Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2

Глава 21

Я смотрел на Фому, и в голове уже выстраивались расчёты. Завтра к полудню. Двенадцать часов на последние приготовления. Это мало. Чертовски мало.

— Игнат, — позвал я, не отрывая взгляда от карты. — Кремень ещё здесь?

— Здесь. Лошадь седлает, собирается в очередной рейд к заставе.

— Останови его. Срочно сюда.

Игнат вышел, через минуту вернулся с Кремнём. Тот был в дорожной одежде, сапоги по колено в грязи, лицо усталое, но глаза живые.

— Кремень, — сказал я, вставая из-за стола. — Самое важное задание за всю твою службу. Поедешь к Степану. Сейчас же. Без остановок. Часть дороги уже построена — проскочишь быстрее обычного. Возьми заводную — лошадей не жалей.

Он выпрямился, кивнул коротко, по-военному.

— Исполню, Андрей Петрович.

Я взял лист бумаги, начал быстро писать, макая перо в чернильницу так часто, что чернила не успевали высыхать.

'Степан! Завтра к полудню начнётся. Шмаков идёт с пятьюдесятью головорезами. Кошкин — губернский ревизор — тоже едет. Времени нет объяснять детали, действуй быстро и точно.

Мне нужен идеальный порядок. Безупречный. Полный комплект документов на «Воронов и Ко» — каждая бумажка должна быть чище снега и законнее царского указа. Лицензии на прииски с печатями, разрешения на добычу, списки работников с указанием, что все вольнонаёмные, ведомости выплат жалованья с росписями, книги учёта золота с датами и подписями свидетелей, акты о покупке оборудования, расписки о налогах, уплаченных в казну. Всё! Бухгалтерия, журналы учёта, разрешения — чтобы ревизор открыл папку и обомлел от порядка.

Ещё нужны копии жалоб Рябова на меня — те, что ты перехватывал через Аникеева. И расписки Шмакова о найме на службу Рябову, если достанешь. Любые доказательства связи Рябова с бандитами. Это оружие против него.

Выезжай с документами сразу, как соберёшь. К рассвету, край к полудню должен быть здесь. Без тебя и твоих бумаг нам придётся туго — военная победа это лишь полдела. Если проиграем в документах, нас раздавят уже не наёмники, а государственная машина. Жизнь артели зависит от этих бумаг не меньше, чем от пороха и пуль. Андрей.'

Я запечатал письмо сургучом, сунул в кожаный конверт, передал Кремню вместе с увесистым мешочком золота.

— На расходы, если что. Скачи как чёрт за душой гонится. И Степана гони сюда с той же скоростью. Если опоздаете — всё пойдёт прахом. К наступлению вы уже должны быть здесь. Понял?

— Понял, Андрей Петрович, — Кремень сунул конверт за пазуху, мешочек — в седельную сумку, кивнул твёрдо. — Будет сделано. Привезу.

Он развернулся и вышел. Через минуту снаружи послышалось ржание лошади, топот копыт, стремительно удаляющийся в ночь.

Я вернулся к столу, где Савельев и Игнат склонились над картой, обсуждая последние детали обороны.

— Ревизор, — сказал я, садясь и глядя на обоих. — Кошкин приедет одновременно с нападением. Это не случайность — Рябов рассчитывает, что во время боя ревизор увидит «бунт», «сопротивление властям», «незаконную добычу». Оформит всё как законную полицейскую операцию против преступников. Мы должны перевернуть эту схему. Полностью.

— Как? — спросил Игнат, почесывая бороду.

— Встретим Кошкина как положено государственному чиновнику. С почестями, радушием. Покажем ему образцовое предприятие — чистоту, порядок, законность. Степан привезёт документы — безупречные, до последней запятой. Кошкин начнёт проверку, увидит, что всё в ажуре, что Рябов его обманул. А потом…

Я постучал пальцем по карте, где был обозначен подход к лагерю.

— А потом нападут бандиты Шмакова. При Кошкине. При свидетелях из его свиты. И Кошкин своими глазами увидит: не мы нападаем на государство, а на нас нападают наёмные убийцы. Мы — жертвы, защищающие своё законное имущество и жизни. Рябов — организатор преступления. Вся его схема рухнет, как карточный домик.

Савельев медленно усмехнулся, в глазах блеснуло понимание и одобрение.

— Хитро, Андрей Петрович. Очень хитро. Мы превращаем ревизора из потенциального врага в свидетеля обвинения. Против Рябова. Он не просто увидит нападение — он станет частью нашей правды.

— Именно, — кивнул я. — Но для этого нужны две вещи. Первое: Кошкин должен быть жив и невредим во время боя. Ни одна пуля — ни наша, ни их — не должна его задеть. Иначе нас обвинят в убийстве государственного чиновника, и всё, конец. Против нас двинут регулярные войска.

— Посадим его в безопасное место, — предложил Игнат. — В центральный сруб, где женщины и дети. Самое защищённое здание. Стены толстые, окна узкие. Под охрану надёжных людей, чтоб не вышел и не влез в перестрелку случайно.

— Хорошо, — согласился я. — Второе: нужны доказательства связи Рябова с бандитами. Если Шмаков умрёт в бою — пусть. Но кого-то из его людей нужно взять живым. Допросить. Заставить признаться перед Кошкиным — кто их нанял, сколько заплатил, какой приказ дал. Пусть ревизор услышит своими ушами.

Савельев задумался, поглаживая бороду.

— Взять живым в бою — сложно. Когда начинается резня, остановиться трудно. Кровь в глазах, в бою ничего кроме врага не видишь… Но можно попробовать. Прикажу казакам: если кто-то из бандитов сдастся — брать в плен, не убивать. Особенно если это кто-то важный, близкий к Шмакову, кто может знать детали.

— Делай, — твёрдо сказал я. — Но приоритет — победа и жизни наших людей. Если выбор между пленным и безопасностью — выбирайте безопасность.

Мы ещё час обсуждали нюансы. Как встретить Кошкина, что ему показать в первую очередь, куда посадить во время боя, как обеспечить его безопасность, если он откажется сидеть тихо и потребует отъезда. Как организовать засады так, чтобы ревизор не видел военную подготовку заранее — иначе заподозрит провокацию.

К тому времени, когда мы закончили, за окном уже светало. Серое, холодное утро ползло над лесом, туман клубился между деревьями, как саван, предвещающий кровь.

— Всем отдыхать, — приказал я, чувствуя, как свинцовая усталость наваливается на плечи. — Хотя бы пару часов. Сегодня последний день подготовки. Завтра — бой.

Они разошлись. Я остался в конторе, глядя на карту, исчерченную линиями засад, минных полей, путей отступления, точек сосредоточения резервов. Всё продумано до мелочей. Всё готово настолько, насколько возможно.

Но страх всё равно жил где-то в животе — холодный, липкий, тяжёлый. Страх не за себя. За людей. За детей. За Елизара, Марфу и их семью. За артельщиков, которые доверились мне и теперь рисковали жизнями, защищая то, что мы вместе построили из ничего.

Если я ошибусь — они умрут. Все. И их кровь будет на моих руках.

Я встряхнул головой, прогоняя мрачные мысли. Нельзя было думать о поражении. Нужно было думать о победе. Верить в неё. И делать всё для неё.

Утро прошло в лихорадочной активности последних приготовлений. Лагерь жил в двух режимах одновременно — военном и показном.

Архип заканчивал установку последних «адских котлов» у ворот и на северной стене, где частокол был слабее. Волк с казаками расставлял мины на подходных тропах, тщательно маскируя их ветками, дёрном и опавшей листвой. Артельщики чистили оружие до блеска, проверяли каждый заряд, точили ножи до бритвенной остроты.

Но одновременно — и это было самым странным — мы драили лагерь, как перед парадом.

— Сенька! — орал я, проходя мимо бараков. — Убери этот хлам к чёртовой матери! Чтобы ни одной щепки, ни одной рваной тряпки на виду не было! Мы ждём ревизора, а не старьёвщика!

— Марфа! — командовал я на кухне, где она месила тесто. — Котлы начистить до блеска. Скатерти на столы — самые чистые, какие есть. Хлеб свежий испечь, соль в солонках поставить, а не в тряпочках. Пусть видят, что здесь живут люди, а не скотина в хлеву.

Артельщики ворчали, не понимая, зачем перед боем наводить марафет, но слушались. Они уже научились доверять моим странным приказам — слишком часто те спасали им жизни.

Савельев, наблюдая за этой суетой, понимающе усмехался в седые усы. Он, старый служака, прошедший Бородино и взятие Парижа, знал железную истину: на войне порядок бьёт класс. Дисциплина и подготовка сильнее храбрости и численности.

Марфа с Татьяной перенесли в центральный сруб запасы еды, воды, медикаменты — бинты, которые я научил их кипятить для стерильности, настойки трав, иглы с нитками для зашивания ран. Детей — троих сирот и внучку Елизара — уже предупредили строго: при первом звуке выстрела бежать туда и сидеть тихо, пока не разрешат выйти.

Я обходил посты, проверял готовность каждого участка, подбадривал людей, напоминал ключевые инструкции.

— Михей, ты на южной стене. Помнишь, куда целиться?

— Помню, Андрей Петрович, — кивнул он, похлопывая по прикладу ружья. — В грудь или в живот. В голову только если близко и уверен, что попадёшь. Не тратить заряды впустую.

— Молодец. Береги порох. Каждый заряд — на вес золота.

Я переходил к следующему посту.

— Кузьма, ты с Архипом у «адских котлов». Если враг пойдёт на ворота — поджигаешь фитиль и немедленно отходишь за укрытие. Быстро. Взрыв будет мощный, осколки летят на двадцать шагов.

— Понял, Петрович, — Кузьма кивнул серьёзно. — Мы с Архипом репетировали трижды. Десять секунд от поджога до взрыва. Успеем отбежать и лечь за поленницу.

К полудню лагерь выглядел парадоксально: снаружи — как всегда, мирные бараки и работающие механизмы. Но внутри, за этой обманчивой оболочкой, скрывался ощетинившийся зверь, готовый разорвать любого, кто осмелится напасть.

Казаки заняли позиции в засадах, растворившись в лесу как призраки — за деревьями, в кустах, на крышах дальних бараков, в специально вырытых окопах, замаскированных хворостом. Они были невидимы, но я знал: оттуда, где они притаились, простреливается каждый метр подходных троп.

Артельщики — на стенах, в бойницах, с заряженными ружьями и запасными патронами в кожаных подсумках на поясе.

Игнат с резервом — десятью лучшими бойцами — в центре лагеря, готовые ринуться в любую точку, где прорвут оборону.

Я поднялся на вышку над конторой — самую высокую точку лагеря. Отсюда был виден весь периметр, все подходы, вся местность на полверсты вокруг. Рядом лежала подзорная труба, заряженный пистолет и сигнальная ракета — на случай, если понадобится подать команду издалека.

И мы ждали.

Полдень прошёл. Потом час дня. Потом два. Солнце медленно катилось к западу, тени удлинялись, становясь резкими и чёткими.

Люди начали переглядываться, нервничать. В рядах послышался приглушённый ропот.

— Может, Фома ошибся? — тихо спросил Волк, подойдя к вышке снизу. — Может, они не сегодня выступили?

— Может, — ответил я, не опуская подзорную трубу от глаз. — Но готовыми быть не перестаём. Пока не стемнеет, никакого расслабления. Ясно?

— Ясно, командир.

И тут — словно в ответ на мои слова — часовой на южной заставе выстрелил зелёную ракету высоко в небо. Сигнал своих.

Сердце ёкнуло. Я развернул трубу на юг, навёл на дорогу — ту самую, что мы построили своими руками.

По ней двигалась небольшая группа. Человек пять-шесть всадников. Впереди ехала карета — крытая, добротная, явно не крестьянская. За ней — сопровождение: двое в строгих мундирах, похожих на жандармские, трое в штатском, но вооружённые саблями и пистолетами за поясом.

Ревизор. Кошкин. Пунктуальный, зараза. Ровно когда Рябов ему обещал увидеть «беззаконие».

— Игнат! — крикнул я вниз, не отрываясь от трубы. — Кошкин едет! Готовь встречу! По полной программе! Как губернатора встречаем — с почестями и улыбками!

Игнат сорвался с места, побежал отдавать команды. Через минуту у ворот выстроилась почётная группа — десять казаков в вычищенных мундирах (специально приберегли для такого момента), столько же артельщиков в свежих рубахах, я сам в приличном сюртуке, который обычно носил только по большим праздникам. Выглядели мы, может, и не как столичная знать, но вполне прилично. Как успешные уральские промышленники, знающие себе цену.

Ворота распахнулись настежь. Карета медленно въехала во двор, остановилась в центре. На мгновение повисла тишина — только скрип кареты да фырканье лошадей.

Дверца кареты открылась, и из неё вышел человек.

Фёдор Ильич Кошкин был именно таким, каким я его представлял по описаниям Степана: высокий, сухощавый, с лицом, похожим на лезвие топора — острые скулы, тонкие поджатые губы, холодные серые глаза, в которых читалось всё сразу: презрение к провинциальной грязи, уверенность в собственной правоте, привычка к безусловной власти. Мундир безупречный, с золотым шитьём на воротнике, сапоги начищены до зеркального блеска, на груди — орден святого Владимира четвёртой степени. Не самый высокий, но достаточный, чтобы показать: этот человек имеет вес в губернской иерархии.

За ним вышли сопровождающие. Двое молодых жандармов с настороженными лицами и руками, инстинктивно лежащими на рукоятях сабель. Трое штатских — судя по одежде и манерам, мелкие чиновники, писари или понятые, взятые для оформления протоколов.

Кошкин медленно, с демонстративной брезгливостью окинул взглядом двор — чистый, выметенный, с аккуратными постройками. Потом перевёл взгляд на меня и выстроившихся людей. На его лице не дрогнул ни один мускул — чистое равнодушие чиновника, видевшего всякое.

Я шагнул вперёд, снял шапку и поклонился — не низко, раболепно, но уважительно, как равный равному.

— Господин ревизор, добро пожаловать на прииски артели «Воронов и Компания». Я — Андрей Петрович Воронов, владелец и организатор. Весьма рад видеть представителя губернской власти на нашем скромном, но честном предприятии.

Кошкин кивнул сухо, без тени улыбки, голос прозвучал казённо, как зачитывание параграфа из устава:

— Господин Воронов. Я здесь по прямому поручению его превосходительства губернатора провести внеплановую ревизию вашей деятельности. В губернскую канцелярию поступили серьёзные жалобы о вопиющих нарушениях законодательства Российской империи — незаконная добыча золота, эксплуатация подневольных рабочих, уклонение от налогов и прочие преступления против казны и человечности.

Голос его был ровным, безэмоциональным, но каждое слово падало, как удар молота. Я видел, как за спиной ревизора довольно ухмыляются штатские из его свиты — наверняка подосланные Рябовым «свидетели», ожидающие увидеть подтверждение всех обвинений.

Я улыбнулся — спокойно, открыто, с лёгкой долей печали.

— Понимаю ваше беспокойство, господин ревизор. Жалобы… Да, некоторые недобросовестные конкуренты не могут смириться с нашими успехами и пытаются очернить наше доброе имя перед государством. Клевета и зависть — обычное дело в нашем ремесле. Но я совершенно уверен: после тщательной проверки вы лично убедитесь, что все обвинения абсолютно безосновательны. Мы ведём дела строго в рамках закона, все необходимые разрешения получены и находятся в полном порядке, рабочие наши — свободные, вольнонаёмные люди, получающие справедливую и своевременную плату. Прошу вас, осмотрите всё сами. Мне скрывать нечего.

Кошкин внимательно посмотрел на меня, пытаясь прочитать: блефую я или говорю чистую правду. Его взгляд скользнул по лагерю — ухоженные бараки с крепкими срубами, исправные механизмы, работающие с ровным гудением, люди в приличной одежде, без признаков истощения или побоев.

— Посмотрим, — сказал он наконец холодно. — Начнём с документов. Полагаю, они у вас в наличии и в надлежащем состоянии?

— Разумеется, господин ревизор, — я жестом пригласил его следовать за мной. — Прошу в контору. Всё подготовлено для вашей проверки. Мой управляющий предоставит вам полный комплект бумаг.

В этот самый момент у ворот раздался стук копыт, и во двор влетели два взмыленных всадника. Кремень и Степан. Оба выглядели измотанными до предела — лица серые от усталости, одежда в дорожной пыли, но глаза горели торжеством выполненного долга.

Степан спрыгнул с седла, едва не упав — ноги подкосились после бешеной скачки, — но он крепко прижимал к груди пухлый кожаный портфель. Успели. Боже, они успели!