Золотая лихорадка. Урал. 19 век

Глава 12

Тишина, повисшая после отъезда «гостей», была тяжелее и опаснее, чем любая угроза, высказанная ими вслух. Она была пропитана страхом. Я видел его в глазах своих людей: в том, как Семён сжал топорище до побелевших костяшек, как Петруха зябко поежился, несмотря на то, что на улице было тепло. Они были похожи на стадо, почуявшее волков. Их хрупкий мир, построенный на горячей еде и честном заработке, мог в любой момент рухнуть, сгореть дотла, как и обещали гости.

Мой крик, призывающий к работе, был блефом. Чистым, наглым блефом, рассчитанным на то, чтобы погасить панику. И он сработал. На время. Стук топоров возобновился, но он был другим — нервным, рваным. Люди работали, но уши их были напряжены, а глаза то и дело косились в сторону леса.

Вечером, когда мы собрались в общем зале за ужином, атмосфера была гнетущей. Смех умолк. Все ели молча, и только стук ложек о миски нарушал тишину. Я знал, что должен что-то сделать. Страх — это ржавчина, которая разъедает дисциплину и веру быстрее, чем любая кислота.

— Боитесь? — спросил я громко, откладывая ложку.

Все вздрогнули и подняли на меня глаза.

— А чего не бояться-то, Андрей Петрович? — глухо отозвался Семён. — Рябов — не пьяный мужик в кабаке, языком зря молоть не станет. Сказал «угольки» — значит, будут угольки. У Рябова людей, что собак нерезаных. Придут ночью, подожгут с четырех сторон — и поминай как звали.

— Придут, — согласился я. — Обязательно придут. И что вы предлагаете? Разбежаться? Вернуться в поселок, к Прохору, на колени к приказчику? Снова жрать гнилую капусту и получать запись в долговой книге вместо денег?

Мужики молчали, понурив головы.

— Они думают, что мы — стадо овец, — продолжал я, и голос мой крепчал, наполняясь сталью. — Они думают, что если припугнуть, мы разбежимся, оставив им все, что нажили. Но мы не овцы. Мы — артель. Они придут, чтобы жечь и убивать. А мы их встретим.

Я посмотрел на Игната.

— Солдат, ты знаешь, что такое оборона?

— Так точно, командир, — его голос прозвучал в тишине, как удар в барабан. — Оборона — это подготовка. Это знание местности, это ловушки и пути отхода.

— Вот именно, — кивнул я. — Они ждут, что мы будем сидеть здесь и дрожать от страха. А мы будем готовиться. Начинаем жить по-военному.

На следующее утро я разделил артель. Основная масса продолжала работу на шлюзе и достройке дома — вид кипучей деятельности должен был усыпить бдительность рябовских шпионов. А мой ударный кулак получил другую задачу.

Я отвел в сторону Игната и сына Елизара, Фому — который знал лес не хуже отца.

— Ваша задача — ловушки на подходах, — сказал я им тихо, когда мы скрылись в лесу. — Игнат, твой опыт. Фома, твои глаза и знание троп. Вам нужно предусмотреть все возможные подходы и сделать их непроходимыми для потенциального врага.

Я разложил грубый план местности, который начертил на куске бересты.

— Они не пойдут в лоб. Побоятся наших ружей. Они пойдут ночью, скрытно, с нескольких сторон. Вот, — я указал на самые вероятные пути подхода к нашему лагерю, — здесь, здесь и здесь. Нам нужно превратить эти тропы в ад для любого, кто сунется сюда без приглашения.

Игнат понимающе кивнул.

— «Волчьи ямы», «спотыкачи», сигналки. Я понял, командир.

— Не просто «волчьи ямы», — возразил я. — Нам не нужны трупы. Нам нужны крики. Раненый враг страшнее мертвого. Он кричит, зовет на помощь, сеет панику среди своих. Ямы делайте неглубокие, но с острыми, обожженными кольями на дне, направленными под углом. Не насмерть, а чтобы проткнуть ногу. Петли ставьте не на шею, а на уровне голени, с противовесом. Зацепил — и тебя рывком подбрасывает вверх, подвешивая вниз головой. Шум, крик, полная дезориентация.

Фома, слушавший меня с открытым ртом, восхищенно покачал головой.

— Лихо, Петрович. Прямо как на медведя капканы.

— Именно, — подтвердил я. — Мы и будем охотиться на двуногих медведей. Игнат, обучи Фому и еще кого-то. Егора, например. Вы должны превратить лес вокруг нашего дома в минное поле. Чтобы ни одна мышь не проскочила незамеченной. И еще, — я посмотрел на Игната, — найдите пути отхода. Две, лучше три тропы, по которым мы сможем быстро и незаметно увести людей, если станет совсем жарко.

Пока они превращали лес в смертельную ловушку, я занялся вторым, не менее важным делом. Я подозвал Елизара.

— Отец, нам нужен тайник. Надежный, как сердце матери.

Старовер ничего не ответил, только пристально посмотрел на меня и кивнул. Мы взяли лопаты и ушли в противоположную от лагеря сторону. Елизар вел меня тропами, которых, казалось, не существовало. Мы петляли, пересекали ручьи. Наконец он остановился у подножия старой, вывернутой с корнем сосны. Ее корневище, огромное, переплетенное, как клубок змей, образовало глубокую нишу, скрытую от посторонних глаз.

— Здесь, — коротко сказал он. — Дед мой тут от гонений прятался. Место верное.

Мы копали молча. Под корнями земля была сухой и плотной. Мы вырыли глубокую яму, стенки и дно выложили плоскими камнями и берестой, чтобы защитить от сырости. Получился настоящий сейф.

Той же ночью, когда лагерь спал, мы вдвоем перенесли туда все. Тяжелые мешочки с серебром. Пачки ассигнаций. И главное — наше золото, рассыпанное по кожаным кисетам. Я было задумался о том, что неплохо бы его переплавить, но заниматься подготовительными работами для нагнетания стабильной температуры в более чем тысячу градусов, сейчас было просто некогда.

Ящик, в котором еще вчера лежало целое состояние, теперь был набит обычными камнями.

— Теперь об этом месте знаем только мы с тобой, — сказал я Елизару, когда мы завалили вход в тайник землей и замаскировали его мхом и валежником. — Если со мной что-то случится, ты знаешь, что делать. Это — будущее артели.

Старик положил мне тяжелую руку на плечо.

— С тобой ничего не случится, Андрей Петрович. Бог не выдаст, свинья не съест. А тайну твою я в могилу унесу.

Я вернулся в свою комнату с чувством огромного облегчения. Я разделил риски. Теперь, даже если наш дом сожгут, а нас перебьют, наше богатство не достанется врагу. Оно останется ждать своего часа.

А через два дня случилось то, чего не мог предвидеть никто.

Это был обычный рабочий полдень. Шлюз гудел, артельщики, разделенные на смены, работали уже без прежнего страха. Я стоял у «машины», наблюдая за процессом, когда раздался крик. Но это был не крик боли или страха. Это был сдавленный, изумленный возглас.

— Андрей Петрович! Сюда!

Кричал Михей, молчаливый бывший крепостной. Он стоял у кучи породы, которую только что притащили для загрузки, и смотрел на что-то в своих руках, как на змею.

Я подошел к нему. Вся смена замерла, работа остановилась.

— Что там у тебя? — спросил я.

Михей, не говоря ни слова, протянул мне большой, комковатый булыжник, густо облепленный серой глиной. Но с одного края глина отвалилась, и оттуда, из серой невзрачности камня, на меня смотрел тусклый, жирный, маслянистый блеск.

Сердце пропустило удар.

Я взял камень. Он был неестественно, абсурдно тяжелым для своего размера. Я донес его до бочки с водой и опустил туда. Глина начала медленно расползаться, обнажая то, что скрывалось под ней.

Я вытащил его на свет.

Наступила звенящая тишина. Было слышно, как гудит в ушах.

В моих руках лежал самородок. Он не был похож на ювелирное изделие. Он был похож на застывший кусок расплавленного солнца. Неправильной, комковатой формы, размером с крупное перепелиное яйцо, он весь состоял из чистого, первозданного золота. Он был теплым от солнца, тяжелым, как сама земля, и абсолютно, невероятно реальным.

— Матерь божья… — выдохнул кто-то за моей спиной.

И тишина взорвалась. Это был не крик, а рев. Первобытный, восторженный рев людей, увидевших чудо. Они сгрудились вокруг меня, толкаясь, вытягивая шеи. Они тянули руки, чтобы коснуться, чтобы убедиться, что это не сон, не наваждение.

— Тихо! — рявкнул Игнат, и его голос, как удар кнута, заставил толпу отхлынуть.

Но они не расходились. Они стояли и смотрели на самородок в моих руках, и в их глазах горел огонь. Жадность, восхищение, суеверный ужас, благоговение — все смешалось в этом огне. Я видел, как Семён украдкой крестится, как Петруха шевелит губами, что-то беззвучно шепча. Они смотрели не на меня. Они смотрели на золотого идола, который я держал в руках.

И в этот момент я понял, что этот кусок металла опаснее, чем весь отряд Рябова. Он мог сплотить их, а мог и разорвать артель на части. За такой камень брат пойдет на брата, а сын — на отца. Он мог породить зависть, недоверие, убийство. Я должен был действовать. Немедленно.

— Он тяжелый, — сказал я, и мой спокойный голос прозвучал в наступившей тишине неестественно громко. Я перевел взгляд с самородка на Михея, который все еще стоял, как громом пораженный. — Спасибо, Михей. Ты глазастый.

Я подошел к нему и вложил самородок в его руки. Тот отшатнулся, едва не выронив сокровище.

— Не-не, Петрович, ты что! Это ж общее! — пролепетал он.

— Общее, — согласился я. — Но нашел его ты.

Я повернулся к замершей артели.

— Слушайте все! — я повысил голос так, чтобы слышно было даже на дальнем конце поляны. — Этот самородок — наша общая удача. Он пойдет в казну артели, как и все остальное золото. Но человек, который его нашел, не останется без награды.

Я сделал паузу, ловя на себе десятки жадных, вопрошающих взглядов.

— Любой, кто найдет самородок, получит премию. Лично себе, в руки. Пять процентов от его стоимости.

Снова тишина. Они переваривали. Пять процентов. От стоимости этого монстра. Это были не просто деньги. Это были безумные, немыслимые деньги. Больше, чем они могли заработать за всю свою жизнь.

— Михей, — я снова повернулся к нему. — Когда мы продадим этот камень, ты получишь свою долю. Как и каждый, кто тоже найдет самородок. А пока… — я улыбнулся, — прими поздравления. Ты сегодня стал богатым человеком.

И тут случилось то, чего я не ожидал. Первым к Михею подошел Семён. Он молча, с уважением посмотрел на него, потом на самородок, и хлопнул по плечу.

— Ну, брат, везучий ты.

За ним подошел Тимоха, потом Петруха. Они не смотрели на Михея с завистью. Они смотрели на него с надеждой. Потому что я только что показал им, что на его месте мог оказаться любой из них. Я дал им мечту. Осязаемую, реальную, золотую мечту. Я превратил слепую удачу в законную возможность для каждого.

Рев, который поднялся после этого, был уже другим. Это был не просто восторг от найденного золота. Это был рев преданности. Они орали, хлопали Михея по спине, жали ему руку. Они радовались не только за него. Они радовались за себя, за свою артель, за своего командира, который установил такой справедливый, такой понятный закон.

Я отошел в сторону, оставив их праздновать. Ко мне подошел Игнат.

— Хитро, командир, — глухо сказал он, глядя на ликующую толпу. — Очень хитро. Ты только что купил их всех. С потрохами. За их же собственные деньги.

— Я не купил их, Игнат, — поправил я, глядя на счастливое, растерянное лицо Михея. — Я дал им то, чего у них никогда не было и чего не купишь ни за какие деньги. Справедливость. И надежду.

Праздник был недолгим. Он схлынул, как весенний паводок, оставив после себя гул в ушах и тревожное, илистое чувство на дне души. Я смотрел, как мои артельщики, буквально только что были готовы разорвать друг друга за право коснуться золота, а теперь с братским уважением хлопают по плечу растерянного Михея. Я погасил пожар зависти, залив его бензином надежды.

Вечером, когда эйфория сменилась сытой усталостью, я собрал свой совет в конторе. Игнат, Степан, Елизар.

На столе, на куске чистой холстины, лежал он. Самородок. В тусклом свете сальной свечи он не блестел, а скорее впитывал свет, казался сгустком застывшей тьмы, из которой пробивалось внутреннее, маслянистое сияние. Он был пугающе жив.

— Красив, чертяка, — первым нарушил тишину Степан, но в его голосе не было восхищения. Была трезвая оценка ювелира, разглядывающего проклятый бриллиант. — За такой иное имение купить можно.

— И умереть по дороге к этому имению, — глухо добавил Игнат, не сводя глаз с камня. — Такая штука притягивает к себе смерть, как падаль — ворон. Слух о нем дойдет до Рябова раньше, чем мы успеем его спрятать.

— Он уже дошел, — подал голос Елизар. — Пока вы тут плясали, мой Фома на дальнем дозоре был. Видел дымок в лесу. Один. Там, где дымку быть не положено. Кто-то сидел и смотрел. Ждал. А потом передал сигнал.

Внутри у меня все похолодело. Они уже здесь. Рябовские ищейки. Они не ушли. Они наблюдали. И они видели все. Видели, как мы нашли самородок. Видели, как ликовала артель. Они слышали этот рев, донесшийся до них через лес, и прекрасно поняли, что он означает.

— Значит, они знают, — констатировал я очевидное.

Я подошел к ящику, где теперь хранились камни, и вытащил из-под него доску. Под ней был второй тайник, о котором знал только я. В нем лежала пачка ассигнаций, вырученных Елизаром. Наш военный бюджет.

— Вот деньги. Много, — сказал я Игнату. — Твоя задача — найти людей. Не работяг. Солдат. Отставных, списанных по ранению, без дела — неважно. Главное, чтобы они умели держать в руках ружье и знали, что такое приказ. Обещай им хорошее жалованье, кров и еду. Нам нужно минимум десять человек. Десять штыков.

Игнат взял деньги, и его глаза загорелись холодным огнем. Это была задача по его душе. Не торговать, не прятаться, а формировать боевое подразделение.

— И второе, — продолжал я. — Оружие. Не два ружья, а десять. Лучше — больше. Винтовки, штуцеры — все, что сможешь найти. Порох, свинец. Если нужно, давай взятки. Покупай у армейских каптенармусов, у кого угодно. Мне нужен арсенал.

— Но, командир, это займет время, — трезво заметил Игнат. — Неделю, не меньше. А они могут напасть в любую ночь.

— Знаю. Поэтому, ты пойдешь только послезавтра. А завтра мы будем делать ближнюю линию обороны. А пока тебя не будет, мы будем играть в спектакле. Мы покажем им то, что они хотят видеть — страх и растерянность.

Ночь после находки самородка стала первым боевым дежурством. Я разделил всех мужчин, включая Степана и себя, на смены. По два часа каждый. Мы не просто сидели у костра. Мы заняли позиции по периметру, в темноте, с заряженными ружьями, сливаясь с лесом. Я показал им, как не смотреть в одну точку, а сканировать местность, Елизар объяснял как слушать лес, как отличать треск ветки под лапой зверя от шага человека.

Эта ночь изменила все. Артельщики, еще вчера бывшие просто работягами, превращались в гарнизон осажденной крепости. Страх никуда не делся, но он переплавлялся в холодную, сосредоточенную злость. Они защищали не просто свою жизнь. Они защищали свое право на честный труд, свое будущее, которое теперь имело вес, цвет и сияние чистого золота.

Следующий день превратился в театр абсурда. Я отдал приказ работать спустя рукава. Мужики, не понимая моего замысла, но доверяя мне, слонялись по поляне, вяло перебрасывали камни, то и дело с опаской поглядывая на лес. Я сам играл роль растерянного хозяина: ходил из угла в угол, хмурил брови, показательно ругался со Степаном из-за какой-то мелочи. Наши невидимые зрители должны были видеть картину распада, страха и неуверенности. Пусть думают, что мы сломлены и напуганы. Пусть расслабятся.

Возле дома же собрал мужиков: Игната, Елизара с Фомой, Егора и Михея. Делая вид, что пьем чай, стал объяснять задачу.

— Внешний периметр с ловушками — он для шума, для дизориентации врага — объяснял я шепотом, чертя прутиком на земле. — Чтобы предупредить и напугать. Нам же нужно сделать ближний рубеж — через который пройти живым было бы сложно.

Я объяснил что нужно сделать и мы парами попеременно уходили в лес для осуществления задуманного.

Мы копали настоящие «волчьи ямы», но уже не для того, чтобы просто задержать. На дно каждой мы вбивали заостренные, обожженные на костре колья, густо смазанные болотной грязью для верной заразы. Сверху — тонкий настил из веток, присыпанный листьями и землей. Шаг — и ты уже не боец, а кусок мяса, воющий от боли на дне ямы. Мы располагали их в шахматном порядке на самых широких и удобных для атаки участках.

Но главной моей задумкой были самострелы. Примитивные, но смертоносные устройства. Игнат, с его солдатской смекалкой, мгновенно ухватил суть. Мы брали тугой, гибкий тис, который показал Елизар. Закрепляли его между двух деревьев, как арбалет. Тетиву делали из воловьих жил, которые нашлись у Елизара в телеге. В качестве стрелы использовали заостренную ровную ветку с запястье толщиной. Присоединили к этому агрегату с помощью простого спускового механизма, тонкую, почти невидимую бечеву, которую протянули через всю тропу.

— Они пойдут ночью, гуськом, друг за другом, — шептал я, пока Игнат и Егор натягивали очередную тетиву. — Первый зацепит веревку. Копье ударит второму или третьему прямо в грудь. Они даже не поймут, откуда прилетела смерть. А главное — это тишина. Ни выстрела, ни крика. Просто один из них молча упадет, и остальные в ужасе залягут, не зная, что делать.

Мы установили пять таких самострелов на самых вероятных направлениях. Каждый был нацелен на уровне груди взрослого мужчины.

Елизар с Фомой отвечали за ловушки попроще, но не менее коварные. Они ставили «вьетнамские петли» — замаскированные ямки с доской, утыканной гвоздями, которая проворачивалась под ногой нападающего, пробивая сапог и ступню. А еще они соорудили несколько «завалов». К вершине молодой, упругой березы привязывали бревно, утыканное острыми сучьями. Дерево сгибали почти до земли и удерживали одной-единственной веревкой, перекинутой через тропу. Стоило ее задеть, и «еж» с чудовищной силой летел наперерез, сметая все на своем пути.

Два дня мы работали как проклятые, превращая лес вокруг нашей усадьбы в смертельный лабиринт. Пока одни играли в запуганных овец, другие делали смертельные ловушки вокруг нашего жилища.

На вторую ночь, едва мы забылись тревожным сном, наши усилия дали результат.

Меня разбудило легкое прикосновение к плечу. Я рывком сел на лавке, рука сама метнулась к ножу под подушкой. Передо мной стояла тень. Игнат.

— Командир, — прошептал он так тихо, что я скорее угадал, чем услышал. — Гости. Сработала растяжка на дальней тропе. И спотыкач, судя по звуку.

Сон слетел мгновенно. Я вскочил, натягивая сапоги. Сердце стучало ровно и холодно, как метроном. Началось.

— Пошли, — бросил я.

На улице нас уже ждал Елизар, бесшумный, как лесной дух. В руках он держал одно из наших ружей.

— Пойдем, — так же тихо сказал он. — Я знаю, где.

Мы двинулись тремя тенями в сторону, где только что услышали сдавленный, оборвавшийся хрип и тихий мат. А ловушки-то работают, с удовлетворением подумалось мне. Мы не шли, а плыли во тьме, ступая след в след за Елизаром. Он вел нас одному ему известными тропами, обходя наши же собственные смертоносные сюрпризы.

Воздух был холодным и пах прелой листвой. Предрассветная мгла сгустилась до черноты. В лесу стояла абсолютная, звенящая тишина, нарушаемая лишь редкими стонами непрошенных гостей.

И вдруг эта тишина раскололась. Не выстрелом, не криком. Впереди, там, где должна была быть наша сигнальная растяжка, зажегся один факел. Потом второй, третий. Словно кто-то дал команду.

Через десять минут медленного, осторожного передвижения мы залегли за толстым стволом поваленной ели. Картина, открывшаяся перед нами, заставила меня забыть, как дышать.

Два десятка факелов, как рой огненных шершней, медленно, но неотвратимо приближались к нашему дому. Они шли широким фронтом, освещая стволы деревьев и свои собственные озлобленные, решительные лица. Это были не просто наемники. Это была облава. Сброд из поселка, каторжники, пьяницы, готовые на все ради дармовой выпивки. Они шли, уже не таясь, уверенные в своей численности и безнаказанности. Впереди я разглядел знакомую фигуру Хромого и его рябого подручного.

— Двадцать три, — прошептал Игнат, и в его голосе не было страха, только холодный расчет снайпера. — Против нашей горстки.

— Они не знают, что мы их ждем, — ответил я так же шепотом. — И они не знают, что идут по минному полю. Елизар, возвращайся к дому. Предупреди остальных. Поднимай всех. Пусть занимают позиции у окон. Но огня не открывать до моего сигнала.

Старик молча кивнул и растворился в темноте.

— А мы? — спросил Игнат.

— А мы, Игнат, сделаем всё, чтоб ни одна тварь к нашему дому живой не дошла.