Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии

Глава 1 Пароход на Одессу

Ветер с берега развевал ленты капора Марии и мешал мне разглядеть флаг над шлюпкой. Чтобы он развернулся, как нужно, бризу следовало бы вспомнить о законах природы и задуть в сторону суши. Оставались лишь ждать и молиться.

Сестра догадалась по моему побледневшему лицу, что дело пахнет неприятностями.

— Это всё? За нами? — тихо спросила она, крепко вцепившись в перила палубы одной рукой, а другой прижимая сына к себе, словно надеясь его защитить.

— Как вы ласково звали отца на женской половине? — спокойным тоном ответил я вопросом на вопрос.

— Как звали? — она развернулась ко мне в недоумении. — Конечно, Яни. Ты не догадался, почему я назвала сына Янисом⁈

Упс, вот это я маху дал. Выходит, Коста — сын Яниса, а не Спиридона! Теперь сделанного не воротишь: так и останусь Спиридоновичем. Рассказать кому — не поверят: сам себя породил.

Матросы засуетились. За борт полетел веревочный трап. Рядом принялись устанавливать нечто вроде мини-крана с подвешенной к нему приспособе, вроде детских качелей.

Шлюпка начала красивый маневр поворота по широкой дуге. Шесть гребцов в расшитых галунами красивых мундирах слаженно опускали весла на воду. Флаг, наконец, заполоскал во всю свою ширь. Русский! Над шлюпкой и над Босфором гордо реял Андреевский флаг!

— Все в порядке, Мария! — выдохнул я облегченно: сам не заметил, в каком напряжении был несколько минут. — Это посол и его свита. Решил воспользоваться служебным положением и сэкономить несколько часов. Сейчас погрузится — и поплывем дальше. Одесса ждет нас!

Сестра оторвала руку от поручней и погладила меня по плечу. Я лишь улыбнулся в ответ, надеясь вселить в нее спокойствие, которым сам не обладал.

— Мне следует проведать мистера Спенсера. Быть может, у него найдутся ко мне поручения. А вы потихоньку устраивайтесь на палубе. Нам тут более двух суток предстоит провести.

Двухмачтовый деревянный пароход имел одну палубу, условно разделённую на две части торчащей прямо из настила широкой черной трубой с прикрученной к ней еще одной, узкой. Палубные пассажиры размещались на баке, то есть, в передней части корабля, под которой, как я понял, были устроены каюты офицеров. Мне же нужно было пройти на корму. Там размешались каюты пассажиров первого и второго классов. На пароходе не было помоста, называемого на парусном флоте шканцами — традиционного места капитана. Его роль играла часть палубы около рулевого, где в настоящую минуту Спенсер о чем-то увлеченно беседовал с капитаном. Поодаль сгрудилась немаленькая толпа людей в роскошных восточных одеяниях — по-видимому, пассажиры второго класса.

— Вы только взгляните, Спенсер, как эти болваны заводят штормовой трап⁈ — горячился капитан, оказавшийся, к моему удивлению, англичанином.

Матросы на мгновение отвлеклись от своей работы, чтобы радостными криками поприветствовать подходящую шлюпку. Она мягко скользила по волнам, управляемая одним рулевым. Гребцы встали у своих банок и вздёрнули весла в приветствии. Лопасти торчали строго вверх в двух безукоризненных линиях. Сразу была видна суровая боцманская муштра, научившая турецкий экипаж шлюпки русским флотским порядкам. Ничто не должно было умалить чести русского посланника!

— Какая жалость, что я не имею права ответить выстрелом из пушки, — пожаловался капитан.

— Не огорчайтесь, сэр. Считайте это вашей маленькой местью русскому флагу. Мы здесь, в Стамбуле, наслышаны, какой скандал устроил наш посол в России пару месяцев назад, когда его в Одессе не встретили подобающим салютом, — успокоил его Спенсер.

У веревочного трапа какой-то морской офицер в эполетах и треуголке пытался построить несколько матросов, наряженных в белые мундиры с двойным рядом пуговиц и в забавные цилиндры,для отдания чести посланнику.

— У меня восемь матросов и восемь работников машинного отделения. И все поголовно лентяи, пьяницы и непроходимые тупицы! Мне бы хватило 10 человек, прошедших Королевский флот, чтобы все работало как часы. Но с этим народом приходится держать ухо востро!

— Уверен, капитан Кови, вам хватит решимости держать команду в повиновении, — расшаркался Эдмонд.

Он был, как я успел заметить, из породы людей, которых принято называть «плезент-мэн» и которые умели вовремя сказать собеседнику именно то, что он желал услышать.

— Благодарю, Эдмонд, за понимание, — отозвался капитан. — Эти канальи за два года, что корабль торчал в доках на ремонте, почти отбились от рук. И сейчас, когда на мою голову свалились эти чертовы аристократы, придется повертеться. В моем распоряжении всего два эконома — один мужского пола, другой — женского, и, уверен, всё их внимание достанется первому классу. А армянские и турецкие купцы с нижней палубы будут всю дорогу ныть, что им не подали вовремя обед.

— Кстати, об обеде. Можно ли ожидать вечернего застолья в кают-компании?

— Вы же понимаете, сэр, — скривился капитан, — когда на борту посол, я не полновластный хозяин на своем корабле. Как он прикажет, так и будет. Нет! Черт побери! Нет! Эти идиоты сейчас уронят мадам Нарышкину!

Моряки поднимали наверх веревочную люльку с Ольгой-сладострастницей.

К моему глубокому огорчению, высадка нежного груза прошла штатно, без приключений. Нарышкина, не удостоив и взглядом Спенсера и Кови, проследовала к своей свите, прибывшей на борт еще в Стамбуле — молодого щеголя в офицерском мундире и итальянца-врача, которого, как я слышал ранее в посольстве, звали Титус Ванцетти[1] и который сопровождал княгиню во всех ее поездках. Рядом с ними отирался какой-то венгерский дворянин в синем доломане, расшитом золотыми шнурами, как у заправского гусара.

— Сэр, — обратился я к Эдмонду, — будут ли какие-то указания?

Он кивнул мне, подтверждая, что услышал вопрос и обратился к Кови, не отрывавшего взгляда от подъема на борт супруги посланника с ребенком на руках:

— Капитан! Какие мне дать указания моему слуге и переводчику? Есть ли какие-то строгие рестрикции на вашем корабле в отношении сервисного обслуживания?

— Он — палубный пассажир? — уточнил Кови. Спенсер кивком подтвердил. — В таком случае нечего ему тут шляться. Пускай появляется на юте, когда придет время подавать вам чай. А вниз, на палубы — особенно, первого класса — ни ногой! Там и так тесно, как в марсельском кабаке ближе к ночи.

— Дозволено ему будет сейчас, пока все пассажиры наверху, спуститься и разложить мой дорожный набор?

— Эй, ты! — окликнул меня капитан-грубиян. — Спустишься на верхнюю палубу, найдешь эконома. Он покажет тебе каюту твоего хозяина. Разложишь вещи — и марш на бак!

— Ступайте, Коста, — отпустил меня Спенсер с невозмутимым видом.

Вечно эти моряки напридумывают названий, от которых — хоть на стенку лезь! «Вниз на верхнюю» — вот как это понимать⁈ Оставалось лишь предположить, что мне надлежит спуститься на один пролет лестницы — трапа, как говорят на флоте — и там искать нужного человека.

Впрочем, в поисках не было нужды. Стоило мне оказаться на первой палубе под ютом, нырнув в открытый люк, как еще один грубиян-англичанин свалился на мою голову: как оказалось, тот самый эконом. Он ткнул пальцем в нужную мне дверь и посоветовал держаться подальше от «зала» и тем более от «ванны», чтоб ему не пришлось пересчитать мне ребра. Под «залом» и «ванной», вероятно, следовало понимать кают-компанию и туалетную комнату.

Да уж, тесновато здесь, в первом классе, и вовсе не люкс!

Шесть кают были устроены с помощью поперечных и продольных перегородок. Прибежище Спенсера на время перехода до Одессы оказалось узким пеналом с прямоугольным окошком в переплете. Кроватями служили два открытых ящика, подбитых изнутри парусиной. В одном из них были небрежно свалены два знакомых мне дорожных кофра.

Извлек из одного несессер в виде прямоугольного ящика с выдвижными полочками и сигарный хьюмидор (о нем Эдмонд меня заранее предупредил). Из другого — вечерний костюм со всеми аксессуарами, который с трудом пристроил на стенке перегородки на сверкающих начищенной медяшкой крючках. И поспешил наружу, опасаясь встречного потока из благородных господ, с которыми, непонятно как, пришлось бы расходиться в узком проходе коридора.

Вспомнил, что не вытащил домашние туфли для Эдмонда, но решил не возвращаться. В конце концов, я не нанимался тапочки хозяину подносить, словно тренированный спаниель. Как-нибудь сам справится, не маленький. Мне еще сестру нужно было с племянником устроить.

На баке было не менее тесно, чем в господской части. Матросы сбили пассажиров в плотную толпу, чтобы не мешали им устанавливать кливер: пароход, оказывается, шел не только с помощью гребных колес. Мария с Янисом испуганно жались друг к другу в самом центре, в ужасе глядя на плотный дым, валивший из трубы. Под палубой грохотала машина.

Я ободряюще им улыбнулся и помахал рукой. И тут же чуть не полетел на палубу от толчка очередного грубияна в форме моряка.

— Не путайся под ногами, сухопутная крыса! — буркнул мне матрос, не подумав извиниться.

— Эй, эй, полегче, братишка! Не стоит так называть бывшего капитана! — прихвастнул я былыми подвигами настоящего Косты.

— Ух, ты! Ты — из наших? Одессит? — тут же сменил тон моряк. — Что же ты ходишь по-рачьи?

— В первый раз на пароходе, — попытался я выкрутиться из очевидного и неизбежного провала моей легенды — по крайней мере, в морской ее части: из меня — такой же моряк, как из Спенсера — добропорядочный сквайр.

— Не ты первый, не ты последний. У всех, кто сюда в первый раз попадает, поджилки трясутся. Грек? — мигом определил он мою национальность. — Из одесских или балаклавских?

— Из грецких, — улыбнулся я.

— С Архипелага что ли?

— С Островов, — подтвердил я.

— Ух, ты! — снова восторженно воскликнул моряк. — Воевал с туркой?

— Было дело.

— Наш человек! В Одессе много греков, встретят как родного!

— Мне бы, братишка, семью свою пристроить покомфортнее на ночевку. Поможешь?

— Покомфортнее? Слово-то какое барское…

— Не цепляйся. Я у англичанина переводчиком — нахватался разного. Так поможешь с удобствами? А с меня бакшиш. Специально для такого случая табачку отборного из Константинополя прихватил.

— Братишка! Да я и без табачка тебе помогу! Хотя в Туретчине табачок знатный. Ща бозману шепну про тебя…

Младший офицер в коротком темном мундире с одной звездой на эполете выскочил, как черт из табакерки, из-за трубы, схватил морячка за шиворот белого кителя и пинками погнал на нос корабля, не удостоив меня и взглядом. Тот смешно семенил ногами, хватаясь руками за свой форменный цилиндр.

Я застыл в растерянности, не зная, что предпринять. На меня угрюмо пялились палубные пассажиры — разношерстная толпа, в которой выделялись своими полосатыми накидками, восточными нарядами и грязными лицами еврейские паломники из Палестины — успел на них насмотреться в Стамбуле.

Офицер вернулся и любезно осведомился:

— С кем имею честь…?

— Личный переводчик мистера Спенсера, Коста Варвакис, — отрекомендовался я, на всякий случай, как можно более пафосно в надежде, что мой визит на ют не остался незамеченным.

— Мичман торгового флота Савелий Касатонов! — офицер лихо откозырял.

— Торговый, а все по-военному…

— Так ведь — пушки на корабле… — удивился моему вопросу мичман. — Я правильно понял, что вы переводчик?

— Так точно! — подыграл в ответ, вызвав улыбку, и перечислил языки, которыми владел.

— Бог вас нам послал, господин Варвакис! Помогите с басурманами разобраться! Ни бельмеса же, черти, по-нашему не разумеют.

С моей помощью мы с грехом пополам смогли успокоить пассажиров и придать всему происходящему на баке некое подобие порядка. Взамен мне помогли разместить Марию и Яниса с максимально возможным комфортом.

Митька, морячок, с которым я столкнулся у пароходной трубы, притащил парусину и мигом соорудил нам постели. Пообещал брезент, если ночью закапает с неба. Научил, как чаем разжиться.

В его активности беспокоило лишь одно: уж больно заинтересованным взглядом он на сестру косился. Вот не было раньше печали, а ныне приходилось беспокоиться о вопросах нравственности. Еще та забота на меня свалилась, и об этом нужно было много думать. Как устроить сестру с племянником перед моим отъездом в Крым и далее? Вот на какой вопрос требовалось найти быстрый ответ.

Не выходило из головы и другое: вроде, обещал табаком Митьку угостить, но как с моряками общаться? Мигом просекут, что я в морских делах — полный профан и «краб». А ну как доложат кому не следовало бы? С другой стороны, знания из этой области нужны кровь из носу, чтобы моя легенда не лопнула, как мыльный пузырь, в самый неподходящий момент. Не на конях же мы в Черкесию поскачем?

Мои страхи, вроде, оказались напрасными.

На баке, в стороне от пассажиров, возле бочки с водой нашлось место для курения свободных от вахты матросов. После того, как пароход выскочил из Босфора и уверенно зашлепал колесами, правя курс на север, Митька освободился. Потащил меня в «курилку», чтобы я исполнил свое обещание насчет «угоститься табачком». И все разговоры там вертелись исключительно вокруг табака.

Меня просветили, что мода на сигары, что нынче завелась в Одессе, где ими дымили все подряд, «на корабле ни в жизнь не приживется». Только трубка, как издревле заведено. Дерево кругом, пенька, нет ничего более страшного для моряка, чем пожар на борту.

— Нам после заката и к трубке запрещено прикасаться. Мигом линьков отхватим, — пояснили мне матросы, беззастенчиво разбиравшие турецкий табак из маленького бочонка, который Митька ловко вскрыл, зачистив от смолы крышку.

— А я своему, — признался, имея в виду Спенсера, — сигарный ящик приготовил в каюте.

— Так — то «значительные», перший класс, у них свой порядок, — важно ответил мне седой моряк, вовсю пыхающий своей гнутой трубкой. — Хороший табачок! Благодарствуем!

— Все равно не пойму. У вас из трубы дым валит, искры летят. А курить — только на баке.

Матросы засмеялись. Седой снисходительно пояснил:

— Мачты отнесены от трубы так, чтоб на такелаж ничего горящего не попало. Анжанеры считали. Вот сколько, по-твоему, нас лошадей по морю тащат?

Я лишь развел руками: откуда мне знать КПД парового котла, что надрывался в трюме, заглатывая дрова или уголь.

— Говорю всё честь по чести: полная сотня! — продолжал важничать седой моряк. — Ежели встречный не поймаем, можем и за пятьдесят часов до Одессы обернуться.

Я хмыкнул про себя: в моей «сузуки» с двухлитровым мотором и то поболе было «лошадок».

Моряки меж тем сердито зашипели: мол, не дело заранее время прибытия сообщать. Плохая примета!

Суеверные, хуже бабок старых. Впрочем, их можно понять: пусть пароход перестал зависеть от ветра, что дало возможность установить регулярное сообщение Одесса-Константинополь, неожиданностей все равно хватало. И первая среди них — это буря или шторм.

— А я говорю: нормально пойдем! — не унимался Седой. — Ветер в корму. Щаз ахфицеры свистнут парусов прибавить!

— Так вы не только под парами ходите? — удивился я. — И под парусами?

— Вот ты — чудак-человек! Нешто не видишь, какая у «Невы» оснастка?

Па-бам, приплыли! И что мне ответить? Сколько раз мне еще предстоит выглядеть в глазах окружающих полным болваном? Сейчас на меня с ехидством смотрели три пары глаз, а я не знал, что ответить. Пауза затягивалась.

Вскинул голову и тихонько пропел:

Надоело говорить и спорить

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина поднимала паруса.

Моряки в разнобой загалдели в восхищении.

— Как-как ты напел? Усталые глаза?

— Что за море такое — флибустерское…?

— Глядишь, ты! Не ошибся!

— А я говорил, я говорил… — громче всех разорялся Митька. — Наш человек, морская кость! Сразу определил, что у нас от бригантины оснастка!

Вот это я в яблочко попал! Вот так бы каждый раз!

Моряки громко требовали, чтобы я продолжил песню.

Но тут пришел дворник и всех разогнал… То бишь — злой мичман. Он нарисовался, стоило морякам расшуметься.

— А ну! Разорались, как чайки! Быстро отдыхать! — концерт по заявкам закончился, не успев начаться. — И вы, Варвакис, шли бы спать. Пользуйтесь тем, что море спокойно. Кто знает, что нас ждет завтра?

Как в воду глядел (хотя куда тут еще глядеть — море вокруг?). С утра посвежело, появилась продольная качка.

На меня не действовала морская болезнь — и слава Богу. Тем более, что меня вызвали на ют подать чай Спенсеру. Вчера он словно забыл о моем существовании, а сегодня вот вспомнил. И как тут это все устроено?

Миновав прохаживавшихся по палубе дам под зонтиками, прошел к открытому люку, ведущему в каюты первого и второго классов. Оттуда высунулся давнишний грубиян-эконом, пихнул мне в руки поднос с чашкой и чайником. Следом он выставил складной столик, который я зажал под мышкой.

Застыл в растерянности, но тут — на мою удачу — подошел лакей в ливрее цветов Нарышкиной и тоже вооружился чайным набором. Я знаком предложил ему показать мне мастер-класс. Лакей надменно склонил седую голову, согласившись. С его зеленым цветом лица это выглядело, по меньшей мере, нелепо.

Он раскрыл столик, водрузил на него чайный набор и трубку и степенно зашагал в направлении рулевого. Справа от матроса, с подветренной стороны, стояли господа, включая Спенсера, курившего сигару. Стоило лакею приблизиться, как качка сыграла с ним злую шутку. Он не удержал равновесия и запнулся, опрокинув столик. Чашка с чайником уцелели, столик рассыпался, а трубка улетела за борт, подло проскочив под перилами палубы.

Молодой офицер из свиты Нарышкиной, лениво растягивая слова, заключил:

— Яшка! Вернемся домой, напомни мне приказать тебя высечь.

Лакей — первый русский крепостной на моем пути — оправдываться не стал и принялся молча собирать обломки столика.

Теперь мой выход.

[1] Титус Ванцетти — выдающийся хирург-офтальмолог, работавший в России. Он делал бесплатные операции на глазах. В Бахчисарае он вел прием в ханском дворце, превратив его в подобие госпиталя.