Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2

Глава 2

Слухи в тайге распространяются быстрее, чем лесной пожар в сухой год. Казалось бы, глушь, медвежьи углы, где на сто вёрст один человек, а поди ж ты — новость о том, что «рябовскую плотину порушили» и «какой-то Воронов барина в грязь лицом макнул», уже гуляла по заимкам, дальним приискам и кабакам.

Я ожидал этого. Но я не ожидал масштаба.

Первыми пришли трое. Вернее, их привели наши дозорные. Оборванные, худые, с глазами, в которых читалась та самая безнадёга, которую я видел у своих первых артельщиков. Они вышли к «Лисьему хвосту» на рассвете, держа руки на виду, чтобы часовые не пальнули сдуру.

— К Андрею Петровичу мы, — просипел старший, мужик с перебитым носом. — Слыхали, людей набирает. Справедливый, говорят.

Игнат встретил их хмуро. Он вообще в последнее время стал похож на сжатую пружину. Война войной, а тут ещё и непонятные гости.

— Кто такие? Откуда? — спросил он, не опуская штуцера.

— С «Медвежьего ключа», — ответил мужик. — Рябовский дальний прииск. Бросил он нас там. Приказчик сбежал, как плотину прорвало, жрать нечего, инструмент поломан. Помирать там, что ли? Вот, пришли. Говорят, у вас кормят.

Я вышел на крыльцо, наблюдая за этой сценой. Трое. Это немного. Но за их спинами я видел не просто рабочие руки. Я видел риск.

— Пусти их, Игнат, — сказал я, спускаясь. — Но оружие, если есть, пусть сдадут. И ножи тоже.

Мужики переглянулись, но спорить не стали. Выложили на землю два затупленных тесака и одну старую, ржавую пистоль, которая, наверное, ещё при Екатерине стреляла.

— Проходите. Каши дадим. А там поговорим.

Это было только начало. На следующий день пришли ещё пятеро. Потом — двое беглых с солеварен. Потом — целая семья: муж, жена и двое подростков, которые батрачили на лесоповале и сбежали, не выдержав побоев.

К концу недели скопилось человек тридцать. Это была пёстрая, грязная, голодная толпа. Старатели, которых кинули скупщики. Беглые крепостные (хотя официально крепостных на Урале было мало, но заводские крестьяне жили не лучше рабов). Мелкие авантюристы, проигравшие всё в карты.

Мой лагерь превращался в проходной двор. И это было опасно. Чертовски опасно.

— Командир, — Игнат зашёл ко мне в контору вечером, злой как чёрт. — Ты что, богадельню решил открыть? Или ночлежку? Мы их не прокормим. Муки осталось на месяц, если экономить. А эти жрут как саранча.

— Эти люди — ресурс, Игнат, — ответил я, разглядывая список новоприбывших, который составил дотошный Елизар. — Нам нужны рабочие руки. Нам нужно расширять добычу, чтобы были деньги, в том числе и на войну. И нам нужны солдаты.

— Солдаты? — фыркнул Игнат. — Из этого сброда? Да там половина нож в спину воткнёт за штоф водки. А вторая половина разбежится при первом выстреле.

— Вот поэтому нам нужен отсев. Жёсткий.

Я встал из-за стола.

— Завтра утром строй всех. Будем проводить собеседование.

— Чего проводить? — не понял Игнат.

— Смотрины, Игнат. Смотрины.

Утро выдалось туманным и сырым. Толпа новоприбывших топталась у ворот, ёжась от холода. Мои «волки» стояли по периметру, держа пальцы на спусковых крючках. Атмосфера была напряжённая. Люди не понимали, чего ждать: то ли работы, то ли пули.

Я вышел перед ними. Рядом встали Игнат и Елизар.

— Слушайте сюда! — мой голос разнёсся над поляной. — Я не барин. Я не благотворитель. И кормить дармоедов я не буду. Здесь — артель. Здесь работают. Много и тяжело. И здесь воюют. Потому что нас хотят уничтожить.

По толпе пробежал ропот.

— Кто ищет лёгкой жизни — вон ворота. Скатертью дорога. Кто думает, что здесь можно отсидеться и на халяву пожрать — лучше уходите сейчас. Потому что за воровство, за пьянку, за лень у нас спрос один — суд Линча. Или просто выгоним в тайгу без штанов.

Я сделал паузу, вглядываясь в лица. Кто-то опустил глаза. Кто-то сплюнул. Но большинство смотрело с надеждой. Им не нужна была лёгкая жизнь. Им нужна была хоть какая-то жизнь.

— Теперь по порядку. Игнат!

Бывший унтер шагнул вперёд.

— Разбиться на десятки! — рявкнул он так, что пара мужиков присела от неожиданности. — Кто служил — шаг вперёд! Кто с ружьём обращаться умеет — шаг вперёд! Кто плотники, кузнецы — в другую сторону! Остальные — стоять и не мычать!

Начался хаос, который Игнат умелыми пинками и командами быстро превратил в подобие строя.

Я ходил между ними, вглядываясь в лица. Мне не нужны были просто руки. Мне нужны были глаза. Честные, злые, умные.

— Ты, — я остановился перед высоким, жилистым парнем с бегающим взглядом. — Откуда?

— С завода я, — буркнул тот. — Демидовский.

— Врёшь, — спокойно сказал я. — Руки покажи.

Он нехотя протянул ладони. Кожа была мягкая, без характерных мозолей от молота или кирки. Зато на пальцах — следы от карт. Шулер. Или мелкий вор.

— Гнать его, — бросил я Игнату. — И проверить карманы, не стянул ли чего.

Парня вытолкали за ворота под одобрительное улюлюканье остальных. Это был первый урок: я вижу всё.

Затем я подошёл к мужику лет сорока, с тяжёлым, угрюмым взглядом. Он стоял прямо, не горбясь, как большинство.

— А ты кто будешь?

— Кузнец я. Архипом звать. Сгорела кузня моя. Рябовские подожгли, когда дань платить отказался.

Я посмотрел на его руки. Огромные, чёрные от въевшейся угольной пыли, с ногтями, похожими на роговые пластины. Такие руки не врут.

— Кузня сгорела, а злость осталась? — спросил я тихо.

— Осталась, — так же тихо ответил он. — Если дашь молот — отработаю. Если дашь ружьё — тоже не промахнусь.

— Берём, — кивнул я. — Елизар, запиши. На довольствие, в первую категорию.

Процесс шёл медленно. Игнат проверял физическую силу и навыки обращения с оружием. Тех, кто держал ружьё как палку, отправляли в рабочую команду. Тех, кто знал, с какой стороны заряжать, Игнат отбирал в свой резерв.

Елизар же занимался другим. Он отводил людей в сторонку и беседовал. О жизни, о вере, о прошлом. Старовер был моим полиграфом. Он чувствовал гниль в человеке за версту.

К обеду мы отобрали десять человек. десять из тридцати. Остальным дали по ломтю хлеба и указали на ворота. Жестоко? Да. Но у меня не было выбора. Я строил не богадельню, а боевой отряд.

Среди отобранных оказался Архип-кузнец, двое бывших солдат (один дезертир, другой отставной, спившийся, но с твёрдой рукой), трое крепких лесорубов и семья беглых — муж с женой и двое сыновей лет по четырнадцать и пятнадцать. Женщину Марфа сразу забрала на кухню — рук там не хватало катастрофически.

— Ну вот, командир, — Игнат вытер пот со лба. — Пополнение. Десять ртов. Но вроде толковые. Кузнец так вообще клад. Он нам такой инструмент накует — любо-дорого.

— Инструмент — это хорошо, — согласился я. — Но мне нужно другое.

Я отвёл Игната и Архипа в сторону, к нашей импровизированной лаборатории, где всё ещё пахло серой.

— Архип, ты чугун лить умеешь? — спросил я в лоб.

Кузнец почесал бороду.

— Чугун? Это дело тонкое. Формы нужны, печь добрая. Но ежели постараться… А чего лить-то? Горшки?

— Нет, Архип. Не горшки. Гранаты.

Он уставился на меня.

— Чего?

— Ядра маленькие. Пустотелые. Чтобы внутрь порох засыпать, фитиль вставить — и бабах.

Глаза кузнеца расширились, а потом в них заплясали весёлые искорки.

— Эк ты загнул, Андрей Петрович… Гранаты… Это ж как у гренадёр?

— Вроде того. Только самодельные. Сделаешь форму?

— Попробую. Глину хорошую надо. И металла ломаного.

— Металл найдём. Тут на прииске после прошлых хозяев много чего поломанного осталось. Главное — начни.

Вечером, когда лагерь затих, я сидел в конторе и сводил дебет с кредитом. Золото, принесённое с рябовского прииска, давало нам запас прочности. Но расходы росли. Людей надо было кормить, одевать. Нужно было строить новые бараки — зима близко, в палатках не поживёшь.

Внезапно в дверь тихо поскреблись.

— Войдите.

На пороге стоял Фома, сын Елизара. Он только что вернулся из города, куда я посылал его с пакетом для Степана. Парень валился с ног от усталости, весь в грязи, но глаза горели.

— Андрей Петрович, — выдохнул он, протягивая мне письмо. — Степан Захарович велел передать лично в руки. Срочно.

Я сорвал печать. Почерк Степана был, как всегда, безупречен, но строки прыгали — видно, писал в спешке.

'Андрей Петрович!

Дела принимают оборот неожиданный и зело опасный. Комиссия, о коей я писал ранее, взялась за Аникеева всерьёз. Моя «утечка» про карточные долги сработала как фитиль в бочке с порохом. Председатель комиссии, статский советник фон Бюлов, человек желчный и до денег не жадный (что редкость), устроил Аникееву форменный допрос с пристрастием.

Аникеев, будучи натурой трусливой, поплыл. Он ещё не сдал Рябова полностью, но уже начал бормотать про «давление» и «некоторые неучтённые обстоятельства». Рябов в бешенстве. Мои люди видели, как он выходил из здания Горной конторы — лицо красное, кулаки сжаты. Он понимает, что земля уходит из-под ног.

Но главное не это. Сегодня утром в городе появились странные люди. Не местные. Выправка военная, но одеты в гражданское. Ходят по кабакам, расспрашивают про «Лисий хвост», про вас лично. Не рябовские это, Андрей Петрович. Слишком… аккуратные. И оружие у них под полами сюртуков не охотничье.

Есть подозрение, что это люди из Петербурга. Или частные сыщики, или, что хуже, жандармы в штатском. Кто-то очень заинтересовался вашей персоной. И интерес этот может быть опаснее гнева Рябова.

Будьте осторожны. Рябов загнан в угол. А загнанный зверь, как известно, бросается на всё, что движется. Ждите удара. Скорого.

Ваш покорный слуга, С. З.'

Я отложил письмо. Жандармы? Частные сыщики? Этого мне ещё не хватало. Моя легенда про «сына купца» трещала по швам. Если начнут копать глубоко, выяснится, что никакого Воронова в Тобольске никогда не было. И тогда мне конец. Каторга за самозванство и подделку документов — это в лучшем случае.

Но сейчас важнее было другое. «Ждите удара. Скорого».

Утро выдалось таким, что дыхание застывало в воздухе ледяной крошкой, едва вырываясь из груди. Я вышел на крыльцо конторы и поежился. Тайга, ещё неделю назад горевшая багрянцем и золотом, теперь посерела, сжалась, словно готовясь к долгой, смертельной спячке. На лужах во дворе хрустел первый, пока ещё тонкий ледок, похожий на мутное бутылочное стекло.

Зима шла. На Урале она не приходит, она обрушивается.

Лагерь просыпался неохотно. Люди выходили из казарм, кутаясь в новые тулупы, хмуро поглядывали на низкое свинцовое небо. Я чувствовал их настроение кожей. Это был страх. Не перед Рябовым, не перед пулей — перед голодом и холодом. Для местного люда зима означала конец сезона. Золото мыть нельзя — вода стынет, песок смерзается в камень. Обычно в это время артели распускали, оставляя лишь сторожей, а работяги разбредались кто куда: кто на заводы, к домнам греться, кто в деревни, на печи лежать и лапу сосать до весны.

Но я не мог позволить себе распустить армию. Если люди уйдут — они не вернутся. Рябов перехватит, запугает или купит. А без людей я — труп.

— Игнат! Елизар! Архип! — крикнул я, спускаясь с крыльца. — И десятников ко мне. Живо.

Через пять минут мой «военный совет», усиленный кузнецом и старшими рабочих десятков, стоял в конторе. Теснота, запах махорки и немытых тел.

— Зима на пороге, — начал я без предисловий, глядя на карту, разложенную на столе. — Вода в ручье падает, скоро лёд встанет. Шлюз придётся остановить.

Послышался тяжёлый вздох Семёна.

— Вот и я о том, Андрей Петрович. Пора, значит, шабашить. Инструмент в масло, сами — по домам, у кого есть. А у кого нет… — он безнадёжно махнул рукой.

— Никто никуда не пойдёт, — отрезал я.

Тишина стала плотной, как вата. Мужики переглядывались.

— Это как же? — осторожно спросил Михей. — Зимой золота не берут. Земля — камень. Её и ломом не возьмёшь, не то что лопатой. Да и промывать как?

— А мы не будем брать верховое золото, — я ткнул пальцем в карту, в то место, где ручей впадал в обширную, заболоченную низину. — Мы пойдём вниз. Вглубь. Под болото.

Елизар нахмурился, опершись на посох.

— В болото? Зимой? Андрей Петрович, побойся Бога. Там же топь. Летом не сунешься, засосёт, а зимой промёрзнет так, что тверже камня будет. Гиблое место. Деды говорили — там кикиморы живут, золото стерегут.

— Кикиморы, говоришь? — я усмехнулся. — Ну, значит, подвинутся кикиморы. — Все засмеялись. — Слушайте меня внимательно. Летом там и правда не копнуть — вода сразу яму заливает. А вот зима нам в помощь. Мороз скуёт верхний слой, сделает крышу крепкую. А под ней, если с умом подойти, земля мягкая. Там, на глубине, самое богатое золото лежит. Веками с гор смывало, там оно и оседало, на плотике коренном.

— Да как ты её достанешь-то? — не выдержал Архип, разминая свои кузнечные ручищи. — Сказано же — мёрзлая земля. Кайло отскакивает, искры летят, а толку — чуть.

— Огнём достанем, Архип. Огнём.

Я взял уголёк и начал рисовать на чистом листе схему.

— Смотрите. Ставим сруб. Прямо на болоте, где наметим шахту. Невысокий, временный, из жердей и лапника, сверху землёй присыпаем. Чтобы тепло не уходило. Внутри разводим костёр. Большой, жаркий. Прогреваем землю за сутки. Она оттаивает на полметра-метр. Выбираем грунт. Снова жжём костёр. И так — пока до золотоносного слоя не дойдём.

Мужики смотрели на мой рисунок, как на китайскую грамоту. Скепсис был написан на лицах аршинными буквами.

— Пожоги… — протянул Елизар задумчиво. — Слыхал я про такое. Старики сказывали, в Сибири так колодцы били в мерзлоте. Но чтоб золото… Угарно это, Андрей Петрович. Дым, чад. Задохнутся люди в яме-то.

— Не задохнутся, если вентиляцию сделать. Трубу из бересты или жести. Тяга будет — дым вытянет. А породу будем поднимать бадьёй на вороте.

— А мыть где? — встрял Семён. — Ручей-то встанет.

— А для промывки мы построим тепляк. Большой сарай, утеплённый. Внутри — печь, котёл с водой. Будем греть снег, и в тепле, в корытах, промывать то, что из шахты поднимем. Не в промышленных масштабах, конечно, шлюз не запустишь. Но нам сейчас главное — самородки и богатый песок. А то, что останется уже летом промоем на нашем шлюзе.

Я обвёл их взглядом.

— Поймите, мужики. У нас нет выбора. Если мы сядем на жопу ровно и будем ждать весны — мы проедим всё, что заработали. И станем лёгкой добычей для Рябова. А если будем добывать зимой — у нас будут деньги. Будет еда. Будет оружие. Мы сохраним артель.

Игнат, молчавший всё это время, кивнул.

— Дело говорит командир. Солдат без дела — не солдат, а баба базарная. Разлагаться начнёт дисциплина. А тут и работа, и польза.

— Но это ж каторга… — пробормотал кто-то из десятников. — В дыму, в грязи, под землёй…

— А здесь что, курорт? — рявкнул я. — Или вы забыли, как на Рябова горбатились? Там лучше было? Я никого не держу. Кто хочет валить — валите. Рассчитаюсь в полной мере, как и обещал… Только весной назад не приму. А кто останется и поверит в мою науку — тот весной богачом станет. Потому что зимнее золото — оно самое тяжёлое.

Архип крякнул, хлопнул себя по коленям.

— А что… Интересно. С огнём работать — это по мне. Сделаем тепляк, Андрей Петрович. Печку я сварю из листов железных, что с рябовского прииска приволокли. Жару даст — чертям тошно станет.

Лёд тронулся. Скепсис ещё оставался, но появился интерес. Интерес к невозможному.

В тот же день мы начали подготовку. Я выбрал место на краю болота, где, по моим расчётам и чутью Елизара, русло древнего ручья делало поворот. Там, в кармане, должно было скопиться золото.

Работа закипела, но теперь она была другой. Злой, упрямой борьбы с наступающим холодом. Мы рубили жерди, таскали лапник, копали дёрн, пока земля ещё поддавалась лопате.

Пока часть мужиков ставили еще один сруб для проживания, я лично руководил постройкой первого «тепляка» над будущей шахтой. Это было сооружение неказистое, похожее на чум или юрту, только прямоугольное. Стены из двойного ряда жердей, между ними — земля и мох. Крыша — накат из брёвен, сверху — толстый слой лапника и снова земля. Дверь — тяжёлая, обитая войлоком, чтобы не пускать мороз.

Когда закончили, внутри было темно и сыро.

— Ну, с Богом, — сказал я и чиркнул огнивом.

Костёр, сложенный прямо на земле в центре тепляка, занялся неохотно, дымил. Но когда разгорелся, потянуло теплом. Дым, как я и рассчитывал, уходил в самодельную трубу, сделанную из бересты, обмазанной глиной.

— Греем сутки, — скомандовал я Семёну, которого назначил старшим на этом участке. — Дров не жалеть. Земля должна стать мягкой, как пух.

Сутки тянулись мучительно долго. Артельщики ходили вокруг тепляка, прислушивались, перешёптывались. Для них это было колдовство. Андрей Петрович опять чудит. Землю греет.

Через двадцать четыре часа мы открыли дверь. В лицо пахнуло жаром и запахом пареной земли. Я вошёл внутрь. Земля под кострищем парила. Я взял лом и ударил. Острие вошло в грунт по самую рукоять, мягко, с чавкающим звуком.

— Работает! — крикнул я. — Налетай, братцы! Выбирай грунт, пока тёплый!

Работа пошла. Тяжёлая, адская работа. В тепляке было жарко, как в бане, люди раздевались до пояса, пот лил ручьём, смешиваясь с грязью и копотью. Выбрав оттаявший слой, снова разводили огонь. Шахта уходила вниз медленно, метр за метром. Стенки крепили брёвнами — «венцами», чтобы не задавило плывуном.

На третий день, на глубине четырёх метров, кайло Михея звякнуло обо что-то твёрдое. Не о камень. Звук был другой. Глухой.

— Коренник! — заорал он из ямы. — До скалы дошли!

Я спустился вниз по сколоченной из жердей лестнице. Воздух здесь был спёртый, тяжёлый. На дне шурфа, в свете факела, блестела мокрая серая глина, перемешанная с галькой. Это были «пески» — тот самый слой, лежащий на скальном основании, где скапливается золото.

— Бадью давай! — скомандовал я наверх.

Мы набрали полную бадью этой грязи. Подняли наверх. Потащили во второй тепляк — промывочный, где Архип уже соорудил печь и грел воду в огромном чане.

Вся артель сгрудилась у дверей. Ждали.

Я сам взял лоток. Зачерпнул тёплой воды, начал мыть. Глина растворялась неохотно, вода мутнела. Я крутил лоток, сливал муть, снова доливал. Сердце стучало в рёбра. Если там пусто — мой авторитет рухнет. Меня поднимут на смех.

Осталась горсть чёрного шлиха. Я плеснул ещё воды, сделал последнее, аккуратное движение, смывая лёгкие песчинки.

На чёрном фоне, в углу лотка, ярко, вызывающе жёлто блеснула полоска. Не пыль. Не чешуйки. Зёрна. Крупные, с рисовое зерно, тяжёлые золотины.

— Есть! — выдохнул я и поднял лоток, показывая всем.

Тишина взорвалась криком. Мужики лезли смотреть, толкались, тыкали пальцами.

— Золото! Настоящее! Зимой!

— Ай да Петрович! Ай да голова!

Елизар подошёл, глянул на лоток, перекрестился.

— Против природы идёшь, Андрей Петрович. Но Господь, видать, попустил. Богатое золото. Жирное.

С этого дня жизнь в лагере изменилась. Скепсис испарился, сменившись золотой лихорадкой. Теперь мне не нужно было подгонять людей. Они сами рвались в шахту, спорили за очередь спускаться в забой. Мы заложили ещё два шурфа. Дым от труб тепляков поднимался над тайгой, как дым от деревни, которой здесь не должно было быть.

Мы добывали. Мы жили.