Золотая лихорадка. Урал. 19 век

Глава 19

Слитки лежали на столе в моей конторе, притягивая дрожащий свет сальной свечи. Пять тяжёлых, тёплых отголосков нашего маленького чуда. Они были не просто золотом. Они были билетами в новую жизнь. Или смертным приговором. Я смотрел на них, и холодное осознание пронзило меня насквозь: пока это золото здесь, мы — просто шайка удачливых старателей, сидящих на своей добыче. Мы — мишень. И с каждым новым намытым золотником эта мишень будет становиться только больше.

Рябов не будет ждать вечно. Его разведчики уже обнюхали наши следы. Его наёмники уже пьют водку в посёлке, ожидая приказа. Мой блеф с петербургскими покровителями выиграл нам время, но это был кредит, взятый под бешеные проценты, и срок платежа неумолимо приближался. Нам нужно было превратить этот жёлтый металл в настоящую силу. В деньги. В документы. В закон.

Я собрал свой совет. В тесной конторке, пахнущей смолой и чернилами, снова сидели четверо: я, Игнат, Степан и Елизар.

— Мы едем в город, — сказал я без предисловий, кладя ладонь на самый крупный слиток.

Они замерли. Степан вздрогнул, будто его ударили. Елизар нахмурился. Лишь Игнат остался недвижим, но я видел, как напряглись мышцы на его скулах.

— В город? — переспросил Степан, и голос его дрогнул. — Андрей Петрович, это же безумие! Рябов ждёт этого! Он ждёт, когда мы высунем нос из нашей норы! На дороге нас возьмут голыми руками!

— А сидеть здесь — не безумие? — парировал я. — Ждать, пока он соберёт достаточно головорезов, чтобы смять нас числом? Ждать, пока Аникеев, которого он рано или поздно дожмёт, пришлёт сюда уже не липовую комиссию, а настоящих солдат? Сидеть на этой куче золота, как Кощей на сундуке, — вот настоящее безумие, Степан. Это золото должно работать. Оно должно стать нашим оружием.

— Путь долог, — глухо проговорил Елизар. — Трое суток ходу до губернского города, если не гнать лошадей. Лес кишит всяким людом. Не только рябовским.

— Вот именно, — я посмотрел на Игната. — Поэтому мы поедем не как купцы с товаром, а как нищие оборванцы. Игнат, выбери мне двоих самых надёжных и неприметных из своих волков. Поедем на одной телеге. Я, ты и они двое. Никакого обоза, никакого шума.

— Четверо против непонятно кого? — усмехнулся Игнат безрадостно. — Шансы так себе, командир.

— Мы не будем с ними драться, — отрезал я. — Наша задача — не вступать в бой. Наша задача — проскользнуть.

Я подошёл к телеге, которую купили в городе. Обычная мужицкая телега, скрипучая, грязная, с высокими бортами. Я постучал по дну.

— Здесь, — я ткнул пальцем. — Двойное дно. Петруха сможет сделать? Чтобы комар носа не подточил?

Игнат понял. Его глаза сверкнули.

— Сделает, — коротко кивнул он. — Но это тайник для слитков. А как быть с песком и самородком?

— Самородок завернём в грязную тряпицу и кинем в мешок с сеном, — решил я на ходу. — А песок… Степан!

Писарь вздрогнул.

— Помнишь, ты говорил, что в городе у тебя остался знакомый стряпчий, который тебе когда-то помогал? Надёжный человек?

— Был один… — неуверенно протянул Степан. — Илья Гаврилович. Старенький уже. Но умён, как бес, и честен, как судья на страшном суде. Да только поможет ли он…

— Поможет, если мы заплатим. Ты напишешь ему письмо. Запечатаешь, как положено. И мы отвезём. Это будет наша легенда. Мы — не золотопромышленники. Мы — посланники от тебя к твоему старому другу. А золото… — я усмехнулся. — Мы везём не золото. Мы везём «образцы руды для анализа». Зашьём мешочки с песком в подкладку старого тулупа. Кто станет потрошить вонючую одёжку нищего мужика?

План был дерзким, наглым и рискованным до дрожи в коленках. Но в нём была логика. Логика асимметричного ответа. Они ждут богатый караван — а мимо них проезжает оборванец на скрипучей телеге. Они ищут золото — а находят мешок с сеном и письмо к старому стряпчему.

Подготовка заняла весь следующий день. Петруха, чертыхаясь и отплевываясь, сотворил с телегой чудо. Он идеально подогнал доски, сделав тайник под основным полом совершенно незаметным. Марфа, ворча, зашила четыре мешочка с золотым песком в подкладку самого старого и вонючего овчинного тулупа, какой только нашёлся в артели. Самородок, завёрнутый в несколько слоёв ветоши, действительно затерялся в мешке с сеном.

Игнат выбрал двоих бойцов — уже знакомого мне Лысого и молчаливого, похожего на филина бородача по кличке Сыч. Они не задавали вопросов. Они просто готовили свои винтовки.

Мы выехали ночью, за два часа до рассвета. Без проводов, без лишних слов. Просто растворились в предрассветном тумане. Я сидел на облучке, правя нашей гнедой кобылой. Рядом, укутавшись в рваный армяк, сидел Игнат. В телеге, под рогожей, в обнимку с винтовками, лежали Лысый и Сыч. Мы выглядели как крестьяне, едущие на дальний рынок.

Первый день пути был адом. Не физическим, а психологическим. Каждый скрип ветки, каждый крик птицы, каждый силуэт на дороге заставлял сердце ухать вниз. Я вцепился в вожжи так, что побелели костяшки. Мозг, привыкший к анализу и просчёту, превратился в оголённый нерв, регистрирующий только одно — опасность.

Вот из-за поворота выезжает всадник. Сердце замирает. Рябовский? Нет, обычный мужичок на понурой лошадке, едет в посёлок. Вот на обочине сидят трое бродяг, жгут костерок. Разбойники? Игнат незаметно сдвигает армяк, рука ложится на рукоять ножа под ним. Но бродяги лишь провожают нас ленивыми взглядами.

Мы ехали молча. Слова были лишними. Каждый звук тонул в напряжённой тишине. К вечеру я был вымотан так, будто таскал камни целый день. Мы остановились на ночлег в лесу, съехав с дороги. Не разжигали костра. Жевали холодную солонину с чёрствым хлебом. Спали по очереди, по два часа, с оружием в руках.

На второй день напряжение не спало, но к нему добавилась усталость. Монотонное покачивание телеги, скрип колёс, понурая спина лошади — всё это убаюкивало, притупляло бдительность. И это было самое страшное. Я то и дело встряхивался, тёр глаза, вглядывался в дорогу.

— Расслабься, командир, — глухо сказал Игнат, заметив моё состояние. — Тебе ещё в городе силы понадобятся. Мы смотрим.

Я посмотрел на него. Он сидел прямо, взгляд был спокоен и ясен. Он был в своей стихии. Война, опасность, ожидание — это была его жизнь. Он и его волки были как пружины, готовые в любой момент разжаться. Я доверился им. Расслабил плечи, позволил себе на несколько минут закрыть глаза.

Город появился внезапно. После трёх дней леса, тишины и безлюдья он обрушился на нас шумом, грязью и суетой. Десятки телег, скрипящих на разбитой мостовой, крики извозчиков, лай собак, гомон толпы на рыночной площади. Мы въехали в этот муравейник, и я почувствовал себя чужим, как никогда раньше. Грязь под колёсами была перемешана с навозом. Вонь стояла такая, что слезились глаза. Мой лагерь с его чистым туалетом и гигиеной показался мне на этом фоне столицей цивилизации.

Первым делом мы нашли постоялый двор на самой окраине. Угрюмый хозяин с лицом, будто вытесанным из дерева, взял с нас три копейки за лошадь и телегу и указал на место в углу двора. Мы распрягли кобылу, задали ей овса. Лысый и Сыч остались на постоялом дворе, а мы с Игнатом, переодевшись в чуть более приличную одежду, забрав с собой все золото, отправились в город.

Найти контору стряпчего Ильи Гавриловича оказалось несложно. Она располагалась в маленьком домике на тихой улочке. Нас встретил сухонький старичок в пенсне и потёртом сюртуке, который долго и недоверчиво разглядывал нас через стекло окуляра.

— От Степана Захаровича, — сказал я, протягивая ему письмо.

При упоминании имени Степана старичок оживился. Он сломал печать, пробежал письмо глазами, потом снова посмотрел на нас, но уже другим взглядом.

— Так-так… значит, жив чертяка, — пробормотал он. — И делом, пишет, занялся. Что ж, похвально. Чем могу служить, господа?

— Нам нужно сдать золото в Горное управление, Илья Гаврилович. Легально. И получить за него деньги.

Старичок хмыкнул.

— Дело хорошее, да хлопотное. Золото с собой?

— Образцы, — поправил я. — Остальное в надёжном месте.

— Ну что ж, образцы так образцы, — он снял пенсне и протёр его чистым платком. — Пойдёмте. Без меня вас там оберут как липку, аль в кутузку упекут за самовольную добычу.

Горное управление оказалось большим каменным зданием в центре города, с колоннами и гербом над входом. Внутри царил полумрак, пахло сургучом, пылью и мышами. По длинным коридорам сновали хмурые чиновники в заношенных мундирах. Нас провели в небольшую комнату, где за столом сидел пожилой оценщик с лицом бульдога и огромными весами на столе.

Я выложил перед ним мешочки, которые мы выпороли из тулупа. Он развязал один, высыпал на лист бумаги горсть песка, потёр его между пальцами, поднёс к глазам лупу.

— Грязноват, — прокряхтел он. — С мусором. Проба невысокая будет.

Илья Гаврилович тут же вмешался.

— Позвольте, господин надворный советник! Это золото с нового участка, ещё не разработанного. Первичные пробы. Да и вы сами видите — крупное, тяжёлое.

Начался торг. Они сыпали терминами, спорили о процентах, о примесях, о десятине в казну. Я сидел и молчал, понимая, что без Ильи Гавриловича меня бы уже раздели до нитки. Наконец, они сошлись на цене. Оценщик взвесил песок. Потом я, как бы между прочим, достал из кармана свёрток.

Когда я развернул тряпицу, оценщик крякнул и потянулся за пенсне. Самородок лежал на столе, тускло поблёскивая в свете из окна.

— Вот это… экземпляр, — выдохнул он. — Таких давно не приносили.

Торг возобновился, но уже без прежнего рвения. Самородок был слишком хорош, чтобы сильно сбивать цену.

А потом я достал главный козырь. Пять моих слитков.

Когда я выложил их на стол, в комнате повисла тишина. Оценщик снял пенсне и уставился на них. Илья Гаврилович тоже замолчал, с изумлением глядя на ровные, блестящие бруски.

— Это… что? — наконец выдавил из себя оценщик.

— Это тоже золото, — просто ответил я. — С того же участка. Просто мы его немного… облагородили. Для удобства транспортировки.

Он взял один слиток. Взвесил на руке. Постучал им о стол. Звук был глухой, вязкий.

— Чистая работа, — пробормотал он. — Как на монетном дворе. Кто ж вас научил?

— Секрет фирмы, — улыбнулся я.

Слитки сняли все вопросы. Чистое, уже переплавленное золото говорило само за себя. Оценщик быстро произвёл расчёты. Сумма, которую он назвал, заставила меня на мгновение задержать дыхание. Я ожидал многого, но не столько.

Нас отправили в казначейство. Там, в другой комнате, за решёткой, нам отсчитали деньги. Не бумажные ассигнации, которым никто не доверял, а полновесные серебряные рубли и золотые империалы. Их ссыпали в несколько тяжёлых кожаных мешков.

Когда я взял в руки первый мешок, я почувствовал его вес. Это был не просто вес металла. Это был вес власти. Вес будущего. В этот момент я окончательно перестал быть Андреем, фельдшером из двадцать первого века. Я стал Андреем Петровичем Вороновым, уральским золотопромышленником. Человеком, у которого есть капитал.

Мы вышли на улицу. Шум города казался теперь другим. Не раздражающим, а полным возможностей. Я смотрел на спешащих людей, на богатые кареты, на витрины магазинов, и понимал, что теперь могу купить почти всё. Оружие, лошадей, людей, лояльность чиновников.

— Ну что, Андрей Петрович, — усмехнулся Илья Гаврилович, щурясь на солнце. — Поздравляю с первым капиталом. Куда теперь? В кабак, праздновать?

— Нет, Илья Гаврилович, — я покачал головой, крепче сжимая мешки с деньгами. — Теперь за покупками. Нам нужно очень много всего. И начнём мы, пожалуй, с оружейной лавки.

Мешки с деньгами оттягивали руки. Я смотрел на Илью Гавриловича, на его хитрый, вопрошающий прищур, и понимал, что этот старик видит меня насквозь. Он видел не простого купчишку, сорвавшего куш. Он видел человека, который пришёл в этот город не праздновать, а вооружаться.

— В оружейную лавку, говорите? — он пожевал губами. — Что ж, дело нужное. На Урале без ружья — что без штанов, а то и хуже. Есть тут у нас один мастер, немец, Гюнтер. Дорого берёт, но товар у него — любо-дорого глянуть. Не то что те пугачи, что на толкучке продают.

— К нему и пойдём, — кивнул я.

Мы шли по шумным, грязным улицам. Я нёс два самых тяжёлых мешка, Игнат — остальные. Он шёл чуть позади, и я чувствовал его спиной — не как охранника, а как тень, готовую в любой момент превратиться в стальной клинок. Город жил своей жизнью, не замечая двух оборванцев, тащивших целое состояние. В этом и был наш главный козырь — в нашей невзрачности.

Лавка Гюнтера оказалась основательным каменным домом с толстой дубовой дверью и маленькими, зарешёченными окнами. Внутри пахло порохом, оружейной смазкой и металлом. На стенах, на специальных креплениях, висели ружья всех мастей: от богато украшенных двустволок для господской охоты до простых, но надёжных армейских винтовок.

Нас встретил сам хозяин — кряжистый, седоусый немец с руками, которые, казалось, были выкованы из того же металла, что и его товар. Он смерил нас презрительным взглядом, задержав его на наших потёртых армяках.

— Чего изволите, господа? — голос его был скрипучим, с сильным акцентом. — Если вам нужна дешёвая берданка, чтобы ворон пугать, — это не ко мне. Это на рынок.

— Нам нужно оружие, чтобы убивать людей, — сказал я ровно, без тени угрозы.

Немец замер. Его взгляд из презрительного стал оценивающим. Он посмотрел на Игната, на его солдатскую выправку, на шрамы, и его отношение медленно начало меняться.

— Людей убивать можно и палкой, — проворчал он. — Если умеючи. Что конкретно вас интересует?

— Винтовки, — вмешался Игнат. — Не кремнёвые. Капсюльные. И не охотничьи, а армейские. Штуцеры. Нарезные.

Гюнтер поднял бровь. Это был разговор профессионалов.

— Штуцеры? — он хмыкнул. — Товар редкий. И дорогой. Для особых ценителей. Есть у меня кое-что. Привезли по заказу для одного полковника, да он, пока заказ шёл, успел в гроб лечь от горячки. Так и лежат.

Он ушёл в заднюю комнату и вернулся, неся в руках длинный, тяжёлый винт. Это было не ружьё. Это была машина для убийства. Тёмное, почти чёрное ложе из орехового дерева, тяжёлый гранёный ствол, и самое главное — медный капсюльный замок вместо привычного кремнёвого механизма.

— Льежский штуцер, — с гордостью сказал Гюнтер. — Образца восемнадцатого года. Бьёт на триста шагов так, что белке в глаз попадёшь. Пуля тяжёлая, нарезная. Если в человека попадёт — кости в крошку.

Игнат взял винтовку в руки. Я видел, как изменилось его лицо. Он не просто держал оружие. Он слился с ним. Он вскинул его к плечу, прицелился в угол, проверил баланс.

— Хороша, — выдохнул он. — Дьявольски хороша.

— Сколько у вас таких? — спросил я у немца.

— Пятнадцать штук. Так заказывали. И к ним всё, что нужно: пулелейки, порох в бочонках, капсюли в коробках, свинец в слитках. Полный комплект.

— Цена?

Гюнтер назвал сумму. Илья Гаврилович, стоявший рядом, ахнул и закачал головой. Цена была заоблачной.

Я молча развязал один из мешков и высыпал на прилавок гору серебряных рублей. Они рассыпались с глухим, тяжёлым звоном.

— Мы берём всё, — сказал я. — Все пятнадцать. И ещё пороха, свинца и капсюлей с запасом. Вдвойне.

Глаза немца расширились. Он смотрел то на гору серебра, то на меня, и его профессиональная спесь улетучилась, сменившись алчным блеском.

— И ещё, — добавил я. — Мне нужны два хороших пистолета. Тоже капсюльных. И нож. Не для охоты. Такой, чтобы удобно было в сапоге носить и в рёбра врагу загонять.

Через час мы вышли из лавки. За нами двое работников Гюнтера тащили на постоялый двор тяжёлые, просмоленные ящики. Илья Гаврилович шёл рядом, молча качая головой. Он понял, что ввязался не просто в юридическую помощь, а во что-то куда более серьёзное.

Следующие два дня превратились в сплошной, лихорадочный шопинг. Но это были не покупки богача, тешащего своё самолюбие. Это были инвестиции. Каждый потраченный рубль был вложением в выживание, в эффективность, в будущее моей маленькой империи.

На железном ряду я скупил всё, что могло пригодиться: топоры из лучшей стали, пилы, буравы, молотки, напильники, лопаты и кирки — не те хлипкие, что ломались после недели работы, а настоящие, горнозаводские. Я нашёл лавку, где торговали инструментами для кузнечного дела, и, к удивлению Игната, потратил немалую сумму на набор молотов, клещей и наковальню.

— Зачем нам это, командир? — спросил он. — У нас же нет кузнеца.

— Пока нет, — ответил я. — Но будет.

В мануфактурных рядах я закупил несколько рулонов толстого сукна — на новую одежду для всей артели. Взял два десятка овчинных тулупов, добротных, не чета нашей рванине. Купил тёплые валенки, шапки, рукавицы. Я одевал свою армию к зиме.

Провиантский склад был последней и самой важной точкой. Я закупался с размахом, которого не видел даже ушлый приказчик. Десятки мешков с мукой, крупой, солью. Бочонки с солониной и салом. Я знал, что голодная армия — это не армия, а сброд. А сытый и тепло одетый человек будет сражаться за своего командира до последней капли крови.

К вечеру второго дня наша телега, которую мы предусмотрительно поставили под навес, превратилась в передвижной склад. Она аж скрипела под тяжестью ящиков, мешков и тюков. Деньги таяли, но я не жалел. Я видел, как на моих глазах абстрактное богатство превращается в конкретную силу.

— Боюсь, не доедем — развалится, — сказал я Ингату, доставая кошель. — Найди еще хотя бы одну телегу, лошадь и распределите груз.

Тот как обычно молча кивнул, взял кошель и ушел.

Перед отъездом у меня был последний, самый важный разговор. Я снова пришёл в контору к Илье Гавриловичу, но на этот раз один.

— Вот, Илья Гаврилович, — я положил на стол золотой империал. — Это вам. За помощь.

Старик посмотрел на золото, потом на меня.

— Это слишком много, Андрей Петрович. Наша работа столько не стоит.

— Ваша работа только начинается, — сказал я. — Степан вам, верно, писал, что он человек пропащий. Что его единственная ценность — его каллиграфический почерк и знание законов. Так вот, это неправда. Его главная ценность — его ум. Я хочу вернуть его в город.

Я выложил перед ним свой план.

— Мне нужен здесь свой человек. Свои глаза, уши и руки. Мне нужен управляющий, который будет вести мои дела. А для этого ему нужен дом. Не кабак, не съёмный угол, а настоящий, добротный дом, где он сможет жить и работать. Где он снова почувствует себя человеком, а не спившимся ничтожеством.

Я пододвинул к нему мешочек.

— Вот на эти деньги вы купите для Степана Захаровича дом. Небольшой, но крепкий. На тихой улице. Обставите его. И наймёте ему в услужение какую-нибудь вдову, чтобы готовила и убирала. Он не должен думать о быте. Он должен думать о деле.

Илья Гаврилович молчал, и я видел, как в его глазах зажигается интерес.

— А когда он приедет, вы передадите ему вот это, — я положил на стол второй мешочек, поменьше. — Это его подъёмные. И мой первый приказ. Он должен будет нанять двух толковых, грамотных парней. Не из дворян. Из мещан, из поповичей. Голодных, злых, честолюбивых. Они станут его ногами. Будут бегать по канцеляриям, собирать слухи, выполнять поручения. Мы создаём здесь, в городе, нашу контору. Наш штаб.

Старик смотрел на меня, и в его глазах я видел уже не удивление, а восхищение. Он видел не просто размах, он видел систему.

— Вы строите государство в государстве, Андрей Петрович, — прошептал он.

— Я строю своё дело, Илья Гаврилович. И я привык делать его хорошо.

Обратный путь был ещё более нервным. Нагруженные доверху телеги еле ползли. Мы замаскировали ящики с оружием мешками с крупой, но я всё равно чувствовал себя так, будто сижу на пороховой бочке (хотя, по сути, это так и было — пороха мы везли много). Но удача была на нашей стороне. Дорога была пуста. Рябов, очевидно, не ожидал, что мы так дерзко решимся на поездку в город.

В лагерь мы въехали на рассвете четвёртого дня. Нас встретила тишина. Только за пару минут до приезда, я услышал как крикнула сойка. Игнат улыбнулся:

— Фома в дозоре, — сказал он.

Едва скрипнули наши телеги, из казармы и сруба начали выходить люди. Заспанные, хмурые. Они увидели нашу телегу, гружённую доверху, и замерли.

Я спрыгнул на землю, разминая затёкшие ноги.

— Ну что, артель, принимай товар! — крикнул я. — Зима близко!

Это было как сигнал. Они бросились к телегам. Когда они увидели рулоны сукна, новые тулупы, валенки, мешки с мукой, они глазам не поверили. А когда Игнат с Лысым и Сычом начали выгружать тяжёлые, просмоленные ящики с оружием, на поляне воцарилась благоговейная тишина.

Мои артельщики смотрели на меня с уважением, благодарностью. Как на человека, который не просто обещает, а делает.

Я собрал их всех перед срубом.

— Это всё — ваше, — сказал я, обводя рукой гору товаров. — Каждый получит новый тулуп и валенки. Марфа сошьёт всем новые штаны и рубахи. Еды хватит до самой весны. Инструмента хватит, чтобы перекопать весь этот хребет до основания.

Я сделал паузу, давая им осознать масштаб.

— Но самое главное — вот это, — я указал на ящики с винтовками. — Это — наша безопасность. Это — наша свобода. Каждый из вас научится стрелять. Каждый будет не просто работягой, а солдатом. Солдатом нашей артели.

Потом я подозвал к себе Елизара. Старовер подошёл, степенно пригладив бороду. Я, не говоря ни слова, протянул ему тяжёлый кошель с серебром.

— Это тебе, отец. На твою семью. На общину. За верность, за помощь, за науку.

Он посмотрел на меня своими глубокими, пронзительными глазами.

— Мы помогали тебе не за деньги, Андрей Петрович.

— Я знаю, — кивнул я. — Но в нашем мире за добро принято платить добром. Возьми. Это не плата. Это благодарность. И знак того, что мы теперь — одна семья.

Елизар помолчал, а потом медленно протянул руку и взял кошель.

— Да сохранит тебя Господь, — тихо сказал он.

Последним я позвал Степана. Он стоял в стороне, бледный, осунувшийся, и смотрел на всё это с отстранённым ужасом. Он боялся города. Боялся возвращаться в тот мир, который его сломал.

— Пойдём, Степан. Поговорим.

В конторе я рассказал ему всё. Про дом, про деньги, про контору, про его новую роль. Он слушал, и его лицо менялось. Страх боролся в нём с надеждой, отчаяние — с тщеславием.

— Я не смогу, Андрей Петрович, — прошептал он, когда я закончил. — Я сорвусь. Я запью.

— Сможешь, — сказал я твёрдо, глядя ему в глаза. — Потому что у тебя больше не будет на это времени. Потому что на тебе теперь будет ответственность не только за себя, но и за всех нас. Ты — не писарь. Ты — мой управляющий. Мой министр финансов и юстиции. Без тебя я здесь — как без рук.

— В городе первым делом зайди к Илье Гавриловичу. Не на постоялый двор, а сразу к нему. Завтра утром Игнат и двое бойцов отвезут тебя в город. Теперь там будет твоя новая жизнь. Не подведи меня, Степан.