Золотая лихорадка. Урал. 19 век

Глава 7

Утро встретило поселение стылой серостью. Но для меня оно было наполнено цветом — цветом старой карты, что жгла мне грудь через слой рубахи и тулупа. Мы сидели в моей каморке, ставшей за эти дни штабом нашей маленькой армии. Игнат, неподвижный, как изваяние. Степан, нервно теребивший в руках свое творение — нашу челобитную. Воздух был наэлектризован.

— Значит, так, — начал я, понизив голос до шепота. — Сегодня мы идем не просить. Мы идем ставить капкан.

Я посмотрел на Игната.

— Ты пойдешь со мной. Степан, ты останешься здесь. В канцелярии ты будешь нашим козырем. Поэтому твое появление там раньше времени вызовет подозрения. Ты — наше тайное оружие, и время для твоего удара еще не пришло.

Степан разочарованно, но с пониманием кивнул.

— Игнат, — я повернулся к солдату. — Сегодня у тебя самая сложная роль. Ты должен забыть, что ты унтер-офицер, герой войны и самый опасный человек в этом месте. Сегодня ты — мой телохранитель. Верный, преданный, но… тупой как пробка.

Игнат вскинул на меня свои холодные серые глаза. В них мелькнуло недоумение, переходящее в оскорбленное достоинство.

— Командир… — начал он глухо.

— Это приказ, солдат, — прервал я его, но тут же смягчил тон. — Пойми, Аникеев, к которому мы идем, — это скользкий, трусливый шакал. Он чует силу за версту. Если он увидит рядом со мной тебя — настоящего, с твоим взглядом, с твоей выправкой, — он насторожится. Он начнет искать подвох. Но если он увидит жалкого, разорившегося купчишку, которого охраняет верный, но безмозглый болван, он расслабится. Он почувствует себя хозяином положения, умным и хитрым хищником, который вот-вот обчистит двух деревенских дурней. Нам нужно, чтобы он нас презирал. В этом наша сила.

Я смотрел ему прямо в глаза, и он понял. Понял тактическую глубину этого маскарада. Его лицо разгладилось, на нем снова появилась маска бесстрастного исполнителя.

— Каковы мои действия? — коротко спросил он.

— Стой за моей спиной. Чуть ссутулься. Смотри в пол или на стены, но не на него. Если он к тебе обратится — отвечай односложно. «Так точно», «никак нет». И главное — вид. Сделай вид, что тебе скучно, что ты не понимаешь и половины слов и просто ждешь, когда все это кончится. Сможешь?

Игнат медленно кивнул.

— Будет исполнено.

Я взял из рук Степана бумагу.

— А я… я буду самым жалким человеком, которого этот поселок когда-либо видел.

Мы вышли на улицу. Я намеренно согнулся, втянул голову в плечи. Моя походка из уверенной превратилась в шаркающую. Игнат следовал за мной в двух шагах, и я, даже не оглядываясь, чувствовал, как он меняется. Его пружинистый солдатский шаг сменился тяжелой, неуклюжей поступью. Прямая спина чуть сгорбилась. Он превращался из волка в дворового пса.

Контора Горного ведомства представляла собой небольшой, но крепкий сруб рядом с хоромами приказчика. У дверей никого не было. Внутри, в тесной приемной, за столом сидел молодой писарь и скрипел пером. Он поднял на нас безразличные глаза.

— Чего надобно?

— К господину Аникееву мы, — пролепетал я заискивающим, тонким голосом, который отрепетировал ночью. Я протянул писарю медный пятак. — По делу крайне важному, неотложному.

Писарь смерил меня презрительным взглядом, но монету сцапал с ловкостью фокусника.

— Ждите, — буркнул он и скрылся за дверью.

Ожидание было частью игры. Аникеев заставлял нас ждать, чтобы показать свою значимость. Мы простояли минут десять. Я смиренно переминался с ноги на ногу, Игнат тупо разглядывал паутину в углу. Наконец, дверь отворилась.

— Заходите.

Господин Аникеев оказался именно таким, каким его описывали. Маленький, юркий, с редкими сальными волосенками, прилипшими ко лбу. Одет он был в потертый, но чиновничий мундир. Он сидел за большим столом, заваленным бумагами, и это несоответствие — крошечный человек за огромным столом — делало его похожим на паука в центре паутины. Его глаза, маленькие и острые, как буравчики, впились в меня.

— Кто таков будешь? — проскрипел он. — Что за дело такой важности, что ты отрываешь меня от службы государственной?

Я поклонился так низко, что заныла поясница.

— Простите великодушно, ваше благородие, — зачастил я, теребя в руках шапку. — Андрей Петрович Воронов я, купеческий сын. Погорелец. Всё, всё, что нажито было отцом, в огне сгинуло. — Про себя, чуть не засмеявшись, подумал: куртка замшевая — три, портсигар отечественный… — А что осталось — разбойники на тракте отняли. Вот, на остатки денег человека в охрану себе нанял, — я кивнул за спину, на Игната, который при этих словах тупо моргнул и переступил с ноги на ногу, издав сапогами гулкий скрип.

Аникеев брезгливо поморщился, оглядев Игната, как предмет мебели.

— Короче, Воронов. Денег не дам. Здесь тебе не богадельня.

— Да что вы, ваше благородие, ни в коем случае! — взмолился я. — Не за милостыней пришел, а за возможностью! За последней надеждой! Вот, — я с трепетом положил на край его стола нашу челобитную. — Бумагу вам составил. Прошение.

Аникеев с опаской, двумя пальцами, придвинул к себе лист. Его глаза пробежались по каллиграфическим строчкам Степана. Я видел, как при словах «в крайнем утеснении пребывающий» на его губах появилась самодовольная ухмылка. Он читал дальше, и ухмылка перерастала в откровенное презрение.

— «Лисий хвост»? — он поднял на меня взгляд, в котором смешались удивление и насмешка. — Ты просишь отвод на «Лисий хвост»? Да ты в своем уме, купец? Да там же пустошь! Прохорова артель в прошлом годе все жилы выбрала, одни булыжники остались.

— Знаю, ваше благородие, знаю, — закивал я, как китайский болванчик. — Все знаю. Да только куда мне деваться? На хороший участок у меня денег нет, с артелью сильной не снюхался. А тут — хоть какая-то земелька. Думаю, может, поскребу по сусекам, авось на краюхе старой жилы какая кроха и осталась. На хлеб да на воду хватит — и то слава богу. Руки-то вот они, не барские, работать привыкли.

Аникеев поднял голову, глядя на меня, как на диковинного идиота.

— Да ты там и на воду не наскребешь. А просишь еще и «камень-самоцвет бесполезный»… — он фыркнул. — Что, булыжниками торговать собрался?

— Так то ж для порядку, ваше благородие, — развел я руками. — Чтобы потом лишний раз порог ваш не обивать, не отвлекать от дел государственных. Мало ли, какой камушек красивый попадется, так хоть будет бумага, что он мой, а не казенный.

Он снова впился взглядом в бумагу. Я видел, как его мозг, заточенный на поиск выгоды, лихорадочно работает. Он не видел подвоха. Он видел только дурачка-погорельца, который от отчаяния готов ковыряться в пустой породе. И для него это было идеально. Никакого риска. Никакой упущенной выгоды. Можно даже сделать вид, что он проявляет милость. А за милость, как известно, благодарят.

— Хм-м-м, — протянул он, постукивая пальцем по столу. — Бумага составлена грамотно, не придерешься. Но дело это хлопотное. Заявку регистрировать, в книги вносить, столб заявочный готовить… Казне убыток.

Вот оно. Началось.

Я внутренне напрягся. Клюнуло. Шакал почуял запах крови и теперь кружил, набивая себе цену. Главное — не спугнуть. Не предложить взятку в открытую — это было бы оскорблением его чиновничьей чести и прямой дорогой в карцер. Нужно было разыграть спектакль, где он сам, по своей милости и доброте душевной, согласится помочь несчастному, а деньги… деньги просто материализуются на его столе, как дар небес.

— Убыток? — переспросил я, и в голосе моем зазвенели слезы отчаяния. — Ваше благородие, да как же так… Я же не задарма прошу. Я готов понести все издержки! Вот, у меня тут… что осталось…

Я полез за пазуху, где в тряпице был завернут мой «капитал». Руки мои, совершенно искренне от волнения, слегка дрожали. Я начал развязывать узелок, и в этот момент, «случайно» зацепившись за полу тулупа, выронил его.

Мелочь со звоном рассыпалась по грязным половицам. Несколько медных пятаков и гривенников, тускло блеснувших в полумраке конторы, и одна, единственная, ярко сверкнувшая на фоне грязи серебряная монета. Мой последний рубль.

— Ох, чтоб тебя! Руки-крюки! — вскрикнул я, изображая панику и крайнее смущение. Я тут же бросился на колени, спешно собирая свое сокровище. — Простите, ваше благородие, ради Христа простите! Неуклюжий я, от горя совсем разум потерял…

Аникеев смотрел на эту сцену свысока, с выражением крайнего омерзения на лице. Но я видел, как его маленькие глазки прикипели к серебряной монете. Она лежала чуть поодаль от остальных, прямо у ножки его стола.

Я ползал по полу, сгребая в ладонь медяки. Игнат, мой верный «болван», сделал неуклюжее движение, будто хотел помочь, но я шикнул на него: «Не тронь! Сам!». Он замер, снова уставившись в стену. Идеально.

Я собрал всю медь, до последней копейки. Подполз к столу, чтобы забрать серебряный рубль, но тут же, будто испугавшись близости к чиновничьему сапогу, отпрянул.

— Вот… вот, все, что есть, ваше благородие, — пролепетал я, поднимаясь с колен и протягивая ему горсть меди. — Заплачу, сколько скажете за столб да за бумагу. Не побрезгуйте…

Мой взгляд был умоляющим, полным собачьей преданности и страха. Аникеев скривил губы.

— Убери, — процедил он. — Не пачкай мне стол. Казна медью не принимает.

Он сделал вид, что снова углубился в бумаги, но тут же, вроде нечаянно, наступил своим сапогом на монету. Всё. Капкан захлопнулся.

Наступила тишина. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, и ждал.

— Ладно, — произнес он наконец, не поднимая головы. Голос его волшебным образом смягчился. Исчезла скрипучая враждебность, появилась усталая снисходительность. — Вижу, человек ты и вправду в крайнем положении. А служба наша государева хоть и строга, но и о милосердии забывать не велит.

Он взял в руки мою челобитную.

— Участок пустой, никому не нужный. Вреда казне от того, что ты там будешь ковыряться, никакого. А может, и вправду на хлеб себе наскребешь.

Он взял перо, обмакнул его в чернильницу и размашисто, с затейливым росчерком, вывел на бумаге: «Дозволяется. К исполнению». Затем достал из ящика стола тяжелую печать и с силой вдавил ее в сургуч, который тут же приплавил к бумаге с помощью свечи. Запахло воском и властью.

— Вот, — он протянул мне документ. — Держи, Воронов. И помни доброту мою. Иди, работай. Да не попадайся мне на глаза без дела.

— Ваше благородие! — выдохнул я, и в этот раз мне даже не пришлось играть благодарность. Она была искренней, хоть и направленной не на него, а на собственный, сработавший план. — Да я вам… я за вас… до конца дней своих молиться буду!

Я схватил бумагу, прижал ее к груди, как икону, и, пятясь и кланяясь, двинулся к выходу. Игнат, неуклюже развернувшись, последовал за мной.

Когда дверь за нами захлопнулась, я позволил себе выдохнуть. Мы прошли несколько шагов в тишине. Я чувствовал, как бумага в моих руках, еще теплая от сургуча, пульсирует, как живое сердце. Это был не просто лист пергамента. Это был акт о рождении моего нового мира.

Я остановился, прислонился к стене сруба и развернул документ. Вот она. Подпись. Печать. Неприступная юридическая крепость Степана, освященная алчностью и глупостью Аникеева.

— Получилось, — прошептал я.

Игнат, стоявший рядом, выпрямился. Вся его напускная тупость слетела, как шелуха. Передо мной снова был солдат. Он посмотрел на бумагу в моих руках, потом на меня. В его серых глазах не было радости. Было холодное, трезвое удовлетворение от успешно выполненной боевой задачи.

— Первый рубеж взят, командир, — глухо сказал он.

— Да, Игнат, — я усмехнулся, сворачивая бумагу и пряча ее за пазуху. — Первый рубеж взят. Теперь пора готовиться ко второму.

Я чувствовал ледяное, пьянящее удовлетворение. Я не просто выжил. Я не просто выкрутился. Я начал свою игру. И первый ход в этом уральском гамбите был за мной.

Мы шли из конторы Аникеева, и мир вокруг казался мне оглушительно тихим. Я ожидал погони, криков, чего угодно, но за спиной была лишь тишина кабинета, в котором маленький, скользкий человек только что продал мне моё будущее за один серебряный рубль. Я жадно глотнул холодный, пахнущий дымом и навозом воздух. Это был воздух свободы.

Мы не пошли в кабак праздновать. Праздновать было нечего и не на что. Мы вернулись в мою каморку, где нас ждал Степан. Он вскочил, едва мы переступили порог, его глаза впились в мое лицо, ища ответ. Я молча достал из-за пазухи документ и развернул его на столе.

Подпись. Печать.

Степан выдохнул так, будто из него выпустили воздух. Он осторожно, двумя пальцами, коснулся сургуча, затем провел по размашистому росчерку Аникеева.

— Сработало… — прошептал он. — Черт возьми, сработало! Он подписал!

— Он не просто подписал, — сказал я, забирая бумагу и снова пряча ее. — Он сам, по своей воле, отдал нам ключ. Теперь у нас есть законное право на землю. А это, в здешних краях, дороже золота.

— Но у нас нет ничего, чтобы эту землю обрабатывать, — трезво заметил Игнат, его эйфория от успешной операции уже прошла. — Руками породу не разгребешь.

— Верно, — кивнул я. Я вытряхнул на стол все, что осталось от моих денег после «сделки» с Аникеевым. Горсть медяков. Жалкое зрелище. — Вот наш бюджет.

Степан посмотрел на монеты, и его лицо снова вытянулось.

— На это и бочонка пива не купишь на троих.

— Нам не пиво нужно, — я сгреб монеты и протянул их Игнату. — Это все что у нас сейчас есть. Слушай задачу. Первое: сухари. Много. Насколько хватит. Второе: посуда. Пара котелков, кружки, ложки. Самое дешевое, можно битое, чинить будем сами. И третье, самое главное: инструмент. Топоры, лопаты, кирка, пила, пара хороших ножей.

Игнат взвесил на ладони жалкую горсть меди.

— На это, командир, и одного топора не купишь. Если нового.

— А нам новый и не нужен, — я посмотрел ему прямо в глаза. — Нам нужен рабочий. Иди на толкучку. Ищи пьяниц, которым нужно опохмелиться. Ищи работяг, проигравшихся в карты. Ищи тех, кто готов отдать за бесценок топор, чтобы купить бутылку браги. Торгуйся, как дьявол. Дави, угрожай, если надо. Ты знаешь, как это делать. Мне неважно, как ты это достанешь. Но к вечеру у нас должен быть инструмент.

Игнат кивнул. В его глазах не было сомнения. Была задача. Он спрятал деньги и, не говоря ни слова, вышел.

— А мы что? — спросил Степан, глядя ему вслед.

— А мы, Степан, идем на постоялый двор. Забирать сдачу, — я хитро подмигнул ему. — И обедать. Война войной, а кормить армию нужно.

Хозяин постоялого двора, увидев меня, скривился, но, завидев у меня за спиной посвежевшего и подобревшего на вид Степана, вернул мне остаток серебра без лишних слов. На большую часть этих денег мы позволили себе по тарелке горячих щей и по куску хлеба. А после обеда я оставил Степана отдыхать и набираться сил, а сам направился к тому месту у частокола, где обычно стояли староверы.

Елизар был там. Он продавал какому-то старателю пучок сушеных трав. Увидев меня, Елизар закончил торг и отошел в сторону, поджидая. Его внучка, теперь уже без платка, заплетала косу. Здоровая, румяная. Мое сердце наполнилось теплом, не имеющим ничего общего с расчетом и планами.

— Здрав будь, Андрей Петрович, — он поклонился мне, и в этом поклоне было глубокое уважение.

— И тебе не хворать, отец, — ответил я тем же. — Пришел я к тебе не с просьбой, а с вестью. Получил я отвод на землю. На «Лисий хвост». Завтра с людьми своими ухожу туда. Обживаться будем.

Он внимательно посмотрел на меня. Его глаза, казалось, видели меня насквозь.

— Место гиблое, — сказал он без эмоций.

— Для кого гиблое, а для кого — начало, — ответил я. — Вот и пришел сказать, что буду рад, если ты с семьей своей ко мне присоединишься. Места там много. Вместе сподручнее будет отстраиваться. Лес большой, зверь дикий ходит. А у тебя и глаз наметан, и рука тверда. Да и бабы твои в хозяйстве — цены им нет.

Елизар долго молчал, глядя куда-то поверх моей головы, на зубцы частокола, на хмурое уральское небо. Он взвешивал мои слова. Я не предлагал ему работу. Я предлагал союз.

— А жить мы там где будем, Андрей Петрович? — спросил он наконец, и это был не отказ, а вопрос по существу. — Ночи-то холодные. Девке моей тепло надобно.

— Завтра с первыми лучами мы с людьми начнем землянку делать, — ответил я. — Если на троих — к ночи управимся, будет где головы приклонить. А если с нами пойдешь, дай знать. Тогда будем делать большую, общую, чтобы и твоей семье место нашлось. Думай, отец. Но знай, слово мое крепкое. У меня не будет ни приказчика, ни урядника. Будет общий котел и честная доля.

Я поклонился и пошел прочь, не дожидаясь ответа. Я бросил семя. Теперь оставалось ждать, прорастет ли оно на этой каменистой, недоверчивой почве.

К вечеру в нашу каморку, как призрак, материализовался Игнат. Он вошел молча и с грохотом свалил на пол два грязных мешка. В комнате запахло ржавым железом.

Я развязал первый мешок. Внутри, завернутые в какое-то тряпье, лежали два топора с растрескавшимися, но крепкими топорищами, пила с ржавым, но целым полотном, и тяжелая кирка. Во втором мешке обнаружились две лопаты, котелок, закопченный дочерна, три щербатые оловянные кружки и увесистый сверток с каменными на ощупь сухарями.

Степан присвистнул.

— Игнат… Да как тебе это удалось?

Игнат пожал плечами.

— Один проигрался в карты. Отдал топор за долг в десять копеек. Второй менял пилу на бутылку. Я ему нашел бутылку. За полцены, — в его глазах мелькнул холодный огонек. — Остальное выменял у обозников на обещание, что урядник не будет проверять их завтрашний груз.

Я расхохотался.

— Ты не просто солдат, Игнат, ты еще и дипломат от бога! А урядник что?

— А урядник об этом ничего не знает, — невозмутимо ответил Игнат.