Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии

Глава 2 Пыльная неласковая красавица

— Не огорчайтесь, мон бель ами, возьмите мою сигару, — обратился к молодому офицеру Спенсер, протягивая узкий походный кожаный портсигар. — Коста, не стойте болваном. Поставьте поднос на палубу и сперва разложите столик. Нам хватит приключений, а я, как англичанин, не могу позволить себя остаться без полуденного чая!

Вся компания вокруг дружно рассмеялась.

Я благополучно проделал все необходимые манипуляции, включая наполнение чашки, и замер в ожидании дальнейших указаний. Спенсер меня пока не отпускал.

— Благодарю за сигару! — склонил голову в легком поклоне напыщенный юнец и продолжил прерванный инцидентом с лакеем разговор. — Уверяю вас, Одесса — город совсем не русский. Это город иностранный, вам это сложно будет понять. Нет там милого нашему сердцу русского гостеприимства. Да, наместник Новороссии граф Воронцов устроил нам блестящую жизнь с балами, оперой и променадом с военным оркестром. Но сам город дышит одной наживой.

— Одессу сделала торговля зерном, — пояснил посланник Бутенев из-за плеча Спенсера.

Он неожиданно мне подмигнул.

Что это значит? Он в курсе моей миссии?

— Мне говорили, что корабли из Италии везут в качестве балласта пиленый камень для мощения улиц, чтобы потом отправиться обратно, доверху забитые зерном, не так ли? — спросил Эдмонд.

— Не только камень, милорд, — охотно пояснил Бутенев. — В Одессу везут все, что производит весь мир! Порто-франко! Город превратился в гигантский склад под открытым небом. Люди предпочитают использовать свои дома для складирования товаров, вместо сдачи их в наем. Имейте это в виду, с жильем в Одессе напряженно. Впрочем, отели великолепны, не уступают по роскоши парижским, и среди них самый шикарный — это Ришельевский.

— Отель «Ришелье»? — уточнил Спенсер.

— Именно так!

— Благодарю за подсказку!

— Я вам рекомендую подготовить письмо в отель, чтобы забронировать комнату. Вас ждет 14-тидневный карантин на берегу, но письмо у вас заберут, не беспокойтесь. Увы, это общее правило для всех прибывающих в Одессу — и для русских, и для иностранцев. Никто не в силах его отменить, даже мой дядя, губернатор Лев Нарышкин, — пояснил Спенсеру молодой офицер.

— Правило есть правило, — уныло согласился Эдмонд: идея проторчать в изоляции две недели никого не воодушевит.

Меня тоже. Услышанное — поразило. Хотелось побыстрее расспросить в подробностях моих знакомых матросов обо всех ожидавших нас неприятностях.

— Позвольте, господа, традиционный вопрос туриста… Чем славна Одесса в гастрономическом смысле? — попытался взбодриться Спенсер.

— Вам непременно следует отведать черной икры из устья Днестра, — немедленно отозвался племянник Нарышкина.

— О, кавиар! — обрадовался Спенсер.

— Так же рекомендую французский ресторан Цезаря Отона на рю Дерибас!

— Благодарю вас, милорд, — Спенсер изысканно поклонился, поставил пустую чашку на столик. — Вы можете это убрать, Коста.

С радостью исполнил приказание: мне не терпелось увидеть Митьку с товарищами.

Снова собрались в курилке, бочонок с турецким табаком пошел по кругу.

— Ребята, объясните мне, что за строгости с карантином?

— А что ты хотел, капитан? — мое вчерашнее выступление подняло мои акции в глазах моряков до предела. — Знаешь, сколько раз в Одессу завозили чуму и холеру? Народу перемерло — ужасть!

— Самое жуткое дело было, когда хранцузы на Рассею поперли. Из Турции наши войска чуму с собой притащили. Из всех казней египетских — та была самая страшная! — добавил седой матрос, который пытался меня подловить в прошлый раз.

— Да что там 12-й год! То старина седая, уж почитай! А три года назад, когда корабли из Царьграда домой вернулись, их на рейде оставили, не пустили в порт. Так один корабль весь и перемер! И ведь никто у турок ни то что умер — не заболел ни один. А домой вернулись — так и отдали богу душу, глядя на берег родной. И батька мой — тоже, — всхлипнул Митька.

Моряки похлопали его по плечу, сочувственно поглядывая.

— Вот и повелел царь-батюшка, — продолжил Митька, смахнув одинокую слезу, — устроить в старой крепости карантин. Там цельный городок. Лазарет, домики, деревья. Хорошее место, не жарко. Посидишь две недели — поймешь.

Я впечатлился не на шутку. Ладно, две недели взаперти. Но болезни, да еще какие! Кто знает, что везут с собой наши соседи по палубе? Чувствовал себя ягненком, которого ведут на закланье, испытывая одновременно страх за сестру с племянником.

Настроение еще больше испортила погода.

Ближе к вечеру качка усилилась. Пароход взлетал на волнах так, что лопасти порой впустую молотили по воздуху. Моряки поставили штормовые паруса.

Дамы из первого класса не выдержали и выбрались наверх. Им стали устраивать постели прямо на палубе. В толпе палубных пассажиров на баке поднялся вой и плач. Кто-то истово молился, сестра не отставала. Матросы носились мимо с озабоченными лицами.

Так и промучились всю ночь.

А на утро выглянуло солнце, разогнав тучи. Волнение улеглось. Пароход уверенно держал курс на север. Незадолго до подачи утреннего чая прошли устье Дуная, потом миновали каменную блямбу на воде — пустынный остров Федониси.

Когда склянки на корабле пробили четыре часа пополудни, впереди по курсу что-то забелело.

— Одесса! — пояснил мне Митька.

Мы стояли на самом носу у ограждения позади бушприта и вглядывались в приближающийся берег. Высокие скалы, увенчанные парадными зданиями, еще не были видны во всех подробностях, но уже накатывало волнение от предстоящей встречи.

— Что за странное облако над городом? — спросил я матроса.

— Так ведь — пыль! — охотно пояснил мне Митька.

— Пыль? — переспросил я удивленно.

— Еще какая! Летит с песков за Привозом и со степи. Ее возчики-чумаки своими обозами поднимают — только держись!

— Чумаки?

— Казаки. Везут зерно с Умани, а потом на Сиваш, за солью.

Эх, Одесса, жемчужина у моря! Ты, оказывается, пыльная красавица!

В порт зашли до вечерних сумерек — в левый, Карантинный, а не в правый, Практический. Встали на рейде.

Тут же подошел весельный баркас, в который загрузилась вся компания Бутенева и Нарышкиной. Белая кость, ей карантин не грозил.

С баркаса на борт поднялся таможенный офицер в кителе темно-зеленого сукна и фуражке. Перед ним построили в ряд вдоль борта всех пассажиров.

— Господа, у кого есть письма — шаг вперед, положить на палубу и вернуться на место! — скомандовал он и продублировал свой приказ на четырех языках.

Пассажиры выполнили требование, на темном дереве палубы забелели прямоугольники писем.

Вперед выступили трое солдат с замотанными лицами. Один подхватывал письма щипцами и засовывал их в горячий железный ящик, который держал на вытянутых руках второй солдат. Третий окуривал их дымом. Тут все было серьезно устроено, без скидок на русский авось.

— Господа! За исключением средств гигиены и книг, которые будут проверены отдельно на предмет разрешения их ввоза на территорию Империи, все остальные свои вещи и багаж вы оставляете на борту. Они будут доставлены в специальное помещение, где будут подвергнуты дезинфекции путем окуривания дымом.

На палубе поднялась суматоха. Таможенник и солдаты терпеливо ждали, пока все соберутся. Далее последовала погрузка на лодки и переезд на берег на тендерах.

Снова плотной группой в сопровождении держащихся на расстоянии солдат мы проследовали в здание в конце пирса. Все перемешались между собой, вся предварительная процедура своим нечеловеческим автоматизмом полностью стерла сословные границы.

Внутри здания мы попали в зал, разделенный легкими перегородками. Там нас поджидали чиновники для проверки документов. Но прежде, чем к ним попасть, нас осмотрел доктор. Он приказал нам расстегнуть пуговицы на рубашках и брюках и хорошенько похлопать ладонями под мышками и в паху.

— Это те места, где впервые проявляются смертельные язвы. Прошу прощения за причиненные неудобства и оскорбление вашей нравственности, но я выполняю свой долг! — пояснил он бесстрастно.

К чиновникам выстроилось несколько очередей. Прием нашей вёл офицер в шикарном мундире, расшитым золотым позументом. Два американца, судя по их произношению, стояли перед нами и не переставали им восхищаться.

— Глубокоуважаемый мистер Стефенс, не кажется ли вам, что офицеру с таким благородным лицом и манерами пристало находиться не здесь, в преддверии Чистилища, а в петербургской гостиной?

— Сам не перестаю удивляться, сэр. Он свободно говорит на том языке, на котором к нему обращается любой пассажир. Весь его вид и образ действий свидетельствуют, что перед нами — человек глубокой культуры и отменный полиглот.

Так и было: офицер свободно заговорил со мной на греческом, чтобы Марии были понятны его вопросы. Он осведомился о цели нашего визита, проверил наши бумаги и сообщил, что мы прибыли во владения его Императорского Величества Николая Первого.

Пока шел пограничный контроль, на улице стемнело. Солдаты, поджидавшие нас, зажгли факелы.

Нас осталось около 30 человек. Мы столпились у выхода из здания, не понимая, чего ожидать далее. К нам верхом на лошади выехал бравый офицер в годах и, не приближаясь к нам, закричал:

— Я — комендант карантинного городка! Карантин — это вынужденная мера, вы не должны себя чувствовать заключенными в тюрьме. Каждому будет предоставлен отдельный домик. Вам дозволено общение друг с другом на прогулочной тропе в сопровождении вашего смотрителя. А сейчас вам следует отправиться в лазарет на более тщательный осмотр.

После этого он минут пять распинался, как он сожалеет, и ускакал. Солдаты махнули рукой, показывая, что нам нужно идти вслед за комендантом.

В свете факелов, окруженные солдатами, мы не спеша побрели к темному зданию, словно толпа овец, сопровождаемая пастушьими собаками. Мне снова и снова приходил на ум образ агнца на заклании или — я старался гнать эти мысли — депортации евреев во время войны, как ее показывали в фильмах.

Сюрреалистичности и одновременно правдоподобию этому сравнению добавляла группа евреев-паломников. Один из них, выглядевший лидером группы, уселся на дорогу и ни в какую не соглашался двигаться дальше. Поднялся крик, солдаты требовали продолжить наш скорбный марш, пассажиры возмущались, надеясь завершить это безумие, а паломники не знали, что им делать, и метались между нами, не то ругаясь, не то поддерживая своего вождя.

Все закончилось неожиданно: какой-то поляк из числа пассажиров второго класса подскочил к еврею, объявившему итальянскую забастовку, и ударил его сильно по голове. Вздёрнув его на ноги, он погнал его пинками вперед, приговаривая что-то грубое про «проклятых жидов»[1].

Нас завели в лазарет и приказали снять свои вещи. Распоряжался всем старый солдат-кладовщик, стараясь даже не дышать в нашу сторону.

— Их подвергнут дезинфекции в парах серной кислоты в течение 24-х часов, — объявил нам кладовщик абсолютно бесцветным голосом, выдав каждому фланелевый халат, панталоны и чулки.

Пришлось переодеваться прямо в толпе.

Из двери выглянул новый врач и, не отрывая руки от дверной ручки, что-то быстро спросил. Исчез он так же неожиданно, как появился. Это называется «более тщательный осмотр»?

Все недоуменно переглянулись. Кто-то принялся его тщетно звать обратно. Одна женщина истерически рыдала после того, как ее заставили переодеваться в присутствии мужчин. Марию эта унизительная процедура не задела: нам со Спенсером удалось прикрыть ее своими телами. Янис весело хохотал, глядя на этот дурдом. Эдмонд находил все происходящее занимательным, но выглядел растеряно.

Наконец, в комнате появились два чиновника в мундирах, которые долго перед нами извинялись и успокаивали, добившись этим прямо противоположного эффекта. Люди в халатах зароптали и категорически отказались выдвигаться к домикам, предназначенным для проживания.

Наверное, так выглядит приемная психбольницы — те же фланелевые халаты, всклоченные волосы, безумные взгляды и бессвязная речь.

— Бедлам, — резюмировал Спенсер: похоже, ему пришли в голову те же мысли, что и мне.

Я решительно двинулся к выходу, увлекая своих за собой. Эдмонд решил, что я знаю, что делаю, и зашагал следом.

В итоге, мы первыми выбрали каменные домики для проживания — и рядом, и с видом на море. Участки делили подстриженные кусты акации. Внутри каждого «бунгало» обнаружилась приличная постель, на которую я рухнул без задних ног. Прежде чем отключиться, вспомнил свои недельной давности рассуждения про отель, который не выбирают.

На утро обнаружилось, что ночные страхи оказались сильно преувеличенными.

Карантинный, почти курортный, городок выглядел мило. Все было засажено деревьями, дарившими приятную прохладу, вдоль моря шла прогулочная тропа, а на задворках нашлись срытые наполовину бастионы старой крепости. От Одессы нас отделяла высокая скала, у подножия которой мы оказались. В общем, ни дать, ни взять — пансионат или санаторий.

Спенсер уверил меня, что нисколько не тяготится нашим положением. Во-первых, его заранее предупредили, и лишь сама процедура помещения в карантин его несколько вывела из себя. Во-вторых, он подготовился к двухнедельному ожиданию и запасся «Географией» Страбона, фундаментальным трудом Клапрота, о котором я знал не понаслышке, и «Путешествиями» Палласа, о которых я и слыхом не слыхивал. В-третьих, он рассчитывал привести в порядок свои записи.

Его оптимизм и трудовой настрой меня вдохновили. Я решил посвятить время пребывания в карантине обучению Марии и Яниса русскому языку.

Вышли на прогулку. Нас сопровождал наш смотритель, старый отставной солдат.

Звали его Никифор. С первого же дня знакомства я прозвал его «Кузьмичом». Уж больно он напоминал своими повадками, а особенно, вдруг ни с того ни с сего возникавшей у него задумчивостью, знаменитого персонажа «Особенностей национальной охоты».

Есть у русского человека эта потребность — посреди какого-нибудь пустячного дела вдруг задуматься о бесконечности мироздания и вытекающей из неё тщете всего сущего. Я не мог сдержать улыбки, когда замечал такую его особенность. Например, между двумя подходами к столу, когда он подавал еду. Поставит первую тарелку перед Янисом, весь светится, не преминет Яниса потрепать по макушке. Идет за второй и возвращается уже с такой печалью на лице, что начинаешь поневоле оглядываться в поисках кого-либо или незамеченного тобой какого-то обстоятельства, которое могло так поменять душевное состояние человека.

К таким его переменам настроения мы привыкли почти сразу. И не обращали внимания. Потому что все остальные его достоинства были настолько хороши, что мы были благодарны судьбе за то, что «Кузьмич» был к нам приставлен. Он был вежлив, но не лебезил. Он был ловок и лихо управлялся со всем, что попадало ему в руки: будь то тяжелый топор, например, или хрупкая чашка. Подозреваю, что и с оружием он управлялся так же лихо и солдатом, судя по всему, был хорошим. Он слегка, но заметно прихрамывал.

Я не спрашивал его о причине хромоты. Решил про себя, что раз он был хорошим солдатом, то за спинами не прятался, в атаку ходил бесстрашно. Так и словил пулю. Кстати, с этим своим физическим недостатком он также справлялся с легкостью, никогда не сетовал и не жаловался на несправедливую к нему судьбу. А я понимал, что никому не следовало полагать, что раз «Кузьмич» хромает, то от него можно легко ускользнуть. Я был уверен, что от «Кузьмича» не убежишь.

Мы, в общем-то, и не пытались. «Кузьмич» понимал, что опасности мы для него не представляли. И на прогулках совсем не мешал нам. Наоборот, всегда занимался с Янисом. Может, потому что у Кузьмича не было своей семьи и детей. Может, и была раньше, но случилось что-то такое, что и служило причиной быстрой смены его настроения. Я не лез и не спрашивал. Как-то было понятно, что не нужно об этом интересоваться у «Кузьмича».

Вот и сейчас, выйдя с нами, он тут же ушел с Янисом вперед. Держал его за руку, показывал на все, что можно охватить глазом, от песчинки под ногами до облаков на небе, и учил племянника русскому языку.

Мы неторопливо шли следом. Молчали. Изредка я косился на сестру. По правде, меня беспокоило её состояние. И хотя прямо сейчас она с улыбкой смотрела на сына, который старательно повторял за Кузьмичом простые слова, было заметно, что она не в своей тарелке.

— Потерпи чуть-чуть, сестра, — попытался её успокоить, — скоро нас выпустят.

— Коста! — сестра усмехнулась. — Неужели ты думаешь, что меня так тяготит наше нынешнее положение⁈

— Честно говоря, да. Я так и думал.

— Может быть, для тебя это и выглядит, как тюрьма… Но для меня… — сестра задумалась. — Я с того момента, как меня вырвали из отчего дома, не чувствовала себя такой свободной. Все время по «тюрьмам». Да, они были разные: были страшные, были наподобие золотой клетки. Но все равно — тюрьмы. А здесь… Я хожу с открытым лицом и не боюсь, что меня побьют палками за лишний взгляд или слово. Честно говоря, платье неудобное. Но и к этому я привыкну. А главное, что Янис уже не будет мусульманином. Мы же его окрестим?

— Конечно, сестра. Так быстро, как сможем.

Мария улыбнулась, перевела взгляд на сына.

— Тогда что же тебя так беспокоит? — продолжил я допытываться.

— Просто… — сестра пожала плечами.

— Все такое непривычное? — подсказал ей версию.

— Да! — сестра с радостью и благодарностью ухватилась за «спасательный круг».

— Ничего! Ты девушка крепкая! — я обнял Марию, поцеловал её в макушку. — Ты привыкнешь, справишься!

Сестра крепко прижалась ко мне, спрятав свое лицо на моей груди.

«Не хочет показать, что плачет».

Я не сомневался, что вовсе не новизна положения тяготит её. Мария понимала, что поступила правильно. Но до неё стало доходить, что она лишилась мужа, которого, как сейчас ей стало совершенно очевидно, все-таки любила. Но более всего её расстраивало то, что она своим решением лишила сына отца.

Как бы она не старалась улыбаться и демонстрировать мне, что все хорошо, я знал, что все было не так хорошо. Я слышал, как Янис каждый день пытает её вопросами об отце: когда, когда, когда? Мария в этот момент могла только обнять сына и врать ему, что Умут-ага скоро к ним присоединится.

И я уже понимал со всей очевидностью, что мы оба не сможем заменить Янису отца. Я никак не мог дать ему столько любви, как бы ни старался, да и не успею. И сестра, которая изо всех сил пыталась сейчас заткнуть возникшую пробоину, тоже не справлялась с беспрерывным потоком вопросов сына и с его тоской по человеку, который относился к нему, как к божеству. Настолько сильна была любовь Умут-аги к своему первенцу. А мы лишили Яниса этой любви.

Я продолжал обнимать сестру. Взглянул поверх её головы на племянника.

«Поэтому Янис так прикипел к „Кузьмичу“, — думал я, наблюдая за ними. — Он получает от доброго солдата сейчас так необходимую ему дозу ежесекундного обожания, которую имел от отца в избытке».

Янис в этот момент забирал протянутый ему «Кузьмичом» камень.

— Камень! — медленно проговорил «Кузьмич».

— Камень! — старательно повторил Янис.

«Камень, ножницы, бумага!» — мелькнуло у меня в голове…

В наш распорядок дня включили регулярные посещения лазарета. Странно встретивший нас в первую ночь доктор полностью переменился. Осмотры были поверхностны, врач — весел, любезен и ненавязчив.

Но на десятый день его словно подменили. Он встретил меня хмуро и, ничего не объясняя, лишь процедил:

— Вас ожидают. Пройдите в процедурный кабинет.

Сердце сжалось в тревоге. Что случилось? Неужели, меня оставят в лазарете?

Мне указали на дверь.

[1] Авторы, во избежание упрёков, сообщают: сцена взята из непереведённой на русский язык книги американца Дж. Стефенса «Происшествия во время путешествия по русской и турецкой империям». Стефенс был в Одессе одновременно с нашим героем.