Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2

Глава 22

— Вот мой управляющий, Степан Михайлович, — представил я, пряча облегчение за деловым тоном. — Он предоставит все необходимые документы для вашей ревизии.

Мы прошли в контору. Я усадил Кошкина за стол — самое удобное кресло, — предложил горячий чай с мёдом (он отказался коротким жестом), и Степан начал раскладывать перед ним бумаги.

Лицензии на разработку приисков — все с официальными печатями губернской горной конторы, с подписями чиновников, с точными описаниями границ участков. Разрешения на добычу благородных металлов — оформленные через Аникеева, но абсолютно легальные, без единой зацепки. Списки работников — поимённо, с указанием, откуда прибыли, на каких условиях добровольно наняты, с какого числа работают. Ведомости выплат жалованья — с подробными суммами, датами выдачи, личными росписями или крестами получивших, заверенные свидетельскими подписями. Амбарные книги учёта золота — каждый грамм добытого металла тщательно записан, взвешен при нескольких свидетелях, с указанием дат, участков добычи и имён старателей.

Кошкин брал каждую бумагу, медленно подносил к свету из окна, придирчиво читал каждую строчку, проверял печати на подлинность, сверял подписи с образцами, которые наверняка держал в памяти. Его лицо оставалось непроницаемым, как маска, но я видел: он удивлён. Глубоко удивлён. Он явно ожидал увидеть хаос, грязь, подделки, липовые бумажки. А здесь перед ним лежал образцовый порядок — такой, какого не встретишь даже на многих казённых заводах.

Прошло полчаса. Час. Кошкин методично изучал каждый документ. Его чиновники-помощники стояли в стороне у стены, скучающие и переминающиеся с ноги на ногу. Люди Рябова из свиты — те самые «свидетели» — тоже стояли, но их лица постепенно мрачнели. Они явно понимали: их легенда о «разбойничьем гнезде» трещит по всем швам.

Наконец ревизор аккуратно отложил последнюю папку, сложил руки на столе и посмотрел на меня. В его холодных глазах мелькнуло нечто похожее на профессиональное уважение.

— Документы в безупречном порядке, господин Воронов, — произнёс он сухо, но тон его смягчился едва заметно. — На первый, второй и третий взгляд я не вижу никаких нарушений законодательства. Всё оформлено грамотно, с соблюдением всех формальностей. Впечатляет, признаю. Особенно для столь отдалённого и молодого предприятия.

Он выдержал паузу, глядя мне в глаза.

— Однако документы — это лишь бумага. Я обязан лично осмотреть прииск, опросить рабочих без вашего присутствия, проверить реальные условия их содержания и труда. Только тогда ревизия будет считаться полной и объективной.

— Разумеется, господин ревизор, — я встал, широким жестом распахнул дверь. — Прошу. Покажу вам абсолютно всё. У нас нет секретов от представителя государя.

Мы вышли во двор. Я начал проводить Кошкина по территории, демонстрируя каждый уголок нашего небольшого, но крепкого хозяйства.

— Обратите внимание, Фёдор Ильич, — говорил я, указывая на механизмы, — это бутара нашей собственной конструкции. Позволяет промывать в три раза больше породы, чем обычный примитивный шлюз. При этом всё добытое золото строго учитывается — ни одна крупинка не проходит мимо записи в журнал.

Кошкин подошёл к работающему барабану, потрогал железные обручи, посмотрел, как вода крутит механизм с ровным усилием. Хмыкнул, явно впечатлённый инженерной мыслью.

— Любопытное решение. Немецкая конструкция?

— Нет, ваше благородие. Наша, чисто уральская разработка. Кузнец Архип создавал по моим чертежам и расчётам. Мы постоянно совершенствуем технологию.

Затем я повёл его к участкам зимних шурфов, уже законсервированных после весенней оттепели.

— А здесь, Фёдор Ильич, мы применяли инновационный метод так называемых пожогов. Добыча золота велась даже в самые лютые морозы, когда обычно все работы останавливаются. Люди работали в относительном тепле от костров внутри шурфов, получали за это двойную плату и премиальные. За всю зиму не погиб и не обморозился ни один человек — можете опросить любого — подтвердят.

Ревизор слушал, кивал, и брезгливая гримаса на его лице постепенно сменялась выражением неподдельной заинтересованности и даже уважения. Он ожидал увидеть адскую яму с замученными каторжниками в кандалах, а видел продуманное, технологичное производство с заботой о людях.

Степан тем временем развернул во дворе переносной стол (специально вынесли и накрыли чистым сукном для солидности) и разложил на нём свои гроссбухи и амбарные книги — толстые тома в кожаных переплётах.

— Прошу, ваше благородие, — Степан почтительно склонил голову. — Журнал ежедневной добычи с указанием веса и качества золота. Журнал выдачи и возврата инструмента — каждая лопата и кирка на строгом учёте. Ведомости на выплату долей артельщикам — всё под личную роспись или крест, с датами и свидетелями. Налоговые обязательства рассчитаны точно до копейки, готовы к уплате в казну в установленные сроки.

Чиновники из свиты Кошкина, словно коршуны, набросились на развёрнутые книги, лихорадочно листая страницы в надежде найти хоть малейшую неточность, неправильно поставленную запятую, несоответствие в цифрах. Люди Рябова тоже пытались сунуть носы, но Степан вежливо, но непреклонно оттеснил их:

— Простите, господа, но эти документы содержат коммерчески важную информацию, составляющую тайну предприятия. Доступ к ним имеют только уполномоченные государственные служащие в рамках официальной ревизии.

Я наблюдал, как вытягиваются и мрачнеют лица шпионов Рябова. Они отчаянно шептались между собой, злились, понимая, что всё идёт не по плану их хозяина.

Кошкин взял одну из амбарных книг, неторопливо пролистал несколько страниц, ткнул пальцем в крупную цифру.

— И что, всё это — правда? — в его голосе прозвучало искреннее недоумение. — Такие значительные объёмы добычи? Это выглядит… весьма впечатляюще.

— До последнего золотника, ваше благородие, — твёрдо подтвердил Степан. — Каждая цифра верна и может быть подтверждена свидетельскими показаниями. При желании вы можете сверить записи с реальным наличием золота в нашем хранилище.

Ревизор медленно закрыл книгу, посмотрел на меня уже совсем другим взглядом — с нескрываемым уважением профессионала к профессионалу.

— Должен признать, господин Воронов… Я искренне удивлён. Порядок у вас поистине образцовый. Не на каждом казённом горном заводе увидишь такую организацию и дисциплину в ведении дел.

— Мы стараемся, Фёдор Ильич, — ответил я с лёгкой улыбкой. — Твёрдо убеждён: порядок и справедливость — это основа любого процветающего дела. Без них всё рано или поздно превращается в хаос и разорение.

Экскурсия продолжалась. Мы зашли в бараки — Кошкин осмотрел спальные места: крепкие нары с тюфяками, набитыми свежей соломой, чистое постельное бельё (пусть грубое, но выстиранное), печи в рабочем состоянии. Это были не скотные стойла, а жилые помещения для людей.

Заглянули на кухню — Марфа как раз месила тесто для вечернего хлеба, в печи булькал котёл с густой похлёбкой. Пахло свежей выпечкой, тушёным мясом и луком. Кошкин принюхался, удивлённо приподнял бровь.

— Кормите рабочих горячей пищей? Трижды в день?

— Именно так, ваше благородие, — подтвердила Марфа, вытирая руки о чистый фартук. — Утром каша с маслом, в обед суп и хлеб, вечером снова каша или тушёное мясо. По праздникам и после особо тяжёлых работ — пироги и самогон в разумных количествах.

— Разумный подход, — кивнул ревизор задумчиво. — Сытый работник трудится лучше и болеет реже.

Мы прошли мимо бани — настоящей русской бани с предбанником и парной, где люди регулярно мылись. Не роскошь столичных купален, но для прииска в глухой тайге — верх цивилизации.

Затем я подвёл Кошкина к группе артельщиков, работавших у промывочных лотков.

— Господин ревизор, можете опросить любого из них лично, — предложил я открыто. — Без моего присутствия, если считаете нужным. Спросите, как их содержат, справедливо ли платят, применяется ли к ним насилие или обман.

Кошкин немного подумал, потом решительно кивнул и подошёл к ближайшему работнику — Михею, который как раз вёз тачку с промытым песком.

— Ты, — обратился он строго, по-чиновничьи. — Как тебя зовут?

Михей остановился, поспешно снял шапку, мялся, явно не зная, как правильно себя вести перед таким важным барином.

— Михей, ваше благородие, — пробормотал он, опустив глаза.

— Отвечай прямо и честно, — приказал Кошкин жёстко. — Сколько тебе здесь платят за работу?

— Рубль серебром каждый месяц, ваше благородие, — Михей поднял голову, в голосе его зазвучала гордость. — Плюс ещё личная доля от золота, которое находим при промывке. Да ещё Андрей Петрович премии выдаёт тем, кто особенно хорошо и честно работает.

Кошкин явно удивился, приподняв одну бровь.

— Рубль серебром плюс доля от добычи? Это более чем щедро по местным меркам.

— Да, ваше благородие, — Михей закивал горячо. — Я раньше на других приисках работал, у разных хозяев. Там нам гроши давали, да ещё половину из них воровали, недоплачивали, придирались. А здесь всё честно, по справедливости. Андрей Петрович данное слово всегда держит крепко.

— Применяют к вам телесные наказания? Бьют плетьми за провинности?

— Нет, ваше благородие, никогда, — замотал головой Михей. — Если кто серьёзно провинится — штраф вычтут из доли или на самую грязную работу отправят на время. Но бить, калечить — Андрей Петрович строго-настрого запретил. Говорит, это бесчеловечно и только озлобляет людей.

Кошкин кивнул, явно отмечая это про себя, отошёл и подошёл к другому работнику — Кузьме, который отдыхал после смены, попивая квас из деревянной кружки.

— А ты доволен условиями работы и жизни здесь?

Кузьма, не ожидавший внезапного вопроса от такого важного человека, растерялся на секунду, потом выпалил честно и прямо, как умел:

— Доволен, ваше благородие, грех жаловаться. Еда добротная, три раза на день горячая. Спим в тепле, в бараке, а не на голой земле под открытым небом. Работа, конечно, тяжёлая, спину ломит, руки в мозолях, но платят честно и вовремя, никто не обманывает. Где ещё такое сыщешь в наших краях?

Кошкин обошёл ещё несколько человек, задавая похожие вопросы. Ответы были одинаковыми — люди довольны, никто не жаловался на жестокость или эксплуатацию. Да, работа была тяжёлой — но она всегда тяжёлая на приисках. Зато условия были человеческими, а плата — справедливой.

Ревизор ещё раз медленно обошёл весь лагерь, заглядывая в углы, проверяя мелочи — чистоту в углах бараков, исправность замков на складах, состояние рабочего инструмента. Всё было в порядке. Идеальном порядке.

Наконец он вернулся ко мне, остановился, скрестив руки на груди. На его лице читалось сложное чувство — смесь недоумения, разочарования (в свой ожидаемый результат) и искреннего уважения.

— Господин Воронов, — произнёс он медленно, подбирая слова. — Я приехал сюда, ожидая найти вопиющие нарушения закона. Жалобы, которые массово поступали на ваше предприятие в губернское правление, описывали это место как настоящий рассадник беззакония, жестокой эксплуатации и преступной деятельности. Но то, что я вижу своими глазами…

Он выдержал театральную паузу, оглядывая лагерь ещё раз.

— Это образцовое хозяйство. Порядок и дисциплина на высочайшем уровне, искренняя забота о благополучии рабочих, передовые технологии. Если бы все золотые прииски в нашей губернии работали так, как ваш, у нас не было бы ни бунтов, ни массовых побегов, ни жалоб от крестьян.

Я позволил себе слабую, скромную улыбку.

— Благодарю за высокую оценку, господин ревизор. Я придерживаюсь одного простого принципа: если ты относишься к людям по-человечески, с уважением и справедливостью, они отвечают тебе преданностью и качественным трудом. Это выгодно не только им, но и мне как хозяину. Довольный работник — продуктивный работник.

Кошкин медленно кивнул, соглашаясь с этой логикой.

— Разумный и, должен признать, редкий подход в наших краях. Большинство владельцев приисков выжимают из людей всё соками, не думая о последствиях. Но тогда у меня возникает закономерный вопрос, господин Воронов: зачем кто-то так упорно и систематически пытается очернить вас в глазах властей? Кто подавал все эти жалобы?

Я выдержал небольшую паузу, делая вид, что обдумываю, стоит ли называть имя, хотя ответ был готов заранее.

— Купец Рябов Гаврила Никитич, — произнёс я спокойно, но твёрдо. — Мой прямой конкурент в этом районе. Он владел всеми соседними приисками, но полностью разорился из-за крайне неумелого, хищнического управления и собственной безудержной жадности. Его люди разбежались, оборудование пришло в негодность, долги перед кредиторами выросли до небес. Теперь он пытается вернуть утраченные позиции единственным доступным ему способом — очерняя меня перед властями и надеясь, что губернское правление закроет моё предприятие как незаконное, а мои участки передадут ему для «восстановления справедливости».

Кошкин заметно нахмурился, его лицо стало жёстче.

— Это крайне серьёзное обвинение, господин Воронов. Вы обвиняете уважаемого купца в злонамеренной клевете с целью незаконного завладения чужим имуществом.

— Я готов представить неопровержимые доказательства своих слов, Фёдор Ильич, — я достал из внутреннего кармана сюртука сложенный лист — одну из жалоб Рябова, копию которой Степан ловко перехватил через подкупленного Аникеева. — Вот копия одной из его многочисленных жалоб. Прошу, изучите внимательно: в ней нет ни единого конкретного, проверяемого факта. Только расплывчатые, голословные обвинения. «Незаконная добыча» — без указания, какой именно закон нарушен. «Жестокая эксплуатация» — без имён пострадавших. «Колдовство и связь с нечистой силой» — последнее особенно показательно, не находите? Рябов не брезгует даже самыми абсурдными суевериями, лишь бы любым способом меня оклеветать и очернить.

Кошкин взял протянутый лист, развернул, пробежал глазами текст, и на его лице отразилось нескрываемое отвращение.

— Колдовство… Связь с дьяволом… — он поморщился, как от неприятного запаха. — Это действительно несерьёзно и недостойно. Подобные средневековые обвинения без малейших доказательств только дискредитируют самого заявителя и подрывают доверие к его словам.

Я внутренне торжествовал, но внешне сохранял спокойствие.

— Именно так, Фёдор Ильич. Но Рябов, к глубокому сожалению, не ограничился только бумажной войной и жалобами. Он пошёл намного дальше, он…

И в этот самый момент, недалеко от лагеря взлетела в небо красная сигнальная ракета, а затем, буквально спустя несколько секунд, раздался выстрел. Далёкий, глухой, откуда-то из южного леса. Потом ещё один. И ещё. Затем — целый залп, словно кто-то разом выпустил дюжину ружей. И крики — дикие, звериные.

Кошкин резко обернулся, побледнел.

— Что это⁈ Что происходит⁈

Я мгновенно выхватил пистолет из-за пояса, рявкнул во весь голос:

— Нападение! Бандиты! Все по боевым местам! Игнат, ревизора немедленно в центральный сруб, где дети! Под надёжную охрану! Быстро, живо!

Игнат материализовался рядом, как призрак, схватил опешившего Кошкина за рукав мундира.

— Ваше благородие, прошу, немедленно следуйте за мной! Здесь смертельно опасно! Вас могут убить!

Кошкин попытался вырваться, возмущённо дёргая рукой.

— Что⁈ Я требую объяснений! Я представитель государственной власти! Я…

— Потом всё объясню! — крикнул я, уже бегущий к вышке. — Сейчас главное — спасите свою жизнь! Это серьёзно!

Игнат, не церемонясь, силой потащил сопротивляющегося ревизора к укреплённому срубу. Жандармы из его свиты и мелкие чиновники, бледные как полотно, испуганно бежали следом, спотыкаясь и оглядываясь на лес, откуда доносилась стрельба.

Я взлетел на вышку, схватил подзорную трубу. Руки тряслись так сильно, что первые несколько секунд я не мог навести её на цель. Глубокий вдох, выдох — и вот я уже смотрю на южную опушку леса.

То, что я увидел, заставило кровь застыть в жилах.

Оттуда, из-за стены деревьев, выползала настоящая человеческая лавина. Человек пятьдесят, может быть, даже больше — в движущейся толпе точный подсчёт был невозможен. Вооружённые до зубов — ружья, пистолеты, сабли, топоры, пики. Некоторые несли факелы, готовясь поджечь наши укрепления. Злые, отчаянные лица, перекошенные яростью и жаждой крови. Они бежали прямо к лагерю, не скрываясь, не таясь, не пытаясь подкрасться. Лобовая атака — грубая, примитивная, но пугающая своей напористостью.

Кто-то стрелял на ходу, не целясь — просто для шума, в сторону лагеря, для запугивания. Кто-то размахивал саблями над головой, блестящие клинки сверкали в лучах солнца. Кто-то орал во всё горло нечленораздельные вопли, звериные, от которых мурашки бежали по коже даже у меня, видевшего многое.

В центре этой орущей, размахивающей оружием толпы ехал на лошади широкоплечий детина в потёртом мундире — наверняка Шмаков. Он яростно махал саблей, подгоняя своих головорезов, как пастух гонит стадо на бойню.

— Вперёд, кровопийцы! — доносился его хриплый рёв. — За мной! Режьте всех!

Банда взревела в ответ, ускоряясь, превращаясь из толпы в звериное стадо.

Они влетели прямо в зону первой засады Волка — казаки спрятались в густом кустарнике по обе стороны тропы, слившись с лесом так, что даже я, зная их позиции, с трудом различал силуэты.

Секунда. Две. Три.

Грохнул залп.

Казачий залп из невидимой засады ударил, как молния с ясного неба. Звук был похож на раскат грома, эхо покатилось по тайге. Я видел, как первая шеренга нападавших — человек десять-двенадцать — рухнула мгновенно, будто её косой срезали одним махом. Тела падали, как подкошенная трава, поднимая облачка пыли. Крики боли, удивления, ужаса смешались в единый нечеловеческий вой.

Остальные бандиты резко остановились, растерянно озираясь по сторонам, отчаянно пытаясь понять, откуда, чёрт возьми, стреляют. Где враг? В кустах? На деревьях? Под ногами?

Волк выждал именно этот момент замешательства — когда враг остановился, но ещё не залёг, не успел спрятаться. Он крикнул команду — короткую, резкую.

Казаки в какие-то секунды перезарядили ружья — быстро, как привыкли за годы службы. Лязг шомполов, щелчки курков. И снова залп. Второй, ещё более прицельный.

Ещё пятеро-шестеро бандитов рухнули наземь. Кто-то корчился, хватаясь за окровавленное горло, кто-то стонал, зажимая рану в животе, кто-то уже не двигался — мёртвый.

Шмаков, сидя на коне, заревел что-то нечленораздельное, яростно махая клинком над головой и подгоняя своих людей пинками и ударами плашмя. Банда дрогнула на мгновение — инстинкт самосохранения кричал: «Беги! Уходи отсюда!», — но вахмистр был хорош. Железной дисциплиной и страхом перед собственным командиром он удержал их от паники.

— Залечь! Залечь, твою мать! — орал он, спрыгивая с лошади и шлёпая её по крупу, отправляя прочь. — За деревья! Стрелять по кустам! Давить их огнём!

Бандиты быстро, удивительно организованно залегли, используя поваленные деревья, кочки, неровности местности. Они начали отстреливаться, пытаясь нащупать точные позиции засады. Пули свистели, впивались в стволы, срезали ветки.

Но казаки уже отходили — быстро, дисциплинированно, бесшумно, как их учили десятилетия войн и пограничных стычек с басурманами. Дали два залпа, посеяли смерть и панику, и сразу отступили, растворившись в лесу, словно их и не было. Заманивая врага глубже, ближе к лагерю, туда, где их ждали следующие ловушки — более смертоносные, более изощрённые.

Шмаков, увидев, что стрельба из засады прекратилась, рявкнул команду:

— Вперёд! Они бегут! Давите их! Не дайте перестроиться!

Банда поднялась и снова двинулась вперёд — осторожнее, чем в первый раз, но всё равно быстро. Они перешагивали через тела своих товарищей, не оглядываясь, не останавливаясь. Отчаяние и жадность гнали их вперёд сильнее страха.

Я спустился с вышки, подбежал к Савельеву, который уже занял свою командную позицию на южной стене, всматриваясь в лес сквозь бойницу. Его лицо было спокойным, даже в чем-то безразличным — лицо, которое выражало то, что бой был лишь привычной работой.

— Засада сработала идеально! — сказал он мне, не отрываясь от прицеливания. — Наши уложили человек пятнадцать, может, даже восемнадцать! Остальные идут дальше, как бараны на бойню! Сейчас на мины наткнутся — и там их ещё хорошенько проредит!

И действительно, не прошло и минуты, как раздался мощный взрыв, заставивший землю дрогнуть под ногами. Я почувствовал эту дрожь даже через толстые брёвна стены. Потом ещё один, ещё, ещё — цепочка взрывов, как грозовые раскаты. Мины Архипа, тщательно зарытые на подходных тропах, начали срабатывать одна за другой.

Взрывы поднимали столбы земли, дыма и человеческих тел. В воздух взлетали брёвна, камни, куски дёрна. И люди. Целиком или по частям. Крики боли и ужаса, паника, метания. Кто-то бежал вперёд, в слепой ярости, кто-то пытался вернуться назад, спасаясь, но натыкался на следующую мину.

— Боже… — прошептал рядом молодой артельщик Сенька, побелевший как полотно, глядя на эту бойню. — Они же… они же мрут все там…

— Так и есть, — жёстко бросил Савельев, не отрывая глаз от прицела. — Пусть знают, что к нам лезть — себе дороже.

Но бандиты, к моему неприятному удивлению, не остановились и не побежали прочь в панике. Шмаков, видимо, был талантливым командиром или просто невероятно жестоким — он продолжал гнать людей вперёд, не жалея потерь, не считая трупов. Он орал, бил плашмя саблей тех, кто замешкался. Они шли по минному полю, наступая на тела своих павших товарищей, давили страх ненавистью, яростью и отчаянием обречённых, которым терять уже нечего.

Через несколько бесконечно долгих минут первые уцелевшие бандиты показались на открытой местности перед частоколом — примерно в сотне шагов от наших укреплений. Их осталось человек двадцать, может, двадцать пять — почти половина банды полегла в засадах и на минах. Они были покрыты грязью, копотью, кровью — своей и чужой. Лица перекошены яростью и страхом.

Савельев поднял руку, замер, выжидая. Пятьдесят шагов. Сорок. Тридцать пять. Он ждал, пока они подойдут ближе, чтобы залп был максимально эффективным.

— Огонь! — заорал есаул, и его голос был подобен удару колокола, гулким эхом разнёсся по лагерю.

Стрелки на стенах — казаки и артельщики вперемешку — открыли прицельный огонь. Грохот выстрелов слился в единый оглушительный взрыв. Едкий дым мгновенно заволок всё, жёг глаза и горло. Свист пуль, рвущих воздух, смешался с криками раненых и яростными воплями атакующих.

Бандиты падали — один, второй, третий, десятый. Но остальные продолжали упрямо, тупо идти вперёд, стреляя на ходу из ружей и пистолетов, прикрываясь телами убитых и раненых товарищей, используя их как живые щиты. Они были совсем близко — тридцать шагов, двадцать пять, двадцать…

— Гранаты! Давай гранаты! — скомандовал я, чувствуя, как пересыхает горло, а голос срывается на хрип.

Архип и двое помогавших ему артельщиков — Кузьма и Гришка — быстро зажгли фитили чугунных шаров, размахнулись и с силой швырнули их через частокол в гущу нападавших. Гранаты упали точно — одна прямо перед группой из пяти человек, вторая чуть левее, третья у самого частокола.

Секунда. Две.

Взрывы. Три почти одновременных взрыва с оглушительным грохотом, которые заставили задрожать землю и даже стены лагеря. Ударные волны разметали, раскидали нападавших, как детские игрушки. Осколки, кровь, искалеченные, изуродованные тела, нечеловеческие крики боли и ужаса.

Один бандит, попавший под прямое попадание, рухнул посеченный осколками. Другой лишился руки и половины лица, но ещё жил — извивался на земле в конвульсиях. Третий держался за вспоротый живот, из которого вываливались внутренности.

Но даже после этого кошмара они всё равно шли, лезли вперёд. Отчаянно, безумно, с животным упорством. Некоторые несли сколоченные на скорую руку лестницы, другие — тяжёлое бревно, приспособленное под таран. Человек десять-двенадцать добрались до ворот.

Они начали колотить тараном в массивные створки, пытаясь их выбить или расшатать. Бум. Бум. Бум. Ритмично, яростно, с остервенением. Ворота дрожали под ударами, но держались.

— «Адские котлы»! Сейчас! Живо! — крикнул я изо всех сил, чтобы перекрыть грохот боя.

Кузьма, стоявший наготове, быстро поджёг длинный фитиль, ведущий к зарытым у самых ворот «котлам» — огромным чугунным горшкам, набитым порохом, гвоздями, осколками железа и камнями. Он бросился прочь, падая за толстую поленницу дров и закрывая голову руками.

Десять секунд. Бандиты яростно долбили тараном, пытаясь взломать ворота. Бум. Бум. Некоторые полезли прямо на частокол, цепляясь за брёвна ободранными в кровь руками.

Девять. Восемь. Семь.

Я видел их перекошенные от ярости лица, слышал их крики.

Шесть. Пять. Четыре.

— Ложись! — заорал я артельщикам на стенах. — Всем лечь!

Три. Два. Один.

Взрыв.

Чудовищный, оглушительный, разрывающий барабанные перепонки и заставляющий кровь хлынуть из носа. Ворота буквально разнесло вдребезги вместе частью бандитов, стоявших в непосредственной близости. Огромное бревно-таран подбросило в воздух, и оно, кувыркаясь, рухнуло на двух нападавших, раздавив их в лепёшку.

Ударная волна сбила с ног даже тех, кто находился в десятке шагов. Их швыряло, как тряпичные куклы. Густой чёрный дым, языки пламени, кошмарное месиво из щепок, раскалённого металла и человеческих тел. Гвозди и осколки железа, как картечь, прошили всё живое в радиусе пятнадцати шагов.

Один бандит, который пытался подняться на частокол, был буквально распят гвоздями на брёвнах — десятки железных шипов прошили его насквозь, пригвоздив к стене. Он ещё жил, хрипел, дёргался, но уже не мог двигаться.

Атака захлебнулась в собственной крови. Уцелевшие бандиты — их осталось человек десять-пятнадцать, не больше, — в ужасе отхлынули назад, к лесу. Они бросали оружие, спотыкались о трупы товарищей, кричали, плакали. Кто-то держался за оторванную руку, кто-то ковылял раненный, оставляя за собой кровавый след. Стонущие остались лежать на поле боя, зовя на помощь, умоляя не бросать их.

Савельев не дал им опомниться и прийти в себя. Он выхватил шашку из ножен — звук был резким, металлическим, — высоко поднял её над головой так, что лезвие сверкнуло в лучах солнца.

— За мной! — заревел он голосом, от которого кровь стыла в жилах. — В атаку! Добивать! Резать всех!

Казаки, ждавшие этого момента всю битву, с радостным, хищным рёвом выскочили из-за укреплений через дымящийся, рваный пролом в воротах. Они ринулись за убегающими бандитами, как стая голодных волков за перепуганными, обречёнными овцами. Их шашки сверкали в воздухе, лица горели яростью.

Я стоял на стене, глядя на эту картину, и не знал, что чувствовать. Облегчение? Ужас? Триумф?

Мы победили. Но какой ценой.