

— Может, и безумие. Черкесы тысячу лет воюют — между собой, с соседями, с пришлыми, вроде нас или монголов. В этой постоянной войне не имели они ни времени, ни возможности улучшить гражданское устройство.

— Англичане их прозвали «наши ирокезы».

— Мои офицеры-соратники тоже позволяют подобные сравнения, упоминая индейцев. Не правы ни те, ни другие. Я не философ и не готов судить об уровне их развития. Но уверенно могу заявить: они совсем не примитивные племена. Скорее они застряли в средневековье по уже упомянутой причине. Шашка да ружье — вот и все их богатство. В абречестве — смысл жизни и источник существования. Ничего нет постоянного. Все меняется. Вот был аул — и уже нет, — Торнау указал на догорающие хижины.

— Так к чему плодить новую злобу? — я искренне не понимал, зачем все это нужно русским.

— Уже не остановить кровавого колеса. Они лезли за Кубань и Терек. Мы отвечали. Порою безжалостной рукою уничтожая невинных. Один долг крови накладывался на другой, тот на третий… Уже и не вспомнить, с кого все началось. России им не победить. Но они о том не ведают. В итоге, исчезнут, как гунны, наткнувшиеся в своем бессмысленном беге на Запад на Римскую Империю.

— Но ведь это мы пришли на Кавказ! В смысле — вы, русские.

Эта мысль оказалась для меня самого неожиданной.

Я родился и вырос в Империи по имени Советский Союз. Я привык наслаждаться ее величием. Её крушение стало для меня трагедией. Новая Грузия вышибла меня с родной земли. Вполне логично, что я отождествлял себя с миллионами бывших моих сограждан, забывая о национальности: я думал, как русский, я гордился, как русский, я дышал русской культурой. Вместе с армянами греки составляли две титульные нации в моем школьном классе, а единственный грузин, русский и осетин были национальным меньшинством. И никого это не беспокоило. Если случались серьезные заварушки между молодыми, бились плечом к плечу, не спрашивая, чьих кровей будешь. «Африканское» братство моего тбилисского района было сильнее и значительнее пятого пункта в паспорте.

И вот я неожиданно оказался у истоков будущих трагедий. Пока могу лишь наблюдать и делать выводы. И они меня пугают.

— Хороший у тебя настрой! — вдруг резко он перешел на «ты». — Меня не слушай, один черт — только запутаю. С такими мыслями тебе среди горцев будет легче. Не скажу, что безопасно, но ты им понравишься. Бесстрашие они ценят больше мудрых речей. Они даже смиряются с жестокостями Засса, считая его хорошим воином. В нашем лагере он вызывает больше осуждения, чем во вражеских аулах.

— А какие они, черкесы?

— Чтут законы гостеприимства — особые кунахские стоят рядом с домом хозяина. Там и принимают гостей. К старшим проявляют подчеркнутое уважение. Честь, гордость, отвага, презрение к смерти, решительность и хладнокровье — идеальные воины. Я мог бы тебе, к примеру, сказать, что кабардинец — вероломен, лезгин — воинственен без меры, а медовеевцу плевать, кто перед ним — адых или русский. Но это не так. Все люди разные, и любой может стать тебе предателем или верным другом.

Куда я лезу? Куда? Что за странный мир меня ждет? Нехилая проверка на вшивость.

— Начальство очень на тебя рассчитывает. Поэтому Спенсера никто не станет останавливать. В компании с англичанином тебе будет безопаснее. Это твой первый плюс. Ты грек, а не русский. Греков в горах хватает. И это второй плюс. Мне же, чтобы затеряться в толпе, приходилось намаз творить.

— А ваш пригляд — третий?

— Признаюсь, как на духу. В успех своей миссии не верю. Предчувствия у меня нехорошие. Не уверен, что смогу тебе помочь, пойди что не так. Скорее помешаю или обременю. А ты старайся узнать из первых рук, чем дышат адыхи, убыхи, шапсуги, абазинцы… Так их племена зовутся. Их под сотню. И у каждого свой язык. И вас готовы принять. Слух уже идет по горам. Англичанина ждут. А с ним и тебя, хотя про твою персону пока не ведают. Я постараюсь пробраться поближе к вашей группе. Сам меня не ищи. Не покажусь! Почему-то верю в твой успех, соратный товарищ!

Он тяжело вздохнул, словно не победы мне желал, а на плахе не сдохнуть. Хреновый у него настрой. Не нравится мне. И почему-то кажется, что он и не стремится покончить с войной на Кавказе. Не в том, смысле, что в этой войне — смысл его существования. Как раз напротив: ему, офицеру великой Империи, не по сердцу то, что здесь происходит. Лишь приказ толкает его вперед. Так было до него сотню лет. И так будет еще и еще… Такие Торнау пойдут в Афган, когда кремлёвские старцы решат, что так надо.

Но есть и обратная сторона медали. Чужие планы и расчеты. Не колеблясь и надеясь разобраться, выдал то, что меня и позабавило и насторожило:

— Англичанин, мой спутник, любит цитировать слова своего соратника и покровителя Уркварта: «мы могли бы в любое время и за пустячную цену, благодаря воинственному расположению населения, его нехитрым привычкам и воздержанному образу жизни сформировать и вооружить двести тысяч храбрейших в мире воинов, способных, в случае крайней необходимости, дойти с огнем и мечом до самых ворот Москвы».

Торнау расхохотался в полный голос, впервые привлекая к нам внимание.

— Ох, уж эти англичане! Вечно они выдают желаемое за действительное! Двести тысяч! Да черкесы и двух десятков тысяч не могут собрать. И двух тысяч на долгий срок! С голоду перемрут. Как съедят свой запас, что из дома прихватили, так и повертаются!

— Меня Спенсер просил узнать про настроения среди черноморцев.

— Ну, коль они в иллюзиях мечтают прибывать, скажи им, что казаки спят и видят, как бы из-под руки царя сбежать. И что любят английского короля, что пообещал уже черкесам волю!

— Это же — глупость!

— А они поверят! «Я сам обманываться рад» — это про них, хотя Саша про чувства к девушке писал.

— Саша — это Пушкин?

— Он самый. Гостил у нас месяц во время войны с турком.

Офицер поворошил угли угасающего костра. Его лицо ровным счетом ничего не выражало. Застыло, словно восковая маска. Он неожиданно вздохнул расстроенно и изменяя своему нутру:

— Сумбурная беседа у нас случилась. Два часа промундштучили, а толку чуть. Да, по-иному бы и не вышло. Сказать нужно так много, что лучше промолчать…

— Федор Федорович, хоть в двух словах расскажите, как вам удалось к морю пробраться?

— Моими проводниками стали братья Карамурзины, известные абреки, всю жизнь воевавшие с русскими и похоронившие своих братьев, убитых на этой войне. А также имам Хази.

— Имам? — вскричал я полушепотом.

— Имам и известный абрек. А еще мы выменяли за две лошади пленницу, чтобы доставить ее к морю туркам, избегая через то подозрений в цели нашего путешествия.

— Невероятно!

— Знай: пробираться по горам и чаще — неимоверно трудное дело. Узкие тропинки на скальных карнизах, огромные камни на твоем пути, через которые лошадей переносят на руках, стремительные ручьи и горные реки… Измучились, пока добрались до Ачипсоу. Там я встретил девушку невероятной красоты… Черкешенки прекрасны… Но эта… — Торнау встряхнул головой отгоняя воспоминания, а я понял, что Бела Печорина — это вовсе не выдумка Лермонтова. — Меня выдавали за чеченца, чтобы объяснить мое слабое знание языка, ибо двигались мы большой компанией. Все новые абреки присоединялись к нам. Так через многие селения и доехали до моря, где был торг с турками. Продали девушку за две лошади и два вьюка бумажной материи.

Торнау замер, не то заново переживая этот момент, не то не веря собственным словам.

— Далее мы добрались до владений князя Облага в Сочипсах. Приняли нас ласково, дали провожатых-убыхов, и мы поехали в Абхазию. Ко мне часто приставали с вопросами, кто я и откуда. Пришлось показать, как я стреляю из ружья, перезаряжаясь на полном скаку. Лишь тогда ко мне стали относиться с уважением. Абазинцы приняли Карамурзина ласково, и я смог осмотреть долину у мыса Адлер. Избегнув многих опасностей и ненужных встреч, пробрался в укрепление наше в Гаграх. Там и закончилась моя вылазка.

Я был уверен, что Торнау не рассказал мне и сотой части всех трудностей, с которыми столкнулся, сложных моментов, неизбежных, когда выдаешь себя за человека другой культуры и религии. Подозрительность черкесов, их война друг против друга и сама природа — что только не стояло у него на пути. Я не смог удержаться от еще одного вопроса.

— Что было самым трудным?

— Самым опасным и трудным было вернуться к своим, — усмехнулся офицер. — Ступай на берег. Там тебя будет ждать высокий блондин-канцелярист. Чиноначальник, сразу узнаешь по значительному мурлу. Сафонов, порученец Воронцова. Он тебя на пароход свезет.

— Дурной человек?

— Нет. Просто шпаков не терплю.

Я поднялся, отряхнул мундир.

— Постой! Ты спрашивал: где и когда? В конце августа, район Пшады.

— Откуда вам известно?

— Работа у меня такая, — ответил он бесстрастно и отвернулся к костру.

Снова застыл недвижимо. Мне привиделись кандалы на его сильных руках, но то был обман зрения: за цепи я принял кинжал, который неловко задрался наверх с тонкого пояса.

Я побрел к берегу, обходя лежавших на земле солдат. Аул все горел, света хватало. Вдали пылал лес. На воде покачивался иллюминированный корабль. Стонали в лазарете раненые. Театр абсурда! Очередной театр абсурда!!!

На берегу стоял чиновник. Молодой, не больше тридцати, но уже коллежский асессор и с орденом на груди. Он кивнул мне, сразу узнав, но руки не подал.

— Степан Васильевич! — представился. — Величественная панорама, вы не находите⁈ Бивуак, костры, корабли в огнях. Как вам нравится: лес подожгли, канальи? Столько убытков!

— Так ведь — война!

— Война войной, а порядок следует блюсти! Богаты лесом кавказские земли! — вдруг поменял он тональность. — Граб, дуб, орех, можжевельник. Они так нужны Черноморскому флоту! А эти черкесы — жгут!

— Так свое, не чужое!

— Как свое? — изумился Сафонов.

Я понял, что он искренне считает все окружающие земли собственностью императора, а в войне с черкесами видит досадное препятствие. Рассказать, что ли, сколько крови прольется, чтобы этот лес Империи достался? Не поверит. А если поверит — умрет от огорчения, подсчитав убытки. Прав Торнау: шпаки — они такие шпаки!

— Представьте, в Анапе нашли мраморного орла! Римская работа! Потрясающая находка! Украсит дворец наместника. Он — в восхищении!

— Что за черкес к нему приходил?

Чиновник замялся, не понимая, достоин ли я его ответов. Но припомнив, что выполняет в отношении меня поручение свыше, решил не манерничать. Кто знает, что я за птица?

— Ногой. Черкесский уздень. Наверное, из ногайских татар. Тут таких много. Откочевали из-под Перекопа. Просил помощи в мщении за отказ отдать ему любимую черкешенку. Хочет вырезать аул несостоявшегося тестя. Называл графа отцом, клялся в верности. А сам, наверное, шпион. Шекспировская драма!

Я промолчал. Кавказ не переставал удивлять.

— Пора на корабль, — молвил Сафонов. — Утром проснемся — а мы в Геленджике!

И, действительно, я открыл глаза ни свет ни заря от грохота якорной цепи. Корабль прибыл в порт, совершив ночной переход.

Прекрасный порт, почти озеро. И удручающее зрелище на земле. Если вид Ялты меня поразил, но не сбил с ног, то заповедный курорт Северного Кавказа, куда стремились тысячи со всего Союза и позднее, взорвал мозг.

— Что за жалостливая физиономия у этого места! — произнес художник, раскладывая рядом свой мольберт, и я с ним полностью согласился. — Не стану даже бумагу переводить.

— Скорее сырая и грязная физиономия! — печально вздохнул молодой прапорщик в плохо скроенном мундире. На его изящном лице с тонкими усиками были видны следы перенесенной болезни. Он присоединился к нашей компании в Керчи, куда ездил выправить себе обмундирование. — Я прослужил здесь несколько месяцев и чуть не умер от лихорадки. От трех до пяти человек в день умирает. Кровля моей землянки — решето. На огороды ходим под конвоем. Мяса нет. Куры здесь дороже, чем в Москве невесты. Не поминайте лихом!

Он перелез на подошедшую лодку, чтобы вернуться к месту службы.

— Несчастный Марлинский[1]! Какой талант погибает в этой глуши! Воронцов обещал ходатайствовать перед императором о переводе столь известного литератора в место, достойное его таланта! — воскликнул Сафонов, брезгливо разгадывая крепость.

«Глиняный горшок» — такое сравнение пришло на ум при взгляде на осыпающиеся валы и покосившиеся плетни укреплений. Пушки торчали из фашин, глядя на огороды местного гарнизона. Рвы никого не были в состоянии остановить. В общем, как крепость, Геленджик не заслуживал внимания, и во мне нарастало возмущение. Какой смысл прятаться, подобно кротам вместо того, чтобы возвести нечто-то мощное и достойное славы и величия николаевской Империи, о которой твердят все вокруг.

Я отнюдь не ее поклонник, но понимал: это убогое зрелище вряд ли могло возбудить в черкесах что-то большее, чем насмешку. Римляне приходили на земли франков и германцев две тысячи лет назад и строили акведуки и мосты, которые стоят и поныне. А здесь? Что останется здесь⁈ Одинокая коза и землянка? Имея в своем распоряжении флот, неужели так трудно завезти камень и возвести равелины? То-то, как помню, когда начнется Крымская война, всю береговую линию в срочном порядке эвакуируют. Выходит, все хваленая колонизация — не более чем пограничный кордон, превративший контрабандистов в королей Черного моря?

Так и хотелось кому-то сказать, глядя прямо в глаза: не можешь — не берись! Или то же самое, но в более крепких выражениях.

Впрочем, возможно, именно здесь сыграла роковую роль окружающая местность. Нездоровая, все окруженная болотами, с топкой грязью под ногами — и с враждебным населением! Держась подальше от пушек, местные в ответ на обмен салютами между крепостью и кораблями пригрозили нам шашками, потрясая ими в воздухе. Принять их жесты за приветствие наместника не пришло бы в голову и отъявленному лжецу.

— Такой великолепный порт — и такое запустение! — грустно вздохнул стоявший рядом Сафонов. — Самой природой тут назначено устроить торговлю. И через нее, доставляя местным жителям все им потребное, приучить их к выгоде дружбы с нами.

— Степан Васильевич! А ведь в этом блокада виновата, — решился я на откровенность.

— Что ж тут поделать? Вы иностранец, вам не понять. Все решается в Петербурге, а оттуда многое видится в искаженном свете. Тем не менее, исполнять предначертания императора — наш святой долг. Но мой прямой начальник, граф Воронцов, отправился в эту экспедицию, дабы выяснить, как поставить на более прочное основание дело колонизации края. Будем надеяться, к его словам прислушаются. В Крыму у нас все получилось.

— Не сравнивайте крымских татар и черкесов, — оторвался от своего мольберта художник, делавший зарисовки залива, повернувшись спиной к крепости. — Дойдем до Ложного Геленджика, а потом до Пшады, и вы увидите, что тут творится.

Интересно. Выходит, скоро я увижу место нашей со Спенсером будущей высадки? Та самая таинственная Пшада, о котором мне сказал Торнау.

[1] Под псевдонимом Марлинский скрывался декабрист Александр Бестужев, служивший с 1829 года на Кавказе. Его перевели из Геленджика после короткого плавания на «Ифигении», но это его не спасло. Через год он погиб на мысе Адлер. Тело его так и не нашли.