Борьба за господство

Глава 20 Нелегкая пора

Сосновый Бор пах затхлой влагой и перегноем. Здесь на окраине города улей занимал заброшенное промышленное здание — железобетонные резервуары, бассейны и длинные темные коридоры.

Вадим открыл глаза в вязкой, тянущейся сыворотке. Тело болело во всех суставах, сознание приходило медленно, как после долгого погружения. Руки казались чужими, кожа слишком плотной. Он выдавил из себя первый тяжелый вдох и соскользнул из плотной массы биоматериала, который держал его, как колыбель и паутина сразу.

Пара метров от него, из соседнего бассейна, в питательной жидкости что-то зашевелилось. Тонкая волна расплылась по поверхности, и из жижи выполз человек. Человеческое тело, без хитиновой брони — кожа, волосы, обычная анатомия. Он сел, потряс головой, как будто проверял себя, и удивленно осмотрелся.

— Ну хоть болт снова на месте, — буркнул он, растерянно улыбнувшись, голосом простого мужчины, которому только что вернули очевидную вещь.

Эта фраза разрядила странное напряжение. Вадим хмыкнул от облегчения. Он встал, еще держась за стену, и посмотрел на клона. Лицо у нового было знакомое — слишком знакомое. Те же складки у рта, тот же прижим бровей, та же привычная усталость в глазах. Но глаза не были его, в них плескалось дежавю и вопрос.

— Кто ты? — спросил Вадим у клона с целью прощупать его адекватность. Клон помедлил.

— Я… — он смутился, затем продолжил. — Я — то, что от тебя осталось. Копия копии. У меня странное чувство раздвоения внутри, дежавю как будто я уже жил целую жизнь. Сюрреализм. Трудно осознавать, что ты — копия. Трудно быть '«не-оригиналом»'вдвойне.

Разговор принял философский оборот, но в нем не было пафоса, только усталое признание. Клон говорил тихо, ровно, будто проговаривал диагноз самому себе. Он боролся с внутренней пустотой: воспоминания приходили и уходили, чужие и свои смешивались. Вадим прервал поток рассуждений, резко и без церемоний.

— Слушай. Великий Новгород сейчас более важен, чем еще что-либо. Если Питер падет, у Единства останется последний крупный оплот. Тебе нужно ехать туда и занять место Защитника. Продолжить экспансию на юг. Это самая простая и верная роль, которую ты можешь сыграть.

Клон вздохнул, мгновенно сменив тон с философского на рабочий.

— Понял. Выполню задачу, — он встал, потянулся, проверяя тело.

— А не хочешь ли ты сам… исчезнуть в тихом местечке и заняться огородом?

— Нет, — клон отмахнулся. — Я это ты. Никуда с подводной лодки не денусь. И если ты умрешь, я займу твое место и наштампую еще пару таких, пока смогу.

— Угу. Как назовешь себя?

Тот пожал плечами.

— Буду Вадимом Соколовским.

— Почему не Защитником или еще каким Вестником? — слегка удивился оригинальный Вадим. — Когда я вылупился из лужи, дабы психологически дистанцироваться от оригинала, выбрал имя-функцию.

— Ха-ха, во мне больше от оригинала, чем в тебе, тезка, — клон подвигал тазом из стороны в сторону. — У меня даже шланг есть, а у тебя нет.

— Посмотрим, как запоешь, когда поймаешь хлебалом тучку осколков.

— Тогда зачем ты сделал мне обычное тело?

— Чтобы тебе легче было свыкнуться со своим существованием, — признал оригинал. — Хоть какой-то плюс был.

— Странно… — смутился клон, вслушиваясь в телепатический эфир. — Почему мне кажется, что ты тот же самый оригинал? Будто кто-то вселился в тебя.

Оригинал развел руками.

— У меня нет ответа. Но в конце синхронизации произошло нечто странное, мы…

— Да знаю! У меня полный комплект твоих воспоминаний… Слушай, придумал!

— Что?

— Сделай мне клон Насти, только с нормальным телом. Я без нее не смогу.

Вадим призадумался, потом по цепочке ретранслятором отправил сообщение Насте:

+Шалом, православные.+

+Чего тебе? Я занята.+

+Короче, я сделал себе нового братана, чтоб он мое место в Новгороде занял и у него есть одна просьба.+

+Поздравляю. Я тут причем?+

+Он хочет тебя… точнее сделать твою копию с нормальным человеческим телом. Ты не против?+

+ИДИТЕ НА Х… Й!!!+

И соединение принудительно разорвалась, развитая субальфа закрыла свой ТКТ от любых входящих и исходящих сигналов. Напоследок по роевому сознанию прокатилась волна злобы, отвращения и негодования.

— Она против.

Клон печально вздохнул.

— Эх, жалко.

— Ничего, найдешь себе новую, — тяжелая рука в хитиновом панцире легла на плечо реплики. — Стоит тебе захотеть, и любая дамочка-омега побежит в твою постель. Или даже десять омег… Прикинь, у тебя будет фишка — личный гарем и кличка Султан.

Клон усмехнулся без особой радости.

— Пойми… Настя особенная. Я… мы… то есть ты встретили ее в самом начале, установили глубокую связь, вернули ее из животного состояния.

— Тогда тебе остается надеяться, что я подохну от какой-нибудь прионной заразы или меня распылит на атомы авиаудар федералов. Вероятность этого не нулевая.

— Брось, — поморщился клон. — Будем надеяться на вариант ''жили долго и счастливо.

— Так не бывает. В нашей истории полный мрак и безнадега.

— Тогда я ее разбавлю.

— И как?

— Называйте меня Султан, — улыбнулся клон. — Насчет гарема еще подумаю.

— Серьезно?

— Нормальный позывной.

Партизанская война на западе не стихала ни на день. Малые группы Единства, вели непрекращающуюся борьбу с федеральными войсками, нападали на конвои, блокпосты, опорные пункты, базы снабжения.

В самом Петрозаводске постоянные нападения низших форм зараженных, ежедневно ВССР терял там людей и технику. Стоило выжечь, зачистить одно логово, как твари возникали в другом месте.

К тому же возник еще один негативный для них фактор — вспышки заражения среди личного состава. Их адаптивная вакцина, работавшая относительно хорошо при низкой вирусной нагрузке, не справлялась в случае укусов, царапин, попавшей в рану и на слизистые оболочки слюны, крови. Целые подразделения теряли боеспособность, солдаты умирали или обращались в безмозглых чудовищ, что не добавляло боевого духа…

Не обошлось без плохих новостей. Один из капитанов, взявший на себя руководство сопротивлением, доложил о смерти полковника Стасевича.

У него стали проявляться симптомы прионной болезни. Тот передал командование наиболее толковому заместителю и, не желая ждать мучительного конца, возглавил диверсионную группу. Они осуществили самоубийственную атаку на занятый федералами аэродром. Говорят, зарево видели за десяток километров.

Между тем массированные бомбежки и налеты на Петербург и пригороды стали сходить на нет. Судя по всему, ВССР посчитали, что основная цель достигнута.

Ущерб был тяжелым, но не фатальным. Порты и ремонтные мастерские выведены из строя, сгорели топливные терминалы и склады, ТЭЦ перестали работать, централизованное снабжение водой и светом исчезло.

В то же время город жил не только за счет старых сетей: по крышам и в дворах появились сотни импровизированных полей солнечных панелей, ветряки на окраинах работали слабее, но стабильно, а лаборатории Исаева и Дружка доводили до рабочего состояния процесс синтеза биологической нефти. Это со временем позволит преодолеть кризис.

Как и предсказывал Дружок, федералы не рвались оккупировать Санкт-Петербург. Радиологические замеры показывали на отдельных участках повышенный фон, местами до ста рентген в час, и риск для зашедших сюда войск был огромен.

Поэтому ВССР ограничились занятием Выборга и Приозерска и взятием под контроль ключевых магистралей. Между сторонами продолжались артдуэли, налеты беспилотников, вылазки диверсионных и разведгрупп, каждое столкновение оборачивалось серьезными потерями для обеих сторон.

Западнее федералы заняли Лодейное Поле, что отрезало прямой коридор на Петрозаводск. Теперь доставлять подкрепления и важные грузы приходилось малыми группами — по лесным тропам, через болота и старые проселочные дороги. Маршрут к Мурманску, по которому направили диверсантов, оказался тяжелым: через Финляндию это более тысячи километров, переход займет недели. Вадим понимал сроки, но был готов ждать.

Прионная эпидемия в Питере достигла пика. По последним сводкам, семьдесят процентов ульев, объединенных в сеть, вышли из строя — биомасса погибла или деградировала. Почти треть популяции зомби, развитых и прыгунов погибла, как и предсказывал Исаев, полторы тысячи омег умерли, еще около шести тысяч находились под подозрением или с проявившимися симптомами. Карантин принес результат: рост новых случаев замедлился. Доктор Лидия Кудрявцева, теперь главный научный руководитель, докладывала, что нового всплеска ждать не стоит, могло быть хуже. Дефектный штамм Хронофага давно вытеснили другие…

Вадим с ней не согласен. Для него ситуация хуже некуда: два члена Внутреннего Круга погибли, тысячи простых людей мертвы, среди них куча незаменимых специалистов. Населения и так не слишком много, менее полумиллиона.

В условиях разрухи и войны даже омеги в массе не рвутся рожать детей — выживание превратилось в первостепенную задачу. По грубой оценке Единства, от прежней ста пятидесятимиллионной страны уцелело не более десяти-пятнадцати процентов: это незараженные и омеги, которые пока держатся. Каждая потеря не просто трагедия, а новый шаг к демографической яме…

Вадим после начавшейся войны с федералами переехал в метро, устроил себе кабинет и жилище в одном из подсобных помещений.

Стены с облупившейся краской, на потолке новая проводка с парой и ламп. Старая мебель из складов, пара кресел, деревянный стол и развешанные карты региона стене — вот и весь «„офис“».

Дом Советов пришлось оставить, слишком опасно там было оставаться.

Несколько ракет и дронов попали в здание, крыша провалилась, часть этажей рухнула. Хорошо, что заранее успели вывезти людей, ценнейшее оборудование из лаборатории и пленного Скрипача.

Когда в комнату вошел Исаев, Вадим не сразу его узнал. Скособоченная фигура, сутулая, хромавшая, с искривленной левой рукой. Последствие «„кувалдирования“» не ушло даже после регенерации — кости срослись неправильно, и теперь каждый шаг отдавался неловкостью.

Исаев сел осторожно, словно боялся сломаться от одного неверного движения. Лицо его было бледным, но глаз в пол не опускал. Вадим коснулся его разума и на удивился. Ни обиды на Вадима, ни скрытого желания мести, ни даже горечи. Лишь тяжесть вины, горечь от собственных ошибок и тихая, сдержанная злость на самого себя.

— Ты изменился, — сказал Вадим негромко, откинувшись в кресле. — Не внешне, внутри.

— Меня изменили, — спокойно ответил Исаев. — И это правильно. Я слишком долго считал себя непогрешимым, самым умным. То, что произошло — справедливый урок. Встряска, которая, может быть, наконец вправила мне мозги.

Он говорил без пафоса, как врач, зачитывающий сухой диагноз. В его голосе не чувствовалось оправданий, только принятие.

Вадим молча кивнул. Он все еще злился на этого человека, но впервые с момента наказания ощутил, что смотрит не на высокомерного всезнайку, а на кого-то сломанного, но не безнадежного.

— Скажу прямо, — перешел Вадим к главному. — Во Внутренний Круг ты больше не вернешься. Слишком серьезные ошибки допущены. Твое место займет Лидия. Я уже провел с ней процедуру усиления когнитивных способностей. Теперь она думает быстрее, чище и вроде без загонов как у тебя на тему собственного превосходства.

Он сделал паузу, потом добавил:

— Барбаре Холланд я сделал то же самое. Она теперь может анализировать данные не хуже некоторых моделей ИИ.

Исаев слегка пожал плечами. Его покалеченное тело едва двигалось, но голос звучал спокойно:

— Это твое решение. Оспаривать не могу. Наверное, так и должно быть.

— Верно, — кивнул Вадим. — А теперь ты поступаешь в распоряжение Дружка.

На короткий миг в глубине сознания Исаева вспыхнуло возмущение. Не презрение к самому суперпрыгуну, он видел его силу и интеллект, а протест против самого факта: подчиняться мутанту, которому нет и года, бывшему «„животному“»… для Исаева это было унижением. Вадим уловил всплеск, но промолчал.

«„Такого как Артур только могила исправит… “»

Он сменил тему:

— Топливо. Как продвигается?

Исаев выпрямился, чуть оживившись.

— Сырье есть, технология доработана. Если начнем масштабное производство, первую неделю сможем выдавать тонну девяносто второго бензина в сутки. Ко второй — пять тонн. Потом выйдем на стабильные показатели: пятьдесят-шестьдесят тонн в день. Солярки будет меньше, раза в два. Но и этого хватит.

Вадим кивнул, удовлетворенный услышанным.

— Хорошо. Запускай как можно быстрее. Производство топлива — приоритет номер один. На втором месте — модификации развитых и прыгунов. Нужно готовить плазменное оружие к интеграции.

— До конца карантина лучше этого не делать, — осторожно возразил Исаев. — Пока не убедимся, что больше нет скрытых носителей прионной заразы. У кого-то инкубационный период дольше, чем у остальных…

— С этим так уж и быть повременим.

— Есть кое-что, что не дает мне покоя, — заговорил Исаев, усевшись на стул и сцепив пальцы на коленях. — То, что произошло при синхронизации с Защитником. Все слишком странно. По идее он должен был просто усвоить память оригинала. Но то, что я вижу перед собой сейчас… Это тот самый Вадим Соколовский. Манера речи, мимика, даже телепатические импульсы, которые улавливаются в роевом поле. Ни малейших отличий, уж я то их лучше, чем кто-либо различает.

— Дружок говорил про это. Что наши сознания будто запутались, как частицы.

Исаев кивнул, не отводя взгляда.

— И именно это настораживает. Ты не должен быть столь идентичен оригиналу. Даже однояйцевые близнецы не повторяют друг друга до такой степени.

Вадим откинулся на спинку кресла, устало прикрыл глаза.

— Я сам это прочувствовал, на мгновение был сразу в двух телах. Видел и его глазами, и своими. Словно сознание раскололось, но оставалось единым. А потом все. Сердце остановилось. Электрическая активность в мозге прекратилась, он потух за секунду, будто кто-то выключил рубильник. Без внятной причины. Лидия сказала, что это не какой-то шок, вызванный синхронизацией, поражения, вызванные прионом, тоже не причем, мозг не успел до конца превратится в губку. Но тело погибло, а условный «„я“» остался.

Исаев молчал несколько секунд, будто проверяя, не ослышался ли. Потом медленно произнес:

— Значит, все еще сложнее, чем я думал. Если принять твой рассказ за чистую выходит, что сознание не является просто функцией нейронных связей. Нейронная сеть — лишь носитель, субстрат. Но сам процесс… может быть, он иной природы. Существуют гипотезы о квантовом характере сознания. О том, что на уровне микротрубочек нейронов происходят процессы, неподвластные классической физике. Нечто вроде квантовой когерентности. Это давно считалось маргинальной теорией, но то, что случилось у тебя с Защитником… Оно косвенно подтверждает возможность.

Вадим скептически хмыкнул.

— Снова в теории уходишь

— Да, — спокойно согласился Исаев. — Но представь, если сознание действительно имеет квантовую природу, то передача памяти — это лишь побочный эффект. Главное же — возможность переноса самой непрерывности. Не просто информации, а того, что мы называем «„я“».

Он на секунду задумался, посмотрел куда-то в пол.

— Это объяснило бы, почему у Защитника не образовался гибрид, не возникло «„смеси“» личностей. Вместо этого ты — целый, законченный. Словно поток сознания перескочил с одного носителя на другой, схожий более чем на девяносто процентов. Это сильно облегчило процесс и сгладило возможные побочные эффекты.

Вадим коротко ответил:

— А сердце у оригинала просто выключилось.

Исаев кивнул.

— Именно. Если процесс был квантовым, тогда смерть тела не обязательно означает смерть сознания, если успел произойти «„переход“». Хронофаг, — продолжил Исаев. — Уже не раз показывал то, что раньше относили к фантастике. Он перестраивает геномы в считанные дни, создает структуры, которые по сложности не снились никаким фантастам. Мы имеем таламо-кортикальные транцепторы, новые сенсорные органы, универсальные биофабрики с нейронно-управляемым интерфейсом, именуемые ульями, мы научились выращивать фей, единорогов, клонов с памятью оригинала, органическое плазменное оружие… Все это еще недавно назвали бы бредом. И вот теперь — перенос сознания. Полноценный. Без утраты памяти, без разрушения личности. Если это действительно квантовый процесс, то мы имеем дело с тем, что раньше считалось вечной границей.

— То есть я — живое доказательство жизни после смерти?

— Не просто доказательство, — покачал головой Исаев. — Ты — первый случай, когда мы видим, что личность сохранилась полностью. Манера речи, телепатические импульсы, реакция на окружение — все то же. Это не новая копия, не имитация. Это ты.

Он на мгновение замолчал, будто боялся слишком громко сказать то, что витало в голове.

— Если явление можно воспроизвести контролируемо, мы получаем не только копирование памяти, но и полноценное бессмертие. Не в метафорическом, а в самом прямом смысле. Бессмертие. Истинное. Личность не рвется, она продолжается… Ты думаешь о войне, о топливе, о выживании. Но, может быть, мы стоим на краю величайшего открытия в истории. Возможность для всех уйти от смерти.

Вадим коротко усмехнулся и покачал головой.

— Вижу, твои мозги вправили, но фантазировать ты не перестал.

Исаев не обиделся.

— Фантазия и есть начало науки. А в нашем случае — единственный способ понять, что происходит.

— Если принять твою теорию, — заговорил Вадим. — И сознание действительно можно передавать как квантовую информацию… Тогда, выходит, оно может не только переходить в новый носитель, но и уходить куда-то? Ускользать в сторону, если условия сложатся? Значит, в теории можно вернуть тех, кого погубила пандемия? Поднять их «„я“» обратно, если оно где-то сохранилось?

Исаев дернулся, словно хотел немедленно отрезать: наивность. Но вовремя прикусил язык. Вздохнул и ответил уже другим тоном — сдержанным.

— Квантовая информация — штука крайне хрупкая, — начал он. — Любое постороннее воздействие разрушает ее. Даже сам факт наблюдения может вызвать коллапс волновой функции, и все исчезнет. Представь, что сознание — это волна, которая существует только до тех пор, пока ее не коснулись. Стоит вмешаться, и волна схлопывается в ничто. То, что произошло между оригиналом и тобой, не укладывается ни в какие современные представления. По всем канонам это невозможно, перенос не должен сохранять непрерывность субъективного «„я“». Но он сохранил. Как? Вопрос открытый. Но факт есть факт. Если бы мы знали заранее, что такое случится, мы бы окружили процесс десятками приборов, датчиков, спектрометров. Мы бы хотя бы зафиксировали феномен инструментально.

Исаев развел руками, искривленная кисть чуть подрагивала.

— А теперь у нас есть только ненадежные субъективные наблюдения и твой рассказ. И ни единого измерения. Наука в таком виде бессильна. Мы даже не можем доказать, что это был именно перенос квантовой информации, а не что-то третье. Но то, что он или нечто похожее произошло — бесспорно.

— Тогда скажи еще одно, — Вадим говорил тише обычного, почти неуверенно, будто боялся услышать ответ. — Есть ли хоть крошечный шанс на жизнь после смерти? Не в том виде, как в церковных сказках, про райские кущи, адские котлы, Вальгаллу. А хотя бы возможность восстановить кого-то из обрывков. Вернуть ходокам их личности. Превратить миллионы изуродованных бедолаг обратно в людей.

Исаев долго не отвечал. Видно было, что на языке вертелось привычное: сказки для утешения. Но вместо этого он выдохнул и сказал сухо, без насмешки:

— Все, что религии описывали как загробный мир — не более чем легенды. Успокоительные истории. Никаких доказательств «„рая“„, “„ада“„, иной метафизической плоскости никогда не было. И я сам в это не верю. Но реинкарнацию, с оговорками, я теперь не исключаю. Потому что я сам наблюдал процесс. И хотя у меня нет полного понимания физики этого явления, некоторые догадки есть. Значит, сама возможность сохранения и переноса “„я“» существует. Пусть пока мы не можем управлять этим процессом, но он реален. Это не рай и не ад. Это что-то иное. Перезапуск. Вернуть ходоков полностью — пока мечта. Но то, что надежда не абсолютно нулевая… Я бы не списывал.

Исаев долго молчал, подбирая слова, потом заговорил медленно, осторожно, будто проверяя каждую фразу на прочность. Он чувствовал себя проштрафившимся школьником, не выучившим уроки

— Я так и не нашел способа спасти зараженных прионной болезнью. Тогда, в пылу, ты обещал скормить мне зараженные мозги… Но пойми, проблема фундаментальная. Прион — это не вирус, не бактерия и даже не токсин. Это белки. Собственные белки организма, только неправильно сложенные. Они обладают аномальной конформацией — чаще всего бета-складчатой структурой. При контакте с нормальными молекулами они индуцируют перестройку: заставляют правильный белок свернуться по той же патологической схеме. И процесс идет цепной реакцией, лавинообразно. Это не заражение в привычном смысле. Это неправильная физика белка. Ты не можешь это вылечить. Потому что иммунная система не видит в прионе угрозы, белок ведь свой. Состояние толерантности. Антитела не вырабатываются, Т-клетки не реагируют. Даже если активировать иммунитет, мы рискуем запустить аутоиммунный процесс и заставить организм уничтожать собственный мозг, что окажется ничем не лучше губчатой энцефалопатии.

Он вздохнул, потер виски.

— Повторюсь. Совать такого больного в улей — бессмысленно. Улей сам заразится. Он тоже работает на белковых механизмах, его ганглиозная система будет подвержена тому же дефекту. Придется уничтожать весь субстрат.

Вадим все это время смотрел пристально, не мигая, и наконец произнес:

— А вирус? Который мог бы исправить поломку?

Ученый замер. Вопрос прозвучал как приговор.

— Вирус, — медленно повторил Исаев. — Теоретически можно спроектировать так, чтобы он доставлял в клетки шапероны или протеазы, которые помогали бы разворачивать белки в правильную конформацию или утилизировать патологические. В теории. Но, именно в теории. На практике мы не знаем, каким образом прионная форма захватывает преимущество в живой ткани. Мы не можем предсказать, как будет вести себя вирусный вектор, если начнем вмешиваться в столь фундаментальный процесс. Есть риск, что он создаст новые варианты неправильных белков. Еще более устойчивых, еще более разрушительных… Объясню детальнее. Амилоидные фибриллы. Гидрофобные взаимодействия в ядре белка. Энергетически более выгодная конформация. Понимаешь? Мы можем попытаться ввести, скажем, вирусный вектор с кодом для молекулярного шаперона Hsp104 или аналога, который встречается у дрожжей и умеет разрывать агрегаты. Но человеческий мозг — не дрожжи. Здесь все сложнее, триллионы взаимосвязей, который не просчитает ни один суперкомпьютер, включая ДИРЕКТОРа… До того, как умер твой… прежний Вадим, я бы сказал, что попробую. Я всегда говорил «„да“„, что бы ни просили. Но теперь я скажу: “„осторожнее“». Вместо лекарства мы легко можем породить еще одну заразу. Такую, что нынешнее коровье бешенство покажется легкой простудой.

Вадим сжал кулак.

— Ты предлагаешь просто смотреть, как люди мрут?

— Я предлагаю не усугублять, — твердо сказал Исаев. — Иногда бездействие, в нашем случае, карантин, безопаснее, чем риск создать нечто, что убьет всех.

Вадим медленно выдохнул и кивнул:

— Живи пока.

Слова прозвучали не как пощада, а как приговор с отсрочкой. Он шагнул к столу, облокотился на край и добавил:

— Но за тобой будет надзор. Жесткий. Каждую твою выкладку будут перепроверять коллеги. Ни одна формула, ни одна идея не уйдет в дело без их санкции. Считай это цензурой. Ошибки, подобные последней, больше недопустимы.

Исаев скривился, тонкие губы дернулись. Было видно, что его самолюбие протестует, но разум подсказывает: спорить бесполезно.

— Понимаю, — сухо произнес он, после замолчал, будто решая, стоит ли говорить дальше. Наконец, опустив взгляд, продолжил:

— С тем штаммом для защиты от нервно-паралитических газов… вышла накладка. Я рассчитывал на универсальность вектора, но он не укоренился во всех организмах. Слишком много переменных. Слишком индивидуальна каждая клетка. В одних случаях он не внедрился вовсе, в других сработал так, как задумывалось, а кое-где дал побочный эффект — прионную перестройку. Парадоксально, но именно это спасло Единство от полного вымирания. Если бы вектор сработал во всех телах одинаково, эпидемия сожрала бы всех подчистую. Генетическое разнообразие и… мои промахи оставили часть популяции живой.

Вадим покачал головой, глядя куда-то в сторону, будто через бетонные стены.

— Цена все равно слишком высока, — тихо сказал он. — Слишком.