Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2

Глава 10

Пимен неожиданно рассмеялся. Тихо, хрипло, с кашлем.

— Да не бойся ты так, сын мой. Вижу я, что не от лукавого ты. Дьявол бы людей мучил, кровь пил, жертвы требовал. А ты им платишь, кормишь, на ноги ставишь. Я перед тем как сюда ехать, расспросил в округе. Говорят, что ты строг, но справедлив. Что артельщики твои не голодают, не мёрзнут. Что долю каждому даёшь, как обещал. Это по-христиански. А машины… — он махнул рукой, — машины — они железные. Ни добрые, ни злые. Это человек их добрым или злым делает.

Я выдохнул с таким облегчением, что чуть не пошатнулся.

— Так освятите?

— Освящу. И скажу людям, что здесь всё по-божески. Только… — он поднял палец, — одна просьба есть к тебе.

— Какая?

— Церковь в селе Покровском чинить надо. Крыша течёт, иконостас гниёт, свечи сырые. У меня денег нет. А у тебя, я вижу, есть. Поможешь — буду молебен каждый день читать.

Я улыбнулся. Честная сделка. Мне нравится.

— Помогу, батюшка. Сколько надо?

— Рублей тридцать серебром хватит.

— Будет вам тридцать. На иконы новые тоже возьмите.

Пимен крякнул, вытер выступившую слезу краем рясы.

— Щедрый ты человек, Андрей Петрович. Давай начнём.

Он достал из котомки требник, облачение, кадило. Позвал всех артельщиков. Мы собрались у главного тепляка, образовав большой полукруг. Пимен надел епитрахиль, зажёг кадило. Запахло ладаном, и этот запах, въедливый и сладковатый, заполнил двор.

— Господи Иисусе Христе, Боже наш, — начал он громко, чтобы все слышали, — благослови дело рук этих людей. Дай им силу в труде, честность в сердце и хлеб насущный. Отврати от них зло, клевету и напасть. Да будет труд их во славу Твою, а не во славу золотого тельца. Аминь.

— Аминь, — хором ответили артельщики, крестясь.

Он ходил по лагерю, кропил святой водой тепляки, шлюзы, казармы, кузницу. Артельщики стояли, сняв шапки, крестились. Даже Игнат, старый вояка, который церковь последний раз видел, наверное, в детстве, перекрестился и постоял смирно.

Когда Пимен закончил, он повернулся к людям, окинул их взглядом и заговорил. Голос старческий, но твёрдый:

— Слышал я, что про вас худое говорят. Будто колдовством тут занимаетесь, с нечистой силой знаетесь. Вранье это всё! Я, отец Пимен, служитель Божий вот уже сорок лет, осмотрел всё. Никакой нечисти нет. Есть труд человеческий, ум и Божье благословение. Кто будет про вас дурное говорить — тот лжец и клеветник. Скажите так всем, кто спросит.

Артельщики загудели одобрительно. Ванька, который последние дни ходил мрачнее тучи и косился на меня, вдруг облегчённо вздохнул, и лицо его разгладилось. Савелий, тот, что хотел уйти, перекрестился и кивнул сам себе, бормоча молитву.

Когда Пимен собрался уезжать, я проводил его до саней и дал тяжёлый мешок с серебром.

— Тридцать рублей, как и обещал. И ещё три — на бедных. Раздайте в селе, кому нужнее.

Старик взял мешок, взвесил в руке, присвистнул.

— Тяжёлый, — пробормотал он. — Ох, тяжёлый. Ну да ладно. Господь за добрые дела вознаграждает, а ты, Андрей Петрович, доброе дело делаешь. — Он посмотрел мне в глаза, и взгляд был серьёзным. — Береги себя. Враги у тебя сильные. Но Бог сильнее. Помни это. И ещё… — он помялся, — я в городе расскажу, что здесь всё чисто. Людям скажу, на исповеди упомяну. Слухи рассеются.

Он уехал. А я стоял, глядя ему вслед, и чувствовал, что первый раунд этой психологической войны мы выиграли.

На следующий день в лагерь вернулся из города Кремень. Он привёз письмо от Степана и… странный груз. Троих оборванных детей.

Самому старшему лет двенадцать, младшим — от силы девять-десять. Грязные, худые, с испуганными глазами, как у загнанных зверьков. Они жались друг к другу, как перепуганные зайцы.

Степан писал коротко, деловым почерком:

«Андрей Петрович. Марфа передала вашу просьбу через Кремня. Вот трое сирот из работного дома. Смотритель согласился отпустить за три рубля взятки — по рублю за каждого — жадный, но сговорчивый. Кормите, одевайте, пусть видят все, что вы не изверг, а человек. Ещё новость — слухи про колдовство начали стихать после визита отца Пимена. Он был в городе, по делам церковным. На молебне слово обмолвил. Да и в самом городе всем рассказывает, что вы богобоязненный человек и дело ваше честное. Рябов в ярости, его приказчики по кабакам бегают, пытаются новые небылицы распустить, но им уже не верят. Авторитет священника выше.»

Я посмотрел на детей. Они дрожали не только от холода, но и от страха, не понимая, куда их привезли и что с ними будет.

— Марфа, Татьяна! — позвал я громко.

Обе женщины вышли из избы.

— Вот, — я кивнул на детей. — Теперь они ваши. Накормите как следует, помойте в бане, оденьте во что-нибудь человеческое. Будут тут жить. Учиться будут грамоте, и работать — по силам, без надрыва. Понятно?

Марфа охнула, Татьяна всплеснула руками, но потом лица их смягчились.

— Ох, бедолаги… Господи, до чего довели… — Татьяна подошла к детям, присела на корточки, чтобы быть с ними на одном уровне. — Не бойтесь, миленькие. Здесь вас никто не обидит. Пойдёмте, мы вас накормим горячим. И в баньку сводим.

Дети нерешительно двинулись за ней, оглядываясь. Самый младший, мальчик с огромными карими глазами, обернулся, посмотрел на меня — и вдруг улыбнулся. Робко, но улыбнулся, показав щербатые зубки.

Что-то дрогнуло у меня в груди. Странное чувство — я ведь делал это из расчёта, из тактики. Но улыбка этого пацанёнка почему-то задела за живое.

Следующие две недели были странными. С одной стороны, война со Штольцем никуда не делась — его люди по-прежнему рыскали по лесам, мы продолжали укреплять лагерь, ставить мины, тренироваться. С другой — в лагере появилось что-то новое. Детский смех. Звук, которого здесь никогда не было.

Марфа с Татьяной отмыли сирот, одели в чистую одежду, которую наскоро сшили из старых рубах и тулупов. Они откормили их, и те ожили на глазах. Щёки порозовели, глаза заблестели.

Старший, Мишка, оказался смышлёным пареньком — я приставил его к Архипу, пусть учится кузнечному делу. Парень схватывал на лету, уже через неделю сам крутил вентилятор и подавал правильные инструменты.

Двое младших, Матвей и Тихон, таскали дрова, помогали на кухне, чистили конюшню.

Артельщики сначала косились на них, ворчали — мол, нахлебники. Но потом привыкли. Кузьма вырезал Тихону деревянную лошадку. Фома научил Матвея ставить силки на зайцев. Даже Игнат иногда подзывал Мишку и показывал, как винтовку чистить, объяснял устройство замка.

Слухи о «колдуне Воронове» стали затихать. Степан писал регулярно, что в городе уже меньше шепчутся. Отец Пимен, как обещал, рассказывал всем о своём визите, расхваливал на исповедях. А когда люди узнали, что я сирот взял на воспитание, вообще многие переменили мнение.

«Какой же он колдун, если детей приютил?» — говорили бабы на рынке, и эти слова разлетались быстрее любой официальной бумаги.

Но Рябов не сдавался. Он просто сменил тактику.

Однажды вечером, когда я проверял посты, ко мне прибежал Фома. Запыхавшийся, взволнованный, глаза полны тревоги.

— Андрей Петрович! — крикнул он ещё издалека. — Беда! В деревне Ключи пожар! Не меньше полдеревни горит!

Деревня Ключи была в десяти верстах от нас. Небольшая, дворов двадцать. Староверская, те самые люди, с которыми Елизар налаживал связи.

— Откуда знаешь?

— Дымом тянет, вон, смотри! — он ткнул пальцем на восток.

Я вгляделся. Действительно, далеко над лесом поднимался чёрный дым, густой, жирный.

Я выругался длинно и изобретательно.

— Игнат! — рявкнул я во всё горло. — Седлай лошадей! Берём двадцать человек, топоры, ведра, верёвки, всё, что для тушения нужно! Едем в Ключи!

Игнат вылез из казармы, недоуменно глядя на меня.

— Ты серьёзно? Это ж вёрст десять по грязи! Пока доедем, всё сгорит к чертям!

— Доедем или нет — но поедем! — отрезал я. — Если мы не поможем, завтра весь край будет говорить, что я пожар наслал! Что я деревню проклял! Понимаешь⁈ Это Рябов! Он поджёг, а мне вину вешает! Живо! Двигаемся!

Через пять минут мы уже мчались по раскисшей дороге. Лошади летели во весь опор, грязь летела комьями, залепляя лица и одежду. Над лесом поднимался всё более густой чёрный дым, подсвеченный снизу зловещим красным заревом.

Когда мы въехали в деревню, картина была адской. Горело пять домов. Огонь уже перекинулся с одной крыши на другую, языки пламени лизали почерневшие брёвна. Мужики и бабы носились с вёдрами, вопили, но толку было мало — вода из единственного колодца не успевала, а огонь разгорался всё сильнее.

Я спрыгнул с коня, не дожидаясь полной остановки.

— Игнат! Половину людей — на крыши! Срывать горящие доски, не давать огню перекидываться дальше! Остальные — цепью от колодца! Кузьма, бери топор, руби горящие брёвна! Быстро!

Мы врезались в хаос, как нож в масло. Мои «волки» были дисциплинированны — они не метались, не орали истерично. Они работали, как военная машина.

Кузьма с топором полез на крышу горящего дома и начал срывать пылающие доски, сбрасывая их вниз, подальше от других построек. Михей с Архипом организовали цепь — вёдра полетели от колодца к огню, передаваясь из рук в руки.

Я сам схватил багор, зацепил горящую балку, которая вот-вот должна была рухнуть на соседний сарай, и стащил её, не дав упасть туда. Руки обдало жаром, но я не обратил внимания.

Мы работали до ночи, пока не выбились из сил. Когда огонь наконец был побеждён, я рухнул на землю, измазанный сажей с ног до головы, мокрый от пота и воды. Руки тряслись от усталости, в лёгких першило от дыма.

Рядом упал Игнат, тяжело дыша.

— Пять домов сгорело, — прохрипел он, вытирая закопчённое лицо. — Но остальные отстояли. Могло быть хуже.

Староста деревни, седой мужик с обожжённой бородой и красными от дыма глазами, подошёл ко мне. Протянул руку, крепко пожал мою.

— Спасибо, Андрей Петрович. Не подоспей вы — всю деревню бы спалило дотла. Всех бы нас выжгло.

Я с трудом поднялся, чувствуя, как ноют мышцы.

— Как начался пожар?

Он помрачнел, лицо стало жёстким.

— Не знаю точно. Под утро. Сразу в трёх местах вспыхнуло. Будто поджог специально подстроили.

— Это не «будто», — сказал я тихо, глядя ему в глаза. — Это точно поджог. И я знаю, кто.

Староста кивнул, сплюнул на землю.

— Рябов.

— Рябов. Он хотел свалить вину на меня. Чтобы вы думали, что я проклятие навёл.

Староста сжал кулаки, челюсть ходила ходуном.

— Сволочь. Людей жечь… Это уже не торговля, не война за золото. Это… — он не нашёл слов.

— Это месть, — закончил за него я. — Он озлобился. Видит, что слухи не сработали, что я отбился. Вот и решил ударить по-настоящему.

Староста посмотрел на меня долгим взглядом.

— Ну ничего. Мы теперь знаем, кто друг, а кто враг. Если что понадобится, Андрей Петрович — скажи, мы поможем. Всей деревней поможем.

Я кивнул, пожал ему руку ещё раз.

— Спасибо. Я запомню.

Мы вернулись в лагерь под утро, вымотанные до предела. Я едва дотащился до бани, смыл с себя сажу и грязь, переоделся. Выпил кружку горячего сбитня, который Марфа сунула мне в руки, и только тогда почувствовал, что снова человек.

Елизар ждал меня в конторе, сидел на лавке, мрачный.

— Рябов перешёл черту, — сказал он без предисловий. — Деревню жечь… Это уже не война за золото, не борьба за прииски. Это месть чистая.

— Знаю, — кивнул я, усаживаясь за стол. — Но мы сделали что смогли, помогли людям. Они увидели, что я не колдун, а человек. Который пришёл на помощь, когда надо, который рискнул собой ради чужих людей.

— Слухи теперь пойдут другие, — согласился Елизар задумчиво. — Люди видели, как ты с мужиками огонь тушил. Как руки обжёг, брёвна таская. Какой колдун так будет делать?

— Именно. Рябов хотел меня опорочить, а получилось наоборот.

— Только… — Елизар помялся, — он не остановится. Он озлобится еще больше. Будет бить ещё жёстче. И не только слухами.

Я посмотрел в открытое окно. За ним серело утро. Грязь, слякоть, туман. Но где-то там, за этой пеленой, Рябов строил новые планы. И Штольц точил свои клинки.

— Пусть бьёт, — сказал я устало, но твёрдо. — Мы тоже не стоим на месте. Я уже не просто старатель, Елизар. Я — Андрей Петрович Воронов, купец второй гильдии. С бумагами, печатями, благословением церкви. И у меня есть артель, которая меня поддерживает. Есть люди в городе — Степан, его агенты. Есть связи в деревнях. Есть авторитет священника. Вот еще и в Ключах теперь обещали помощь в случае нужды.

Я повернулся к старику.

— Передай всем староверам в округе — если будут замечать какие-то странности, или людей лихих — пусть через тебя или Фому передают или же напрямую приходят. Нужно пресекать выпады Рябова на ни в чем не повинных людей.

Елизар кивнул, поднимаясь.

— Передам. Люди тебе поверят. Ты им уже доказал.

Когда он ушёл, я сел за стол и взял перо. Нужно было написать Степану. Рассказать о пожаре, о том, как мы его тушили, как староста благодарил. Пусть разнесёт эту историю по городу через своих людей. Пусть люди знают правду, а не рябовскую ложь.

Я писал долго, подробно. Описывал, как горела деревня, как мы работали всю ночь, как Кузьма с крыши горящие доски срывал, рискуя жизнью. Как Михей руки сорвал, воду из колодца доставая не останавливаясь. Как Игнат с топором балку отвел, которая на женщину падать собиралась.

Пусть эта история дойдёт до каждого кабака, до каждой лавки. Пусть бабы на базаре её пересказывают. Пусть знают.

Рябов хотел сделать из меня чудовище, колдуна, исчадие ада. Но я превращал его удары в свою защиту. Каждый его выпад делал меня сильнее в глазах простых людей. Каждая его подлость добавляла мне авторитета.

Психологическая война — это шахматы. Медленные, выматывающие, где каждый ход нужно просчитывать на три шага вперёд.

И я только что поставил ему шах.

Но до мата было ещё далеко. Весна шла. Распутица заканчивается, дороги просохнут. И тогда Штольц со своими солдатами все-таки двинется сюда.

Я запечатал письмо, позвал Кремня.

— Едешь в город. Срочно. Передашь Степану лично в руки. И скажи — пусть разносит историю про пожар. Громко, по всем кабакам и лавкам. Пусть все знают.

Кремень кивнул, спрятал письмо за пазуху и ушёл.

Я остался один. Встал у окна, смотрел на пробуждающийся лагерь. Артельщики выходили из казарм, потягивались, шли к умывальникам. Дети уже проснулись — Мишка тащил дрова к кузнице, Матвей с Тихоном бежали с вёдрами к колодцу.

Жизнь продолжалась. Вопреки Рябову. Вопреки Штольцу. Вопреки всему этому безумному миру XIX века, в котором я оказался.