Золотая лихорадка. Урал. 19 век

Глава 16

Тишина на поляне звенела так, что, казалось, я слышу, как в жилах Аникеева стынет кровь. Он стоял, зажатый между двумя мирами: миром грубой силы, который представляли мои волки с винтовками, и миром закона, который я, словно фокусник, вытащил из рукава в виде папки Степана. Его лицо, еще недавно багровое от спеси, стало белым, как полотно. Пот, выступивший на лбу, смешивался с дорожной пылью, превращая его в жалкую пародию на представителя власти.

Хромой медленно пятился, его взгляд метался по моим людям, которые так недвусмысленно их окружили. Он был хищником, попавшим в капкан, и инстинкт подсказывал ему, что любое резкое движение станет последним. Его головорезы, еще минуту назад готовые рвать и метать, теперь стояли не шевелясь, напоминая стаю побитых собак, встретившихся с волками.

— Я… я всего лишь исполняю свой долг! — наконец выдавил из себя Аникеев, и голос его сорвался на фальцет. Он судорожно сглотнул, пытаясь вернуть себе хоть каплю достоинства. — Раз вы… готовы к сотрудничеству… то инспекция так инспекция!

— Вот и прекрасно, — я позволил себе легкую, холодную улыбку. — Мы всегда рады закону, Павел Игнатьевич. И людям, которые его представляют. Прошу.

Я широким, приглашающим жестом указал на наш лагерь. Это был театр, и я был его главным режиссером. Я видел, как дернулся от злости Хромой, как скрипнул зубами урядник, но они были бессильны. Комедия должна была продолжаться.

— Арсений Семенович, — я повернулся к приказчику, который все это время стоял чуть поодаль, сохраняя ледяное спокойствие. — Вы и ваши люди, разумеется, тоже приглашены. Как свидетели. Чтобы все было по чести.

Приказчик лишь едва заметно кивнул. Он единственный из них понимал, что партия проиграна, и теперь его задача — минимизировать ущерб для репутации хозяина.

— Итак, господин Аникеев, с чего желаете начать инспекцию? — спросил я с любезностью трактирщика, предлагающего меню. — Может, сперва осмотрим условия проживания моих работников? Уверен, вам будет интересно сравнить их с тем, к чему вы привыкли в поселке.

Я повел их к нашему главному срубу. Рябовская кодла и мои волки шли параллельными курсами, не смешиваясь, разделенные невидимой стеной. Это был эскорт, в котором было непонятно, кто кого конвоирует.

Первым делом я распахнул дверь в общий зал. Аникеев вошел внутрь и замер. Вместо чада, вони и полумрака, царивших в любой старательской избе, его встретили свет, чистота и запах свежего дерева. В центре зала, как божество, стояла наша печь-голландка. На ее плите мирно булькал котелок, а из духовки тянуло ароматом пекущегося хлеба.

— Это… что? — пролепетал урядник, с опаской косясь на печь.

— Печь, Анисим Захарович. Усовершенствованной конструкции, — с удовольствием пояснил я. — Работает по-белому, не чадит. И позволяет готовить пищу, не рискуя отравиться угаром. Гигиена — основа здоровья, не так ли, господин Аникеев?

Чиновник ничего не ответил. Он водил глазами по ровным стенам, по чисто выметенному полу, по длинному столу, на котором не было ни крошки. Затем его взгляд упал на глиняные трубы, уходящие из зала в стены.

— А это еще что за выдумки?

— Центральное отопление, — небрежно бросил я. — Чтобы люди спали в тепле и не хворали. Здоровый работник — производительный работник. Простая экономика.

Я видел, как на лице Аникеева борется жадность с недоумением. Он смотрел на все это, как дикарь на паровоз, понимая, что перед ним нечто ценное, но не в силах осознать принцип его работы.

Дальше — больше. Я провел его по комнатам-клетям, где у каждого артельщика была своя лавка, застеленная свежим лапником. Показал склад, где в мешках, с аккуратными бирками, которые каллиграфически вывел Степан, хранились крупа, мука и соль.

— Порядок, как в аптеке, — процедил сквозь зубы Арсений Семенович, и это был единственный комментарий, который он себе позволил.

Финальным аккордом экскурсии стало отхожее место. Я с гордостью продемонстрировал им глубокую яму, обнесенную тонкими жердями, с плотно пригнанной дверью и даже вырезанным в ней сердечком — маленькая шутка, которую я себе позволил, а Петруха сделал.

— Отхожее место, — торжественно объявил я. — Расположено ниже по склону от источника воды, как того требуют санитарные нормы. Предотвращает распространение болезней. У нас за месяц — ни одного случая живота не было.

Урядник посмотрел на это чудо инженерной мысли, потом на меня, и в его глазах я прочел суеверный ужас. Чистый туалет, очевидно, пугал его больше, чем вооруженные люди.

Аникеев молчал. Его лицо становилось все мрачнее. Он лихорадочно листал бумаги, которые ему вручил Степан, но и там не находил спасения. Устав, реестр, ведомости — все было безупречно. Он пришел искать бандитское логово, а нашел образцово-показательное хозяйство, которому позавидовал бы любой немец-колонист. Его план трещал по швам.

— Довольно! — наконец не выдержал он, захлопывая папку. — Хватит мне свои хоромы показывать! Меня интересует не то, как вы тут живете, а как вы золото добываете! Ведите к ручью! Показывайте свою колдовскую колоду!

Он нашел, за что зацепиться. Технология. То, чего не было в бумагах. Его последняя надежда.

— С удовольствием, — кивнул я. — Прошу за мной.

Мы подошли к ручью. Шлюз, прикрытый лапником, выглядел как обычное деревянное корыто. Аникеев и его «комиссия» обступили его, разглядывая с подозрением.

— И вот эта дрянь, — презрительно скривился Хромой, — моет больше, чем целая артель? Брехня.

— Может и брехня, я не знаю что там пьяные артельщики в «Медвежьем углу» языками ворочают, но мы работаем именно с этой конструкцией, — ответил я. — Тех-но-ло-ги-я…

Он забыл про бумаги, про нарушения, про бунт. Перед ним было то, что могло сделать его богаче самого Рябова. То, что можно было украсть, скопировать или продать. Он протянул руку, чтобы коснуться шлюза, но тут же отдернул ее, встретившись с моим холодным, насмешливым взглядом.

— Как видите, Павел Игнатьевич, никакого колдовства. Чистая физика и здравый смысл, — сказал я, повернувшись к нему, и моя улыбка стала еще шире.

— Ну что, господин инспектор? Вы удовлетворены проверкой? Или есть еще вопросы?

Аникеев побледнел. Он понял, что проиграл по всем фронтам. Он пришел сюда как хищник, а уходил как побитый шакал, которому показали кусок мяса, но не дали его съесть. Он потерял все: авторитет, план, лицо. Но он обрел новую, еще более сильную мотивацию. Теперь он хотел не просто уничтожить меня. Он хотел завладеть моим секретом. И я знал, что он пойдет на все, чтобы этого добиться.

Война перешла в новую, куда более опасную фазу. Фазу интеллектуального противостояния.

— Это изобретение… оно не может принадлежать одному человеку! Оно должно служить Империи! Казне! Я, как представитель власти, обязан… обязан конфисковать этот механизм для изучения и дальнейшего внедрения на казенных приисках!

Хромой и его головорезы, услышав знакомое слово «конфисковать», оживились. Вот оно! Вот он, законный грабеж, ради которого их сюда и привели. Они снова начали сжимать кольцо, их взгляды стали наглее.

Я усмехнулся про себя. Он сам дал мне в руки карты. Он сам подвел меня к главному козырю. Я сделал вид, что задумался, потер подбородок, глядя на шлюз с видом скромного изобретателя.

— Конфисковать? — переспросил я с легким, почти наивным удивлением. — Что ж, дело ваше, Павел Игнатьевич. Конечно, метод новый, непривычный. Но его высоко оценили мои покровители в Петербурге.

Я бросил эту фразу как бы невзначай, будто речь шла о какой-то мелочи. Но каждое слово было произнесено четко.

Аникеев замер.

— Какие еще… покровители?

— Обычные, — я пожал плечами. — Вы же знаете, как это бывает. Служишь верой и правдой, помогаешь нужным людям, они отвечают тем же. Говорят, сам господин министр финансов, граф Гурьев, заинтересовался возможностью внедрения такой технологии на всех казенных приисках. Для повышения сборов в казну, разумеется. Они как раз ждут от меня подробный отчет и опытный образец. Вы ведь не будете возражать, если я в отчете упомяну, что первый образец был изъят представителем местной горной конторы для… э-э-э… самостоятельного изучения?

Я смотрел на Аникеева и видел, как рушится его мир. Это был удар не топором, а стилетом, прямо в сердце его мелкой, чиновничьей души. Одно дело — отнять прииск у безродного купчишки-погорельца, прикрывшись липовой бумажкой. И совсем другое — перейти дорогу столичному вельможе. Министру! Это пахло не просто потерей должности. Это пахло Сибирью, каторгой, полным и окончательным забвением.

Он открыл рот, как выброшенная на берег рыба, но не смог произнести ни звука. Его взгляд метнулся на мое спокойное лицо, на Игната, который как раз в этот момент демонстративно погладил ствол винтовки, на двенадцать пар холодных глаз, наблюдавших за ним из кольца окружения. Он понял, что попал в ловушку. В двойную ловушку. Он не мог отступить, не потеряв лица перед Рябовым и его людьми. Но и идти дальше было чистым самоубийством — не физическим, так карьерным.

— Я… я не знал, — пролепетал он, и это было единственное, что он смог из себя выдавить. Пот теперь не просто капал, а струился по его вискам.

— Ну что вы, Павел Игнатьевич, откуда вам было знать? — я развел руками с самой обезоруживающей улыбкой. — Мы люди маленькие, дела делаем тихо. Не кричим о своих связях на каждом углу.

В этот момент я понял, что нужно добить его. Окончательно.

— Впрочем, — продолжил я задумчиво, — раз уж вы здесь, может, это и к лучшему. Мы как раз собирались отправить в Петербург с отчетом нашего писаря, Степана. Но вы, как официальное лицо… Ваше независимое заключение, подтверждающее эффективность метода, будет куда весомее. Представьте, какой это для вас шанс! Помочь государственному делу, быть отмеченным самим министром…

Я рисовал перед ним картину, которая одновременно и манила его, и пугала до смерти. Я предлагал ему не просто отступить, а стать моим союзником. Поневоле.

— Аникеев! Ты что там мнешься⁈ — не выдержал Хромой. Его звериное чутье подсказывало, что дело дрянь, что добыча уходит из рук. — Кончай бабские разговоры! Прикажи своим стрелкам опустить ружья, или мы…

— Молчать! — взвизгнул Аникеев, оборачиваясь к нему. В его глазах полыхали страх и ярость. Он, мелкий чиновник, впервые в жизни рявкнул на страшного рябовского пса. — Здесь я представляю закон! А вы — всего лишь охрана!

Хромой опешил. Он уставился на чиновника, не веря своим ушам.

— Что⁈ Да ты…

— Я сказал, молчать! — Аникеев вошел в раж. Унижение, которое он испытал, требовало выхода, и он нашел самую безопасную мишень. — Именем закона, приказываю вам и вашим людям отойти на сто шагов и не вмешиваться в работу комиссии! В противном случае я буду вынужден зафиксировать в протоколе попытку оказания давления на представителя власти!

Это был фарс. Жалкий, уморительный фарс. Рябовские головорезы, пришедшие грабить и убивать, теперь, согласно букве выдуманного на ходу закона, должны были охранять нас от самих себя.

Хромой побагровел. Он хотел что-то сказать, шагнуть вперед, но его остановил холодный, бесцветный голос Арсения Семеновича.

— Отойдите, — приказал приказчик своим людям. — Господин чиновник прав. Мы здесь лишь для содействия.

Он единственный понял все. Он понял, что игра проиграна. Что я переиграл их не силой, а умом. И сейчас лучшее, что можно сделать, — это отступить, сохранив хотя бы видимость достоинства, и доложить хозяину, что волк, на которого они охотились, оказался драконом.

Рябовские мужики, нехотя, злобно зыркая по сторонам, начали пятиться. Мои волки расступились, пропуская их, но винтовок не опустили.

Когда поляна очистилась, Аникеев, тяжело дыша, повернулся ко мне. Его взгляд был сложным. В нем все еще была жадность, но к ней примешались страх и что-то похожее на уважение.

— Итак, Воронов, — процедил он, вытирая рукавом потный лоб. — Что вы предлагаете?

— Я предлагаю соблюсти закон, Павел Игнатьевич, — ответил я. — Вот мои бумаги. Изучите их. Вот мой промывочный станок. Осмотрите его. Составьте ваш инспекционный акт. Я подпишу его, если там не будет лжи. А потом вы и ваши люди уедете. И мы продолжим работать. И платить десятину в казну. Как и положено честным промышленникам.

Он долго молчал, глядя на меня. Он взвешивал.

— Хорошо, — наконец выдохнул он. — Я изучу ваши бумаги. Здесь. И составлю акт.

Это была его последняя попытка сохранить лицо. Он не мог просто развернуться и уйти. Ему нужно было доиграть комедию до конца.

Следующие два часа превратились в сюрреалистическое представление. Аникеев сидел на пеньке, разложив на коленях бумаги Степана, и делал вид, что вчитывается в каждую строчку. Урядник стоял за его спиной, пытаясь изобразить на лице государственную важность. Арсений Семенович с непроницаемым видом прохаживался поодаль. А в ста шагах от нас, у кромки леса, мрачной толпой стояли рябовские бандиты, не понимая, что происходит. И над всем этим, как ангелы-хранители, возвышались мои волки с винтовками.

Наконец Аникеев встал.

— Что ж, господин Воронов, — сказал он тоном, в котором пытался смешать строгость и великодушие. — На первый взгляд, бумаги у вас в порядке. Хотя и требуют дополнительной проверки в конторе. Что до вашего… станка… он действительно эффективен. Но требует регистрации. Я составлю акт. Нарушений, влекущих за собой немедленное прекращение работ, я… не обнаружил. Но предписываю вам в недельный срок явиться в контору для окончательного урегулирования всех формальностей.

Он лгал, и мы оба это знали. Ни в какую контору я не пойду. Но это была формула мира. Почетная капитуляция.

— Непременно, Павел Игнатьевич, — с поклоном ответил я. — Как только появится свободная минута.

Он протянул мне на подпись акт, нацарапанный на коленке. В нем мутным, канцелярским языком было изложено, что комиссия посетила участок, осмотрела постройки и промывочный механизм, выявила некоторые процедурные недочеты, но в целом признала деятельность артели не противоречащей закону.

Я подписал.

— Всего доброго, господа, — сказал я, когда он, не глядя на меня, спрятал бумагу за пазуху. — Были рады видеть. Заходите еще. Только в следующий раз предупреждайте. Мы бы пирогов напекли.

Он ничего не ответил. Просто развернулся и пошел к своей лошади. Урядник и Арсений Семенович последовали за ним. Рябовская кодла, злобно сплюнув, потянулась следом.

Я смотрел, как они уходят. Как их процессия скрывается в лесу. Мои артельщики, до этого стоявшие как истуканы, не выдержали. Раздался один крик, потом второй, и поляна взорвалась ревом. Это был рев победы. Чистой, бескровной, унизительной для врага победы. Они бросились ко мне, качали меня, хлопали по плечам, орали что-то бессвязное и радостное.

Я стоял посреди этого ликующего хаоса, улыбался, пожимал руки, но внутри у меня было холодно, как в январскую ночь.

Ко мне подошел Игнат. Его волки уже растворились в лесу, исчезли так же незаметно, как и появились.

— Мы победили, командир, — глухо сказал он. — Как вам это удалось? — он смотрел на меня взглядом, который кричал, что он хочет знать всю правду.

— Нет, Игнат, — ответил я, глядя на тропу, где скрылся Аникеев. — Это не победа. Это только отсрочка. Мы выиграли бой, но не войну. И если Аникеев сделает правильные выводы, то в ближайшее время, по крайней мере напрямую, он нам не страшен. Вопрос в том — кто будет следующий.

— Так о чем вы говорили когда остались наедине? — снова спросил Игнат.