Полёт совиного пёрышка

Глава 7.3

Он не хотел, это легко читалось во всём его, мелком в данный период, облике.

– Украл?!

Сыч негодующе присвистнул. Подозревать его в том, что птичий разум время от времени брал над человеческим верх, не приходилось, как и в том, что птица питала слабость ко всему мелкому и блестящему и норовила это блестящее стащить. Отнюдь. Разве что к моим ярким ниткам Рене-сыч был неравнодушен, норовил поиграть, а иной раз, напротив, помогал распутывать норовящую запутаться шерстяную нарезку.

Но в ладони у меня не шерсть, а целый золотой. Ладно, терпения мне не занимать, подожду.

Судя по молчанию экономки, у неё деньги не пропадали: и свои сбережения, и средства, выделяемые мужем на ведение хозяйства, Яола пересчитывала регулярно, особенно хозяйским деньгам вела строгий учёт и отчитывалась не мне, а непосредственно Вергену. Унижение, которое я допустила по глупости с первого дня, а позже так и не сумела исправить.

Я вернулась к этому вопросу через день, вернее вечер: именно в первые часы наступления сумерек выбирало колдовство для недолгого отступления в тень, выпуская человека на несколько жадных глотков свободы.

– Да, я принёс, – не стал отпираться успевший освежиться и накинуть одежду вельвинд.

Как же я ругалась! Рене пережидал всплеск моего негодования в насупленном молчании, а когда я остановилась перевести дух, сильнее сцепил перед собой пальцы и припечатал:

– Дэри, подвернись удобный случай, я бы и в казну императорскую клюв сунул. Скажи: сколько времени займёт твой честный и праведный способ собрать нужную сумму?

– Но не у торговцев же выручку за товар таскать!

То, что от поступка сыча никто из жителей Бейгорлауна не пострадал, выяснилось сразу; нашу деревню этот мелкий благородный разбойник не стал трогать, домахал своими крылышками аж до ближайшего городка, где ему повезло благополучно улизнуть от какого-то лавочника, прихватив с собой риден. И ни капли раскаяния на наглой бледной морде!

От новой волны возмущения я подавилась воздухом.

– К тому же неужели ты полагаешь, что я буду спокойно смотреть, как женщина, благородная женщина, носительница древней фамилии, трудится вот этими самыми руками, чтобы подороже продать результаты своего труда? И надеется на честность и порядочность покупателей…и своей родственницы?! А я просто в клеточке на стеночке посижу, наблюдая, как ты стараешься приблизить день моего освобождения?!

– Но не воровством же! – почти заорала я, в последнюю секунду приглушив голос. Стены в замке толстые, но об осторожности забывать не стоило.

…Фамилию я уже несколько лет носила другую, к ней приставки эйр- не полагалось…

– В цирке выступать не могу, прошу понять и простить, – съязвил Рене.

О нездоровых увлечениях Гарео Фитри он рассказывал: циркач любил не только живых пернатых. О том, что и из непростого сыча планировал сделать чучело, даже зная, что под перьями живой человек, чужестранец с магией в крови, обмолвился ровным, скучающим немного тоном, от которого мороз продрал по коже. Он пробыл более шести лет в цирковом плену, и я очень хорошо понимала и испытываемую Рене ненависть, и желание держаться от пёстрых повозок как можно дальше. Мои собственные отвращение и страх к маскам были не меньше.

Я ругалась с ним и спорила почти всё отведённое человеческому облику время, но упрямый вельвинд, ступив на сомнительную дорожку, останавливаться и не думал.

– Если всё разрешится благополучно, я потом всё возмещу, до последней монеты, – уверенно заявил он.

Каким образом, хотела бы я знать! И особенно хотела бы знать, почему же тогда Рене не обращается к источнику своего благосостояния сейчас! На этот счёт его губы сжимались в тонкую линию, а взгляд становился непроницаемым.

– Там осталось много нелепой гордыни и глупости, чего уж… Может, однажды и расскажу всё как есть, но, поверь, я просто не могу, Дэри. Из этой ловушки придётся выпутываться самостоятельно.

Я ответно поджимала губы, не соглашаясь с его рассуждениями и расплывчатыми ответами, но других вариантов Рене не предлагал. В одном я была с ним согласна: продажей картин я буду зарабатывать на нашу свободу долго, очень долго, а успеть пожить своей жизнью с каждым днём хотелось всё сильнее, не говоря уже о самом птице.

На буквы из словаря в этот раз не осталось времени, всё, что он успел до того, как маленький сыч взял верх, это впериться тяжёлым взглядом в письмо, с тихим хлопком соткавшееся в моих руках. Бумага для такой магической почты стоила немало, но на неё мой муж средства находил. Верген сообщал, что навестит хворающую супругу в последнюю неделю осени, до того, как дороги окончательно раскиснут от постоянных дождей. На эту новость Рене потемнел лицом, но ничего не сказал, а в следующее мгновение меня саму всю скрутило от жалости и невозможности разделить боль, когда длинное тело выгнулось, а с тонких губ сорвался мучительный стон.

Верный своему решению, с которым я так и не согласилась, сыч притащил ещё пару монет, в этот раз серебро. Впрочем, не то чтобы не согласилась… Всем своим видом выражая неодобрение, я молча поставила в угол между изголовьем кровати и стеной небольшую пустую шкатулку, похожую на ту, в которой я хранила совиные перья. Рене наловчился откидывать крышечку птичьим клювом и добытое столь нечестным путём аккуратно опускал на бархатное дно.

***

Лиз тоже прислала записку, полную сожаления: её гостевой визит в замок откладывался, до приезда Вергена мне не посчастливится её увидеть. Она приписала, явно стремясь меня обрадовать и подсластить грустную новость, что нашла потенциального покупателя на несколько будущих картин, и покупателя щедрого. Да, это обрадовало, конечно, тем более что временем для изготовления желаемых работ я располагала, но всё же увидеть тётю хотелось, я скучала.

С другой стороны, Верген… Надо будет придумать, где прятать Рене, когда муж приедет. Оставлять сычика у себя в спальне и молиться, чтобы мужу не пришло в голову вспомнить о почти позабытом супружеском долге… А сычик, пополнив потайную шкатулочку ещё одним блестящим кругляшом, дождался вечера и обратился, в этот раз не самым удачным образом прямо на каменном полу у камина, обронив прислонённую к решётку кочергу. Та огрела его по затылку, вызвав громкое шипение и длинную тираду на рваном незнакомом языке. Хотя почему незнакомом, «нари» – так называлось альнардское наречие.

Я приложила к его затылку тряпицу, смоченную в холодной воде, капнула на неё несколько капель из вытянутого гороховым стручком пузырька: снадобье помогало быстро убирать синяки и отёки. Может быть, проникнувшись несчастным видом Рене, в этот раз я уступила его уговорам и согласилась на сомнительную вылазку-прогулку по открытой галерее, которую мы обсуждали неоднократно и на которую я никак не могла решиться, опасаясь закона подлости: бодрствующих и шатающихся по коридорам слуг, например. Пока что на нашей стороне был закон везения: не считая единственного вторжения Нальды, больше в хозяйские покои никто не ломился, оставляя за хозяйкой право на тишину и уединение.

– Оденься потеплее, – вздохнула я, чувствуя, как ускоряется стук сердца.

Волнительно всё-таки. Рене молча кивнул и натянул поверх рубашки тёплую дедову куртку, вышедшую из моды ещё полвека назад, но всё ещё добротную и крепкую. С сомнением осмотрел невысокие сапоги, но по размеру они подходили, подошву имели бесшумную и давали необходимое тепло. А я вспоминала все тёмные углы и закутки, в которые, если что, можно будет нырнуть и спрятаться от ненужного любопытства.

Закутки не понадобились. Длинный коридор освещался слабо, с расстояния десятков трёх шагов утопал во тьме, но сначала я в одиночку пробралась к лестнице, спустилась вниз и убедилась, что Рута уже отправилась почивать, Яола заперлась у себя, а лже-скромница Нальда юркнула к своему садовнику.

– Идём, – почти беззвучно позвала я вельвинда в приоткрытую дверь.

Рене шагнул за порог в тёмный коридор и улыбнулся.

Бесшумными тенями мы проскользнули мимо запертых комнат, и в этот раз меня не пугали шелестящие за спиной призрачные голоса: ориентируясь в темноте лучше меня, долговязый птиц взял меня за руку и вполне уверенно вёл к выходу.

Сквозь открытые арочные проёмы проглядывало небо, частично прикрытое облаками. Рене с шумом втянул воздух, высунулся наружу.

– Знаешь, сколько не смотрю вверх, а всё не привыкну к другим звёздам. Ваши тоже красивые, но совсем чужие, – тихо произнёс он и снова схватил меня за руку, потащил дальше.

Я же поправила меховой воротник на коротеньком жакете, пожалев, что надела его, а не длинную накидку с капюшоном: вечерний ветер норовил пробраться как можно ближе, теснее. Через несколько десятков торопливых, совсем не прогулочных шагов я спохватилась:

– Куда ты меня тащишь?

– На башню, – махнул свободной рукой сыч, не переставая улыбаться.

Ту самую, с открытой площадкой, да. Ветра там гуляют самые пронизывающие, о чём я и сообщила, сделав попытку притормозить.

– Я недолго, – просительно посмотрел мне в глаза птиц. – Если тебе станет холодно, вот. – Он показал тёмный свёрток, зажатый локтём. Приглядевшись, я узнала свой плед. И когда успел прихватить?

Он выглядел таким счастливым, что я не стала портить настроение своим нытьём и не отняла руки, позволяя тащить себя через всю галерею к выходу на башню. Из черноты ущелья тянуло холодом, но ладони в руке сыча было тепло. Коротенький узкий переход, несколько ступенек – и мы шагнули на смотровую площадку, идеально круглую, как блины Руты. Рене покрутил головой, потом вытащил и развернул плед, набросил мне на плечи, укрыл голову словно капюшоном, завернул.

– Так лучше?

Спрашивать, на кого я похожа в таком виде, я не решилась.

Слева высилась цепочка гор, справа, по крутому склону, темнели верхушки деревьев, прямо под нами обрыв, над головой тёмное с лиловыми штрихами небо и несколько выглядывающих сквозь облака звёзд. Придерживая концы пледа, я скосила глаза на замершего сыча. Он глядел на открывшийся простор так, будто видел его впервые, будто не носился здесь на птичьих крыльях. Ветер трепал тёмные волосы, бросал отросшую чёлку на лицо, норовил подтолкнуть еще не окрепшее человеческое тело к краю площадки, огороженной зубчатой стеной высотой примерно мне по пояс. Рене, подталкиваемый порывами ветра в спину, приблизился к одному из зубцов, положил ладони на холодный камень, запрокинул лицо и застыл.

Я топталась чуть поодаль, кутаясь в такой замечательный, заботливо прихваченный плед. О чём он думал, о чём просил или сожалел, глядя на чужие звёзды?

– В утреннем свете здесь гораздо лучше, – после длинного молчания сказал Рене, не оборачиваясь. – Но и сейчас хорошо. Дышится иначе. Воздуха много, ветер поёт, зовёт…

Тряхнул головой, обрывая какую-то мысль. Я подошла ближе, положила ладонь на его предплечье. Он говорил, без неба вельвинды не живут.

– Зовёт..? – эхом переспросила я, вдруг испугавшись, что вопреки всем планам и мечтам он сейчас просто прекратит…

Ущелье глубокое. Рене, несмотря на худобу, тяжёлый, мне нипочём не стащить его с этой башни, не вернуть в комнату… Он шевельнулся, посмотрел на меня. Нет, с таким лицом не думают прощаться с жизнью, наоборот. Я тихо выдохнула.

– Зовёт подняться в небо, – тихо пояснил сыч. Усмехнулся. – Было время, мы носились, играли в догонялки. Славное было время. Больно смотреть вверх.

Стоял он при этом, снова запрокинув лицо к облакам. Янтарные глаза горели угольями.

– Не смотри, – беззвучно попросила я.

А ведь он почти ежедневно поднимался в небо, пусть птицей, но летал. Выходит, это совсем, совсем не то. Я надеялась, что тайная вылазка на стены обрадует его, поднимет настроение, вытравит тоску из глаз, тем более Рене сам рвался выйти из комнат и с такой предвкушающей восторженной улыбкой шёл сюда.

Он повёл плечами, а мне на мгновение показалось, что он силится и никак не может расправить крылья. Я сделаю всё, чтобы вытащить из него заклятое перо, но крылья…

– Смотреть в небо больно. Не смотреть – невозможно.

Я искала хоть какие-нибудь слова, но Рене быстро накрыл мою руку своей, чуть повернулся.

– Всё, приступ чёрной меланхолии можно считать оконченным, – бодрым тоном объявил он, но улыбка вышла неуверенной. – Я всё хотел спросить… Мы обсуждали твои планы и желания: выйти за ворота этого замка, уехать как можно дальше от того лысого типа, начать новую жизнь, но… Всё это как-то безрадостно, ты снова собираешься завернуться в одиночество, вот как сейчас в это покрывало.

– Ты прекрасно знаешь, почему.

– Не загоняй себя в камень, – возразил Рене. – Не верю я, что вердикт ваших лекарей окончательный и бесповоротный, скорее поверю в то, что у твоего мужа нашлись средства только на сомнительных недоучек-шарлатанов, ничего не смыслящих в болезнях!

Такие мысли и мне приходили в голову, но… Верген возил меня на консультации и к именитым целителям. Что теперь об этом.

– Я не собираюсь умирать прямо сейчас, – напомнила я.

– Ни в коем случае, – откликнулся сыч, думая о чём-то своём, то и дело хмурясь. – О чём ты мечтала, Дэри?

– Что?..

– До того как…до этого неприятного субъекта. Какого мужа ты хотела?

Ветер швырнул мне в глаза выбившиеся из низкого узла пряди. Удивлённо распахнув глаза, я уставилась на ожидавшего ответ сыча.

***