Золотая лихорадка. Урал. 19 век

Глава 4

Игнат сидел за своим столом. Неподалеку трое старателей резались в «свайку» — примитивную азартную игру с большим гвоздем и кольцами. Банк метал вертлявый, сальный мужичок по кличке Шнырь, известный тут как шулер. Сегодня его жертвой был молодой парень, только прибывший на прииски, и двое подвыпивших работяг, уже просадивших почти все.

Я подсел за соседний стол, заказал квас и стал наблюдать. Шнырь играл грязно. Он отвлекал игроков шутками, подливал им браги, а его пальцы, быстрые и ловкие, творили свои темные дела — то монету из банка незаметно в рукав спрячет, то результат подтасует.

В какой-то момент Игнат, до этого безучастно смотревший в свою кружку, поднял голову. Его взгляд остановился на руках Шныря. Всего на секунду. Но я увидел, как напряглись желваки на его скулах. Он заметил обман. Я замер, ожидая взрыва. Вот сейчас он встанет, и его солдатская справедливость обрушится на голову шулера. Но Игнат лишь медленно сжал кулаки и снова уставился в стол. Он сдерживался. Драка с офицером стоила ему всего. Еще одна драка здесь, и Арсений Семёнович без разговоров сгноит его в яме.

И тут я понял — это мой шанс. Спасти его не от побоев, а от самого себя. От унижения бессилия.

Я встал и неторопливо подошел к играющим.

— Прошу прощения, господа, что встреваю в ученую беседу, — сказал я громко и добродушно, привлекая всеобщее внимание. — Засмотрелся на игру вашу. Арифметика-то у вас больно занятная получается.

Шнырь мгновенно напрягся, его бегающие глазки впились в меня.

— А тебе что за дело? Иди своей дорогой, не мешай людям отдыхать.

— Да я не мешаю, — улыбнулся я. — Я поучиться хочу. Вот смотрю: в банке у вас было, почитай, копеек сорок серебром. Вы, — я кивнул на молодого парня, — поставили пятак. Вы, — я повернулся к другому, — гривенник. Итого, в банке стало пятьдесят пять копеек. Верно я считаю?

Мужики растерянно закивали. Шнырь процедил:

— Ну, верно. И что с того?

— А то, что вы, господин хороший, — я посмотрел прямо на шулера, — ставку не сделали. А выиграли. И забрали весь банк. Как же так выходит? Чудеса, да и только. По-божески-то, вам бы только ставки проигравших забрать, а банк вернуть. А по-вашему выходит, что ноль плюс пятьдесят пять равняется нулю. В Тобольске, откуда я родом, за такую арифметику в гимназии розгами секут.

Я говорил спокойно, почти весело, как будто решал забавную задачку. Но в кабаке повисла тишина. Все поняли, о чем речь. Я не кричал «Вор!», я просто и логично показал, что Шнырь — мошенник. Я выставил его не опасным хищником, а жалким, глупым обманщиком.

— Ты… ты что несешь, щенок⁈ — взвился Шнырь, вскакивая. Лицо его пошло красными пятнами. — Ты на честного человека тень наводишь!

— Да что вы, какая тень, — развел я руками. — Просто счет. Цифры — упрямая вещь. Вот давайте еще раз. На кон положили…

Я не договорил. Шнырь, поняв, что проиграл, бросился на меня с кулаками. Я был готов к этому. Но не успел я даже отшатнуться, как между нами выросла фигура Игната. Он не ударил. Он просто выставил вперед руку, уперев ладонь в грудь шулера. Шнырь налетел на эту руку, как на стену, и мешком осел на пол.

— Негоже на грамотного человека с кулаками, — глухо проговорил Игнат, даже не взглянув на поверженного врага. Он посмотрел на меня. В его серых глазах не было благодарности. Было удивление и что-то еще. Оценка.

Шнырь, багровый от унижения, подскочил и выхватил из-за голенища нож.

— Да я тебя…

Но закончить он не успел. Игнат сделал короткое, почти незаметное движение. Его рука легла на запястье Шныря, и в кабаке раздался сухой треск. Нож с лязгом упал на пол. Шулер взвыл, зажимая искалеченную руку.

— Пошел вон, — тихо, но так, что услышали все, сказал Игнат. — Пока вторую не сломал.

Шнырь, скуля и проклиная нас, кинулся к выходу. Игнат подобрал с пола рассыпанные монеты, отсчитал проигранное и вернул парню с мужиками. Остальное швырнул на стойку кабатчику.

— За беспокойство.

Затем он повернулся ко мне. Посмотрел долгим, тяжелым взглядом.

— Спасибо, купеческий сын.

Он кивнул и, не говоря больше ни слова, вышел из кабака.

Я нашел его через час на задворках. Он сидел на бревне, глядя на темную стену леса. Я подошел и сел рядом. Мы молчали несколько минут. Тишину нарушал лишь скрип деревьев на ветру.

— Зачем? — наконец спросил он, не поворачивая головы.

— Потому что это было несправедливо, — ответил я. — А я не люблю несправедливость. Особенно, когда сильный вынужден терпеть ее из-за того, что у него связаны руки.

Он медленно повернул голову и посмотрел на меня.

— Ты не похож на купца, Андрей Петрович. Купцы ищут выгоду. А ты полез в драку, из которой мог не выйти. Какая тебе с этого выгода?

— Долгосрочная, — сказал я. — Я ищу людей. Не работников, а партнеров. Я пришел предложить вам не работу, Игнат. Я пришел предложить вам дело.

Он усмехнулся, но в усмешке не было веселья.

— Какое дело может быть у меня, отставного унтера, с тобой, купеческим сынком? Землю ковырять? Мне это уже осточертело.

— Нет. Строить. Я хочу построить здесь то, чего еще не было. То, что будет работать по-честному. Где каждый получает по заслугам, а не по прихоти начальства. Где порядок и дисциплина — основа всего, а не пустой звук.

Я говорил тихо, но с силой, которая шла изнутри.

— Я знаю, как добывать золото вдвое, а то и втрое больше, чем это делают здесь. У меня есть знания. Но у меня нет силы, чтобы защитить эти знания и то, что они принесут. Мне нужен человек, который станет основой этого порядка. Который сможет навести дисциплину и защитить наше дело от таких, как Шнырь, и от тех, кто похуже. Человек, которому я смогу доверять, как самому себе.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Я не предлагаю вам много денег сейчас. У меня их почти нет. Но я предлагаю долю. Честную долю во всем, что мы создадим. Вам нужна цель, Игнат. Вы солдат, вы не можете жить без цели и без порядка. А мне нужен человек, который этот порядок воплотит.

Наступило долгое молчание. Игнат смотрел куда-то вдаль, за частокол, туда, где начиналась бесконечная тайга. Он думал. Он взвешивал мои слова, пропуская их через свой двадцатипятилетний опыт службы, войн, несправедливости и разочарований. Он видел сотни командиров. Пустозвонов, трусов, героев, тиранов. Он пытался понять, кто я.

— Ты много на себя берешь, купец, — наконец произнес он глухо. — Слова твои высоки. Да только здесь, в этой грязи, все высокие слова тонут.

— Значит, нужно построить что-то, что не утонет, — твердо ответил я. — Камень за камнем. Человек за человеком.

Он снова замолчал, а потом медленно поднялся. Он был на голову выше меня, и в свете луны его фигура казалась высеченной из гранита. Он протянул мне свою огромную, как лопата, руку.

— Я видел, как ты смотрел на того шулера. Не со злобой. А как на задачу, которую нужно решить. Холодно. Таким я верю больше, чем крикунам.

Я пожал его руку. Его хватка была как стальные тиски.

— Когда начинаем? — спросил он.

— Завтра, — ответил я. — Завтра мы будем говорить со Степаном. Нашим будущим писарем.

Игнат коротко кивнул. В его глазах я увидел не просто холодную оценку, а проблеск интереса. Проблеск цели.

Первый камень был заложен.

Рукопожатие Игната было последним, что я ощутил в том дне. Тяжелое, как печать на договоре, скрепленном не чернилами, а молчаливым мужским словом. Я вернулся в свою каморку под крышей. В людской жить не захотел. Но сон не шел. Я не лежал, я работал. Мой мозг, привыкший к многозадачности XXI века, наконец-то получил достойную пищу. Я прокручивал в голове все, что знал об этом поселке, о его обитателях, о законах этого времени. Я строил схемы, прикидывал риски, искал слабые места в системе, которую собирался взломать.

Утром я вышел на улицу другим человеком. Не погорельцем, не чужаком, а человеком, у которого есть первый союзник. Это меняло все. Воздух казался чище, грязь под ногами — не такой вязкой, а угрюмые лица старателей — не такими враждебными.

Я нашел Игната у колодца. Он, с обнаженным по пояс могучим торсом, покрытым сетью старых шрамов, обливался ледяной водой из деревянного ведра. Простые работяги, стоявшие в очереди, держались от него на почтительном расстоянии. Он был скалой, о которую разбивались их пересуды и косые взгляды.

— Доброго утра, Игнат, — кивнул я.

Он выпрямился, отфыркиваясь, и растер грудь и плечи грубым полотенцем.

— И тебе не хворать, Андрей Петрович, — его голос был ровным, как будто вчерашнего разговора и не было. Но я знал — он был. Он все помнил.

— Есть дело, — сказал я тихо, чтобы слышал только он. — Не для лишних ушей.

Мы отошли за угол конторы, в мертвую зону, где нас никто не мог видеть или подслушать.

— Я думал, мы за писарем пойдем, — проговорил Игнат, натягивая рубаху.

— Пойдем. Но прежде нам нужно понять, с кем мы имеем дело, — ответил я. — Золото здесь — это не просто камень в земле. Это власть. И чтобы получить право на эту власть, нужно говорить не с землей, а с людьми, которые эту власть делят. Я хочу, чтобы ты кое-что разузнал.

Игнат посмотрел на меня с легким недоумением.

— Разузнать? Я солдат, а не шпынь какой-нибудь, чтобы по углам подслушивать.

— Я и не прошу подслушивать, — я встретил его прямой взгляд. — Я прошу провести разведку. Ты служил. Ты знаешь, как собрать сведения о противнике перед боем. А это — бой, Игнат. Просто поле боя другое. Мне нужно знать все о двух людях. Первый — урядник наш, Анисим Захарович. Второй — мелкий чиновник из Пермской горной конторы, что здесь сидит и ведает выдачей заявочных столбов и отводом участков. Кажется, фамилия его Аникеев.

Игнат нахмурился, в его глазах появился аналитический блеск, который я так надеялся увидеть.

— Урядник и письмоводитель… Понятно. Власть законная и власть бумажная. Что именно тебе надобно знать?

— Все, — твердо сказал я. — Не то, что на поверхности, а то, что внутри. Урядник. Кто он? Откуда? Как сюда попал? Главное — деньги. Берет ли? Если да, то как, через кого, сколько? Есть ли у него враги? Или должники? Кто его люди? Кто ему в кабаке наливает, кто доносы носит? Он трус, который боится тени, или наглец, уверенный в своей силе? То же самое про Аникеева. Этот еще важнее. Он решает, кому дать богатый участок, а кому — пустую породу. На чем он сидит? На жадности? На страхе перед начальством в Перми? Может, он игрок и просадил казенные деньги? Может, у него хворь какая, на которую ему лекарям платить надобно? Мне нужна вся подноготная, Игнат. Каждая грязная тайна, каждая слабость. Мы должны знать, за какие ниточки дергать, когда придет время.

Я говорил, а Игнат слушал, и его лицо становилось все серьезнее. Он больше не видел во мне «купца-недомерка». Он слушал своего нового командира, который ставил ему боевую задачу. Сложную, но понятную.

— Это не на один час дело, — наконец произнес он.

— У нас есть два дня, — отрезал я. — Через два дня я хочу иметь на руках полную картину. Справишься?

Он посмотрел на свои огромные кулаки, потом снова на меня.

— Языки развязывать умею. Не только кулаками. В полку всякое бывало, приходилось и дезертиров вылавливать, и воров полковых. Есть у меня пара знакомцев тут… из бывших служивых. Один в охране у купцов вертится, другой при обозе. Покручусь, поспрашиваю. Люди любят поговорить, если знать, о чем спрашивать.

— Вот именно, — кивнул я. — Действуй. А я пока займусь другим нашим будущим партнером.

Игнат коротко кивнул, надел шапку и, не оглядываясь, растворился в суете поселения. Я смотрел ему вслед с чувством глубокого удовлетворения. Я не ошибся. Он был не просто солдафоном. Он был разведчиком, аналитиком, человеком, который понимал, что информация — такое же оружие, как и штык.

А я направился на поиски Степана. Найти его оказалось несложно. Он сидел на крыльце кабака, обхватив голову руками, и страдал. Страдал громко, с подвываниями, от вчерашнего перепоя.

Я смотрел на него, и во мне боролись два чувства, пришедшие из прошлой жизни. Фельдшер во мне видел пациента на последней стадии алкоголизма: тремор, обезвоживание, интоксикация, одутловатое лицо землистого цвета. Человек из XXI века видел опустившееся существо, вызывающее брезгливую жалость. Но Андрей Петрович Воронов, купеческий сын, которого я лепил из себя последние сутки, видел нечто иное. Он видел сложный, заржавевший, но потенциально бесценный инструмент.

Я не стал подходить к нему сразу. Такого человека нельзя было брать нахрапом. Его нужно было препарировать, понять, где у него под грязью и отчаянием спрятана та самая кнопка, нажав на которую, можно запустить механизм.

Я развернулся и пошел не к нему, а к постоялому двору. Мой позавчерашний «партнер» по сделке, купец в лисьей шапке, как раз выходил на крыльцо, кряхтя и позевывая. Его лицо было помятым, но самодовольным. Он увидел меня и скривился, как от зубной боли.

— Ты еще здесь, оборванец? — просипел он. — Я же велел, чтобы духу твоего не было!

— И вам доброго утра, господин хороший, — я поклонился, но без прежнего подобострастия. Теперь я был не просителем, а клиентом. — Дело у меня к вам есть. Торговое.

Он смерил меня взглядом, задержавшись на новом тулупе и сапогах. В его глазах промелькнул интерес торгаша, который всегда сильнее любой неприязни.

— Какое еще дело? Опять шайтан-машину продавать будешь?

— Вещица та была одна, и теперь она ваша, — я польстил ему. — Нет, я купить хочу. Говорят, у вас в обозе всякая всячина заморская имеется. Мне бы для одного важного дела… бутылочку водки французской. Настоящей. И лист бумаги гербовой, самого лучшего качества.

Купец уставился на меня, как на сумасшедшего. Его лицо вытянулось.

— Водки⁈ Французской⁈ Да ты в своем уме, парень? Да за нее в столицах золото дают! А гербовая бумага… Ты что, челобитную самому царю писать собрался?

— Почти, — загадочно улыбнулся я. — Дело государственной важности. Так есть у вас товар или нет?

Я видел, как в его голове борются жадность и подозрение. Но жадность победила. Вытащить из меня обратно часть денег, которые он мне вчера отдал, было слишком соблазнительно.

— Есть, — процедил он. — Но стоить это тебе будет…

— Полтора рубля серебром, — отрезал я, не давая ему назвать свою заоблачную цену. — За бутылку и один лист бумаги. Идет?

Он на мгновение опешил от моей наглости, но я смотрел ему прямо в глаза, давая понять, что торга не будет. Он понял. Я был уже не тот забитый погорелец.

— Два рубля! — рявкнул он, пытаясь сохранить лицо.

— По рукам, — я тут же согласился, так и рассчитывая отдать два. Из кармана я достал отсчитанные монеты.

Через десять минут один из его охранников, злобно косясь на меня, вынес сверток. Внутри, завернутая в тряпицу, лежала пузатая бутылка темного стекла с сургучной печатью и аккуратно сложенный вчетверо плотный, желтоватый лист бумаги с водяными знаками и оттиском двуглавого орла в углу. Я спрятал свое приобретение за пазуху и направился обратно к кабаку.

Степан все так же сидел на крыльце, но теперь его мучительный стон перешел в тихое, безнадежное хныканье.

Я подошел и молча сел рядом с ним на грязную ступеньку. Он не обратил на меня внимания. От него несло так, будто он ночевал в бочке с брагой. Руки его, лежавшие на коленях, мелко и непрерывно дрожали.

— Плохо? — спросил я тихо.

Он что-то промычал в ответ, не поднимая головы.

— Лекаря бы… да где ж его взять. А похмелиться не на что, — продолжал я вполголоса, как бы рассуждая сам с собой. — И снова этот круг: выпил — плохо, чтобы стало хорошо — надо выпить, а потом снова плохо, только еще хуже. И так до самой могилы. Жалко.

— Чего тебе жалко, купец? — вдруг прохрипел он, подняв на меня мутные, красные глаза. — Меня? Не утруждайся. Все жалеют. А толку…

— Не тебя мне жалко, Степан, — ответил я ровно. — Талант твой жалко.

Он замер и уставился на меня. В его глазах мелькнуло что-то похожее на осмысленное выражение.

— Талант? Какой еще талант… Сгинул он давно. Пропит.

— Враки, — я покачал головой. — Говорят, талант не пропьешь. Мастерство — оно в руках, в голове. Его можно грязью замарать, в вине утопить, но оно все равно там. Просто спит. Говорят, ты можешь составить такую бумагу, что сам губернатор не подкопается. Говорят, твое перо острее любого ножа, а слово твое может сделать бедняка богачом, а богача — нищим. Врут?

Степан молчал. Он смотрел на свои трясущиеся руки с отвращением.

— Что толку от этих рук, — прошептал он. — Они и пера-то удержать не могут.

— Это мы сейчас и проверим, — сказал я.