Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2

Глава 23

Грохот выстрелов стих, сменившись стонами раненых и треском догорающих обломков ворот. Дым, едкий и густой, медленно уползал к лесу, открывая страшную картину того, что осталось от банды Шмакова.

Я стоял посреди двора, чувствуя, как адреналин медленно покидает кровь, оставляя взамен свинцовую тяжесть в ногах и звон в ушах.

Земля за забором была усыпана телами, лужи крови впитывались в грязь. Раненые стонали, некоторые пытались ползти прочь, оставляя за собой кровавые следы. Артельщики, бледные, трясущиеся от адреналина и страха, стояли на стенах с дымящимися ружьями, не веря, что всё кончилось так быстро.

Потери были, без этого никак. Двое артельщиков лежали у частокола, не в силах подняться — были видны следы от ран. Ещё пятеро сидели у стены сруба, пока Марфа и Татьяна бинтовали им раны. Я указал им на тех двоих у забора и Татьяна сорвалась и побежала к ним.

Но мы выстояли. И не просто выстояли — мы раздавили врага, превосходящего нас числом вдвое.

Савельев вернулся через полчаса. Его казаки въехали в развороченный проём ворот, ведя на арканах «добычу». Вид у есаула был довольный, хищный.

— Не ушли, голубчики, — крикнул он, спрыгивая с коня. — Далеко бежать некуда, когда ноги дробью посечены или дух вон.

Следом за его конём двое казаков волокли по земле связанных людей. Пятерых. Двое были просто мясом — изрубленные, в крови, едва живые. Но остальные, хоть и получили изрядную порцию казачьего гостеприимства, были вполне в сознании.

Один из них — крепкий детина с рябым лицом и маленькими злыми глазками — особенно привлёк внимание. Он явно был не из рядовых.

— Это помощники Шмакова, — доложил Савельев, указывая на пленных. — Командиры групп. Знают всё — и кто нанял, и сколько заплатил, и какие приказы давали. А вот этот, — он кивнул на рябого, — Семён Ямщиков. Правая рука Шмакова. Настоящая мразь, но ценная. Говорить будет, если правильно попросить.

— Отлично, — я кивнул, чувствуя, как внутри всё ликует. — Молодец, Савельев — не забыл мой приказ.

Есаул усмехнулся в бороду.

— Я, Андрей Петрович, приказы твои выполняю, как служил государю. Слово офицера.

Я обернулся к центральному срубу, дверь которого приоткрылась и в них показался Кошкин.

Фёдор Ильич протиснулся наружу, лицо его было белее мела, глаза расширены от шока. За ним жались перепуганные насмерть чиновники из его свиты — бледные, трясущиеся. Люди Рябова из этой же свиты выглядели ещё хуже — зелёные от ужаса, понимающие, что их хозяин только что совершил непоправимую ошибку.

Ревизор огляделся. Его взгляд скользил по трупам бандитов, по развороченным взрывом воротам, по крови на земле, по дымящимся руинам того, что ещё час назад было укреплённым частоколом. Его передернуло, но он, надо отдать ему должное, быстро взял себя в руки. Чиновничья выправка взяла верх над человеческим страхом.

— Что… что это было, господин Воронов? — выдохнул он, хватая ртом воздух, словно его душили. — Это же было настоящее сражение! Настоящая война!

— Это бандитизм, ваше благородие, — жёстко ответил я, вытирая лицо от пота и копоти. — Покушение на массовое убийство, разбой и нападение на представителей государственной власти. На вас, Фёдор Ильич. То самое, о чём я пытался вам рассказать перед тем, как началась стрельба.

Я подвёл его ближе к группе пленных. Они лежали на земле перед крыльцом конторы, окружённые казаками с обнажёнными шашками. Кошкин остановился в нескольких шагах, не решаясь приблизиться.

— Вот, полюбуйтесь, — я указал на связанных бандитов. — Наёмные убийцы. Пришли сюда не просто грабить — убивать всех до последнего человека. Женщин, детей, стариков. По чьему-то приказу. А теперь, — я повернулся к пленным, и мой голос стал ледяным, — говорите. Кто вас нанял? Кто заплатил за этот налёт? Кто приказал убить всех, включая государственного ревизора?

Пленные молчали, глядя исподлобья. Ямщиков сплюнул кровавой слюной мне под ноги.

— Пошёл ты…

Савельев без размаха, коротко, но жестко ударил его ногой под дых. Тот согнулся, захрипел, хватая ртом воздух.

— Говори! — рявкнул есаул и приставил острие шашки к горлу бандита. — Или я тебя сейчас на ремни распущу, медленно, по кусочку. Ты же знаешь казачьи методы допроса. Мы с басурманами так беседовали в степях — они потом всё рассказывали, даже то, о чём не спрашивали.

Он достал из-за пояса длинный кривой нож — черкесский кинжал с зазубринами на лезвии. Медленно, с наслаждением начал его точить о кожаный ремень, глядя на пленного холодными, безжалостными глазами.

— Знаешь, голубчик, — произнёс есаул негромко, но каждое слово падало, как удар камня, — я тридцать лет воевал с басурманами в степях. Они были крепкие орехи, не каждый говорил. Но я всегда умел их разговорить. Хочешь, покажу, как это делается? Начнём с пальцев. По одному. Медленно.

Ямщиков задрожал всем телом, глаза расширились от ужаса. Он скосил глаза на ревизора, на его золотой орден, на других чиновников за его спиной. Понял, что игра окончена. Что его предали, бросили в мясорубку, и теперь единственная надежда не сдохнуть прямо здесь — это говорить.

— Рябов… — просипел он. — Купец Гаврила Никитич Рябов.

Кошкин резко обернулся, уставился на пленного. Его чиновники начали торопливо доставать бумагу и перья, понимая, что сейчас творится история.

— Громче! — приказал я. — Пусть господин ревизор слышит каждое слово!

— Рябов нанял! — заорал Ямщиков, брызгая слюной с кровью. — Пятьдесят рублей золотом дал аванса! Ещё сто обещал, когда мы тут всех кончим! Сказал, что ревизор приедет, что надо подгадать так, чтобы всё на бунт списать! Сказал: «Вали всех, и чинушу этого тоже, если мешать будет, спишем на шальную пулю»!

Лицо Кошкина пошло красными пятнами. Он услышал то, что касалось лично его. «Вали чинушу». Рябов не просто использовал его втёмную — он готов был пожертвовать им как пешкой.

— Рябов⁈ — переспросил ревизор, голос дрожал от возмущения. — Купец Рябов⁈ Это тот самый человек, который подавал жалобы в губернское правление⁈

— Именно он, ваше благородие, — подтвердил я. — Он не только клеветал на меня в официальных бумагах, но и нанял убийц, чтобы физически уничтожить всех нас.

— Записывайте! — визгливо крикнул Кошкин своим помощникам. — Каждое слово записывайте! Протокол допроса! Именем Его Императорского Величества!

Я жестом подозвал Степана. Тот, всё ещё прижимая к груди папку с документами, подошёл и протянул мне несколько листов.

— Фёдор Ильич, — сказал я тихо, но так, чтобы слышали все, — слова бандита — это одно. Но у нас есть и бумаги. Вот копии жалоб, которые Рябов строчил на меня во все инстанции. Видите даты? Каждая жалоба совпадала с попыткой диверсии или запугивания.

Я достал из внутреннего кармана сюртука сложенный лист — одну из жалоб Рябова, копию которой Степан ловко перехватил через подкупленного Аникеева.

— Прошу, изучите внимательно: в ней нет ни единого конкретного, проверяемого факта. Только расплывчатые, голословные обвинения. Рябов не брезгует даже самыми абсурдными суевериями, лишь бы любым способом меня оклеветать и очернить.

Кошкин взял протянутый лист, развернул, пробежал глазами текст, и на его лице отразилось нескрываемое отвращение.

Я продолжал:

— Фёдор Ильич, Рябов, к глубокому сожалению, не ограничился только бумажной войной и жалобами. Он пошёл намного дальше…

Я подошёл к другому пленному — раненому в плечо, который всё это время молчал, глядя в землю.

— Кто командовал нападением? — спросил я.

Раненый поднял голову. Лицо его было перекошенным и в глазах теплилась злоба.

— Шмаков Пётр Семёнович, — прохрипел он. — Командовал он. Бывший вахмистр.

— Где он сейчас?

— Мёртв, — буркнул раненый. — Ваши казаки порубали его в лесу. Видел своими глазами. Пытался бежать, но не успел.

Жаль. Было бы лучше взять его живым — главного организатора. Но мёртвый командир тоже годился как доказательство.

— Савельев, — позвал я есаула. — Найдите тело Шмакова. Притащите сюда. Обыщите его карманы — там должны быть документы, расписки, письма от Рябова. Всё, что найдёте, — несите сюда.

Есаул кивнул, отдал команду двум казакам. Те умчались в лес.

Я повернулся к Кошкину, который всё ещё стоял, держа в руках жалобу Рябова и глядя на неё с нескрываемым отвращением.

— Фёдор Ильич, вы видите картину. Купец Рябов систематически клеветал на моё предприятие через официальные жалобы. Одновременно подкупал чиновников — об этом у нас тоже есть документы, расписки, свидетельские показания. А когда понял, что бумажная война не сработала, нанял банду из пятидесяти головорезов, чтобы устроить резню. И использовал вас, представителя государственной власти, как прикрытие для своего преступления.

Я выдержал паузу, давая словам осесть.

— План был таков: вы приезжаете, начинаете ревизию, и в разгар проверки начинается «бунт» — то есть нападение бандитов, замаскированное под наше «сопротивление властям». Вы видите стрельбу, кровь, хаос — и делаете вывод, что здесь действительно происходит нечто преступное. Оформляете это как незаконную деятельность и бунт против короны. Прииски конфискуются в пользу казны, а затем передаются «добропорядочному купцу Рябову» для «восстановления порядка». Изящная схема, не правда ли?

Кошкин молчал, глядя на развороченные ворота, тела убитых бандитов, связанных пленных, дымящиеся развалины. Его лицо становилось всё краснее от ярости.

— Этот негодяй! — выдохнул он сквозь стиснутые зубы. — Он использовал меня! Пытался сделать меня соучастником своего преступного заговора! Опозорить губернское правление! Подорвать авторитет государственной власти!

Он развернулся к своим жандармам, ткнув пальцем в людей Рябова из своей свиты, которые попытались незаметно отступить к воротам.

— Немедленно арестовать всех подозреваемых! — рявкнул он. — Эти господа явно знали о готовящемся нападении и сопровождали меня с определённой целью! Задержать их как соучастников!

Жандармы, опомнившись от шока, бросились выполнять приказ. Люди Рябова попытались сопротивляться, один даже выхватил пистолет, но казаки моментально обезоружили их, скрутили, швырнули наземь рядом с остальными пленными.

Минут через десять из леса вернулись люди Савельева, они волокли за собой труп — крупного мужика с широкими плечами и изрубленной саблями грудью. Шмаков. Они положили его рядом с пленными, обыскали карманы.

— Андрей Петрович, — один из казаков протянул мне кожаный кошелёк, туго набитый бумагами. — Вот. У него при себе было.

Я развернул кошелёк, достал содержимое. Письма. Несколько писем, написанных торопливым, неразборчивым почерком. Я развернул первое, начал читать вслух, чтобы все слышали, особенно Кошкин:

— «Шмаков! Времени нет! Выступайте немедленно! Ревизор Кошкин прибудет к полудню на прииск Воронова. Ты должен ударить одновременно с его приездом! Уничтожить всех без исключения — Воронова, его людей, женщин, детей! Никого не оставлять! Сжечь лагерь дотла! Если справишься — получишь обещанное золото плюс долю в приисках после конфискации! Не подведи! Рябов.»

Повисла мёртвая тишина. Кошкин побелел ещё сильнее, если это вообще было возможно.

— Это его почерк? — спросил он хрипло. — Вы уверены?

— Абсолютно уверен, ваше благородие, — подтвердил Степан, подходя ближе и рассматривая письмо. — Я видел десятки документов за подписью Рябова. Это его рука, без всякого сомнения. И печать его личная на сургуче.

Я достал второе письмо. Оно было ещё интереснее — подробные инструкции: сколько человек взять, каким маршрутом двигаться, когда ударить, как действовать после захвата. И в конце — зловещая приписка: «Если кто-то из людей Воронова попытается сдаться — не брать в плен. Убивать на месте. Свидетелей не оставлять».

Я передал оба письма Кошкину. Он читал их медленно, тщательно, лицо его менялось от бледности к багровости и обратно.

— Это чудовищно, — выдохнул он наконец. — Это не просто преступление. Это злодеяние невиданного масштаба. Организованная резня с целью наживы. И он думал, что я стану инструментом в его руках, прикрытием для массового убийства…

Он сжал письма в руке, и когда поднял голову, в его глазах я увидел нечто новое — уважение, искреннее, без примеси презрения или высокомерия.

— Господин Воронов, — произнёс Кошкин твёрдо, выпрямляясь во весь рост, — от имени губернского правления прошу прощения за те необоснованные подозрения, с которыми я прибыл. Ваше предприятие — образец порядка, законности и передового хозяйствования. А вы сами и ваши люди проявили мужество и стойкость, защищая не только своё имущество, но и жизни невинных людей — женщин, детей. И, — он выдержал паузу, — спасли жизнь представителя государственной власти. Мою жизнь.

Он протянул мне руку. Я пожал её — крепко, по-мужски.

— Благодарю, Фёдор Ильич. Мы просто делали то, что должны были. Защищали свою землю, свой труд, свои жизни. И закон.

— И вы победили, — кивнул Кошкин. — Полностью и окончательно.

Он повернулся к своим помощникам, которые дрожащими руками записывали всё в блокноты.

— Составить протокол осмотра места происшествия! Опросить всех пленных под запись! Собрать все улики! Как губернский ревизор, я официально свидетельствую: предприятие «Воронов и Ко» подверглось вероломному и незаконному нападению. Действия господина Воронова и его людей по обороне признаются мною полностью законными и необходимыми.

Он развернулся к жандармам.

— Взять этих бандитов под стражу! Охранять как зеницу ока! Если хоть один волос с их головы упадёт до суда — разжалую и под трибунал отдам! Они — главные свидетели по делу о государственной измене и бандитизме купца Рябова!

Потом повернулся обратно ко мне.

— Я немедленно, слышите, немедленно отправляю курьера к губернатору с докладом и требованием ареста купца Рябова Гаврилы Никитича по обвинению в организации массового убийства, подкупе должностных лиц, мошенничестве, попытке захвата чужого имущества!

Он обернулся к жандармам.

— Срочная депеша губернатору! Арест всех известных сообщников Рябова! Конфискация всего его имущества как вещественных доказательств! Действовать незамедлительно, пока этот негодяй не сбежал!

Один из жандармов, молодой поручик с острыми чертами лица, козырнул.

— Слушаюсь, ваше благородие! Выезжаю немедленно!

Он бросился к лошадям, через минуту умчался по дороге в город, поднимая клубы пыли.

Кошкин ещё раз посмотрел на меня, и в его взгляде читалась не только благодарность, но и что-то большее — признание равного.

— Это не просто коммерческий конфликт, господин Воронов, — сказал он медленно, подбирая слова. — Это государственное преступление. Когда эта история станет известна — а она станет известна, я позабочусь об этом, — имя Рябова будет забыто во всей губернии. Его репутация разрушена навсегда. Его прииски перейдут в казну или будут проданы с торгов. А сам он, если губернатор сочтёт нужным, может оказаться на каторге или в ссылке. Такие преступления не прощаются.

Я выдохнул. Мы победили. Полностью и окончательно.

Следующие дни слились в калейдоскоп событий, который я едва успевал осознавать.

Кошкин, оскорблённый в лучших чувствах и напуганный до икоты, развил бурную деятельность. Он не уехал сразу — побоялся дороги без усиленного конвоя. Вместо этого он остался в лагере, поселившись в моей конторе, и строчил доклады, приказы и распоряжения с утра до вечера.

Степан работал с ним плечом к плечу, подсовывая нужные формулировки, предоставляя доказательства, связывая все ниточки в единую, неопровержимую картину преступной деятельности Рябова. Каждая жалоба купца теперь оборачивалась против него же, становясь доказательством ложного доноса и клеветы. Каждая попытка подкупа чиновника — новой статьёй обвинения.

Пленных допрашивали по всей форме, под протокол, с подписями свидетелей. Ямщиков и остальные десятники Шмакова, понимая, что их жизни висят на волоске, рассказывали всё: как Рябов нанимал их через посредников, сколько платил, какие приказы давал, где была база банды, кто ещё из екатеринбургских наёмников работал на купца.

Весть о разгроме банды Шмакова и о том, что ревизор встал на мою сторону, разлетелась по округе быстрее лесного пожара. Люди говорили, шептались, пересказывали друг другу подробности — с каждым пересказом история обрастала новыми деталями, превращаясь в легенду.

Рябов рухнул.

Это было не медленное угасание, а мгновенный крах. Как только стало известно, что у губернского ревизора есть письма Рябова с прямыми приказами об убийстве, кредиторы купца в Екатеринбурге и Перми, почуяв запах крови, набросились на него, как стая пираний на раненую рыбу.

Векселя были предъявлены к оплате немедленно. Имущество — описано судебными приставами. Прииски — опечатаны. Счета в банках — заморожены по распоряжению губернатора.

Через неделю пришла новость из города: Гаврила Никитич Рябов арестован.

Его взяли прямо в его особняке, когда он пытался сжечь бумаги в камине — последние улики, которые могли его погубить окончательно. Но жандармы ворвались вовремя, выхватили из огня полусгоревшие листы, среди которых оказались копии платёжных ведомостей Шмакову и переписка с другими бандитскими главарями.

Обвинения были страшные: организация преступного сообщества, покушение на убийство государственного чиновника, мошенничество в особо крупных размерах, подкуп должностных лиц, ложные доносы в государственные органы.

Аникеев, местный чиновник из Горной конторы, тоже попал под следствие — как пособник Рябова. Урядник Анисим Захарович был отстранён от должности и арестован. Вся сеть подкупленных людей, которую купец строил годами, рухнула за считанные дни.

А ещё через три дня на прииск прибыл курьер из губернской канцелярии. Он привёз пакет с сургучной печатью — тяжёлый, толстый.

Я принял его на крыльце конторы при всех — артельщиках, казаках, Игнате, Савельеве, Елизаре, Степане. Все собрались, чувствуя, что это момент исторический.

Я распечатал пакет, развернул бумагу, начал читать. С каждой строчкой внутри всё теплело, расправлялось, ликовало.

В документе было сказано, что вышло постановление о конфискации всех приисков и имущества купца Рябова в казну — как вещественных доказательств по уголовному делу и как возмещение ущерба пострадавшим. И приписка — разрешение артели «Воронов и Ко» взять эти прииски в «временное управление до окончательного решения суда» с правом последующего выкупа без торгов.

Фактически мне передавали всё, что было у Рябова. Прииски, оборудование, склады.

Я закончил читать, поднял голову. Вокруг стояла тишина — напряжённая, ожидающая.

— Господа, — сказал я громко, чтобы все слышали, — с сегодняшнего дня артель «Воронов и Ко» получает в управление все прииски бывшего купца Рябова. Это значит, что наше предприятие становится крупнейшим в округе. Мы будем расширяться, нанимать новых людей, строить новые дороги и механизмы.

Повисла секунда молчания, потом взорвался гул — радостный, ликующий. Артельщики заорали, закричали, бросили шапки вверх. Казаки загремели шашками о ножны, приветствуя новость по-своему — воинским салютом.

Игнат подошёл, встал рядом. На его лице играла довольная усмешка.

— Всё, Андрей Петрович? — спросил он тихо, так, чтобы никто кроме меня не слышал. — Кончилась война?

Я стоял на крыльце конторы, держа в руках эту бумагу — пропуск в новую жизнь. Ветер шевелил кроны сосен, шумел в тайге, которая ещё недавно казалась враждебной и смертельно опасной. Теперь эта тайга была моей. Вместе со всем, что в ней есть.

Я посмотрел на дымящиеся трубы нашей кухни, на казаков, чистящих коней, на работающую бутару, приносящую золото. На дорогу, которую мы достраиваем и которая теперь станет главной артерией края. На людей — моих людей, — которые поверили в меня, пошли за мной и выстояли в этой войне.

— С Рябовым — кончилась, — ответил я, сворачивая бумагу и пряча её за пазуху, поближе к сердцу. — Мы сломали хребет этому зверю. Теперь здесь мы — закон. И мы — власть.

Я повернулся к Игнату, посмотрел ему в глаза.

— Но это только начало, Игнат Захарович. Только начало. Теперь нам предстоит поднять всё то, что Рябов развалил своей жадностью и глупостью. Восстановить прииски, наладить добычу, построить новые дороги. И создать здесь настоящую империю — такую, чтобы никто больше даже подумать не смел прийти к нам с мечом или с ложью.

Игнат медленно кивнул.

— Построим, командир. С такими людьми — построим. Ты нас вывел из ада живыми. Теперь выведешь и в рай.

Я усмехнулся.

— В рай не обещаю, Игнат. Но в место, где будет порядок, справедливость и достаток для каждого, кто честно трудится, — это обещаю. И это обещание сдержу.

Вокруг же бушевало ликование. Артельщики уже тащили бочки с квасом и самогоном — праздновать победу. Марфа с Татьяной готовили пир — резали мясо, пекли пироги, варили похлёбку. Дети бегали между бараками, смеясь и играя, впервые за долгое время не боясь, что из леса вылезет смерть.

Степан подошёл, протянул мне ещё одну бумагу — толстую, с печатями.

— Андрей Петрович, — сказал он тихо, но с гордостью в голосе, — это окончательные документы на вашу личность. Всё готово. Все архивы проверены и подкорректированы. Если тогда делали все хорошо, но наспех, то сейчас все бумаги безупречны. Никто и никогда не докопается до правды.

Я взял документ, пробежал глазами текст. Степан, как всегда, сработал идеально. Легенда была не просто правдоподобной — она была неопровержимой.

— Спасибо, Степан, — сказал я, пожимая ему руку. — Ты гений. Настоящий гений бюрократии.

Он усмехнулся, поправил пенсне.

— Это моё призвание, Андрей Петрович. Я всю жизнь писал бумаги для подлецов. Приятно хоть раз написать их для человека, который этого достоин.

Я крепко пожал его руку.

— Ладно вам, — пробормотал он. — Если б не вы — я бы в вине утонул. А вы вернули меня к моему призванию.

Я рассмеялся. Впервые за долгое время — искренне, от души.

Вечером мы пировали. Долго, громко, от сердца. Казаки пели свои степные песни — протяжные, тоскливые, но с нотками торжества. Артельщики плясали, кто как умел, под гармошку Кузьмы. Дети ели пироги, пачкая лица мёдом и вареньем.

Я сидел на крыльце, смотрел на это и думал.

Это была моя победа. Не над Рябовым. Над этим миром, который пытался меня сломать, переварить, превратить в очередного хищника или жертву.

Игнат подсел рядом, протянул кружку с медовухой.

— За что пьём, командир?

Я взял кружку, поднял её высоко, чтобы все видели.

— За нас! — крикнул я. — За артель «Воронов и Ко»! За каждого, кто стоял со мной плечом к плечу! За живых и за павших! За тех, кто поверил в меня, когда я был никем! И за будущее, которое мы построим своими руками!

— За нас! — заревели в ответ десятки глоток.