Золотая лихорадка. Урал. 19 век

Глава 3

Пять серебряных рублей оттягивали карман. Тяжесть была не только в металле. Это была тяжесть выбора, который я только что сделал. Я обменял последний осколок своей прошлой жизни на шанс получить новую. Тулуп пах чужим потом и овчиной, грубые сапоги непривычно сковывали ноги, но я впервые за эти проклятые дни не чувствовал себя жертвой.

Я не стал мешкать. Выйдя из кабака, я не побрел в общий барак, где меня ждали бы косые взгляды и, скорее всего, попытка отобрать свежеприобретенное богатство. Я дождался в тени, пока из «Медвежьего угла» не вывалилась пьяная компания купца. Его, пошатывающегося, поддерживали под руки верные охранники. Они направились к одному из самых добротных срубов, стоявшему чуть поодаль от общей грязи — видимо, местный постоялый двор для тех, кто мог себе это позволить.

Я двинулся следом, держась на расстоянии. Это был мой следующий шаг. Чтобы стать купцом, нужно жить как купец. Или хотя бы рядом с ним.

Хозяин постоялого двора, угрюмый мужик с лицом, будто вытесанным из дерева, смерил меня недоверчивым взглядом. Моя новая одежда была лучше лохмотьев, но на фоне купца я все еще выглядел как его бедный родственник.

— Чего надобно? — пробасил он, загораживая вход.

— Комнату, — ответил я ровно, глядя ему прямо в глаза. — На ночь.

— Мест нет, — буркнул он, уже собираясь захлопнуть дверь.

Я не стал спорить. Я просто вытащил из кармана серебряный рубль и показал ему на ладони. Металл тускло блеснул в свете сальной свечи.

Глаза мужика на мгновение расширились. Он посмотрел на монету, и его лицо тут же утратило часть своей деревянности.

— Ну… одна каморка есть. Тесная, под самой крышей. Десять копеек за ночь.

— Идет, — кивнул я, не торгуясь. — Только воды горячей да таз. И чтобы не беспокоил никто.

— Будет тебе и вода, и покой, господин, — он тут же подобострастно согнулся, пряча рубль. — Прошу.

Моя «каморка» оказалась крошечной конурой с топчаном, застеленным соломенным тюфяком. Но после ночевок на лапнике это были царские хоромы. А главное — здесь была дверь, которую можно было запереть изнутри на тяжелый деревянный засов.

Когда хозяин притащил дымящийся таз с горячей водой, я заперся и впервые за неделю смог смыть с себя грязь этого мира. Вода была мутной и пахла дымом, но это было блаженство. Оттирая въевшуюся сажу, я смотрел на свои руки. Это были уже не руки фельдшера или водителя. Они были сбитые, в мозолях и ссадинах.

Я не думал, что усну. Голова гудела от событий, от осознания своего положения, от страха и злого азарта. Но стоило только моей голове коснуться жесткого, пахнущего сеном тюфяка, как сознание отключилось. Тело, измученное до предела, взяло свое. Я провалился в глубокий сон без сновидений, в спасительную темноту.

Проснулся я от яркого солнечного луча, бившего сквозь щель в ставне. В поселении уже кипела жизнь: слышались крики, скрип телег, ругань. Но я лежал неподвижно, глядя в потолок из потемневших бревен. Ночной отдых сделал свое дело. Паника и безнадежность ушли, оставив после себя кристальную ясность.

Вчера я действовал инстинктивно, как загнанный зверь, который внезапно огрызнулся. Сегодня нужно было начинать думать. Думать, как хищник.

Мой вчерашний маскарад — «погорелец с заморской диковинкой» — был одноразовым трюком. Второй раз он не сработает. Мне нужна была не просто маска, а новая личность. Броня, которая защитит от вопросов и подозрений. Легенда.

Я сел на топчане. Кто я? Не крестьянин — выдаст речь и отсутствие навыков. Не дворянин — слишком много условностей, проверок, связей, которых у меня нет. Моя вчерашняя ложь приказчику была слабой и держалась лишь на его желании получить бесплатного работника.

Оставалось одно. Средний класс этого мира. Люди дела, не привязанные к земле или службе. Купцы. Торговцы.

Идея, родившаяся вчера в кабаке, сейчас оформилась в четкий план.

Я — Андрей Петрович Воронов.

Имя я оставил свое. Петрович — потому что отца моего действительно звали Петр. А Воронов… просто первая фамилия, пришедшая в голову. Звучит просто, не броско.

Сын сибирского купца из Тобольска. Отец торговал пушниной, возил товар на Ирбитскую ярмарку. Дела шли неплохо, но не так, чтобы греметь на всю губернию. Средней руки купечество. А потом — пожар. Страшный пожар, уничтоживший все: и дом, и склады с товаром. Отец не перенес удара, слег и вскоре помер. А я, единственный наследник, оставшись с горсткой денег, поехал на Урал, в Пермь. Искать новую долю, пристроиться к какому-нибудь делу, начать все с нуля.

По дороге, на тракте, нанял неопытного возницу. Напали лихие люди. Не разбойники с большой дороги, а так, местная шпана. Оглушили, ограбили, бросили в лесу. Вот и вся история.

Я несколько раз проговорил ее вслух, шепотом. Легенда была хороша. Она объясняла все:

1. Мое одиночество: я один, потому что вся семья погибла или осталась в прошлом.

2. Отсутствие денег и связей: все сгорело и было украдено.

3. Мою грамотность и речь: купеческий сын, как-никак, должен быть обучен счету и письму.

4. Мое присутствие здесь, в этой дыре: я в поиске любой возможности, любой работы.

5. Мои «нерабочие» руки: я не пахал землю, а сидел за счетами.

Легенда была гибкой. Она не требовала конкретных имен влиятельных знакомых, которых легко проверить. Тобольск далеко. А пожар и разбойники списывали отсутствие любых документов и вещей.

Я начал репетировать. Добавлял детали. Придумывал имена несуществующих сестер, вышедших замуж в другие города. Вспоминал названия улиц Тобольска из курса истории. Придумывал детали отцовского дела: с какими племенами меняли ножи и ткани на соболя, кому продавали в Ирбите. Это были мелочи, но именно из них состоит правда.

Я учился говорить иначе. Вчера в кабаке я был губкой, впитывающей каждое слово. «Значится», «поди», «нынче», «доколе». Я пробовал эти слова на язык, встраивая их в свою речь, чтобы она звучала естественно, без современного налета.

Прошло несколько часов. Я уже не был Андреем из XXI века. Я вживался в шкуру Андрея Петровича Воронова, молодого купца, потерпевшего крах, но не сломленного.

Когда я наконец почувствовал себя уверенно, я открыл засов и спустился вниз. Хозяин, увидев меня, снова согнулся в поклоне.

— Кофею? Чаю? — засуетился он.

— Чаю, — кивнул я. — Да покрепче. И скажи, любезный, приказчик, Арсений Семёнович, который — где его найти? Дело у меня к нему.

Хозяин удивленно моргнул. Видимо, к приказчику по своей воле ходили немногие.

— Так он в конторе своей, как всегда. Там где ты вчера был. Сейчас поди бумаги разбирает.

Я выпил обжигающего, горького чая, который здесь назывался «кирпичным», съел кусок хлеба с салом, оставленный хозяином, и направился к конторе. Я шел не как вчерашний раб, а как человек, знающий себе цену. Новый тулуп, сапоги и, главное, внутренняя уверенность меняли все. Старатели, попадавшиеся навстречу, смотрели уже не с презрением, а с любопытством.

Охранник на крыльце попытался меня остановить, но я посмотрел на него так, что он осекся.

— Я к Арсению Семёновичу. По делу. Доложи. Воронов.

Сочетание уверенного тона и фамилии сработало. Охранник скрылся за дверью и почти сразу вышел.

— Проходи. Ждет.

Арсений Семёнович сидел за тем же столом. Он поднял на меня свои холодные, цепкие глаза, и в них промелькнуло удивление. Он ожидал увидеть кого угодно, но не вчерашнего оборванца в новой одежде и с новым выражением лица.

— Воронов? — переспросил он. — Тот самый, что вчера дворянином рядился? Вижу, дела у тебя пошли на лад. Ограбил кого, что ли?

Я спокойно подошел к столу.

— Вчера я был не в себе, господин приказчик, — сказал я, изображая смущение. — После всего пережитого и не такое сболтнешь. Прошу простить мою глупую выдумку. Андрей Петрович Воронов я, купеческий сын из Тобольска.

И я рассказал ему свою легенду. Кратко, по-деловому, без лишних эмоций. Про пожар, про смерть отца, про ограбление по дороге в Пермь.

Он слушал молча, постукивая пальцами по столу. Его лицо было непроницаемо.

— Красиво сказываешь, — произнес он, когда я закончил. — Куда красивее, чем вчера. Но слова — это ветер. А у меня тут, Воронов, не богадельня. У меня тут прииски. И не один десяток. И люди либо работают, либо убираются восвояси.

Я кивнул, принимая его условия.

— Работы я не боюсь, господин приказчик. Но таскать камни — дело нехитрое, много ума не надо. А я, как-никак, купеческий сын. В счетах понимаю, в бумагах толк знаю. Может, найдется для меня дело поумнее? Язык у меня подвешен, людей вижу насквозь. Могу быть полезен не только как пара рук.

Я шел ва-банк. Я предлагал себя не как раба, а как специалиста. В его глазах мелькнул интерес. Он устало потер лоб.

— Грамотеев тут и без тебя хватает. Да толку с них? Все норовят обмануть, урвать, своровать. Каждый второй — пьяница и мошенник.

— Я не пью, — твердо сказал я. — И воровать мне незачем. Мне нужно на ноги встать, дело свое снова открыть. Ваше золото мне без надобности. Мне нужен начальный капитал. И я готов его честно заработать.

Это была наглая, но продуманная ложь. И она сработала. Арсений Семёнович увидел во мне не очередного голодранца, а человека с целью. Таких он, видимо, уважал. Или, по крайней мере, считал более предсказуемыми.

— Ладно, Воронов, — сказал он после долгой паузы. — Поглядим, что ты за птица. Работать за еду и кров на промывке все равно будешь, чтобы дурных мыслей в голове не было. Но поживешь пока не в общем бараке, а в людской, при конторе. И будешь мне на подхвате. Понаблюдаешь, послушаешь. Мне глаза и уши тут не помешают. А там видно будет. Ступай.

Он махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

Я вышел из конторы, и холодный уральский воздух показался мне сладким. Я сделал это. Я зацепился. Я получил крышу над головой, отличную от общего барака, и, что самое главное, — доступ к информации. Я стал «человеком приказчика». Ненавидимая, но выгодная позиция.

Я шел по грязным улицам поселка уже не как чужак, а как наблюдатель. И видел теперь все иначе. Он был не просто скопищем людей. Это был кипящий котел, в котором варились жадность, отчаяние, страх и надежда. И я, человек из будущего, видел то, чего не видели они.

Я видел чудовищную неэффективность их труда. Они работали, как каторжные, надрывая спины, но их примитивные лотки упускали, наверное, половину мелкого золота, которое просто уходило с водой и пустой породой. Отвалы, которые они считали отработанными, для меня были нетронутым месторождением. Мозг тут же подкинул картинку из учебника: шлюз. Простая наклонная доска с поперечными планками и сукном. Элементарное устройство, которое могло бы увеличить добычу в разы.

Но для этого нужны были не только доски и сукно. Для этого нужны были люди. Надежные. Те, кто не побежит к приказчику с доносом и не попытается всадить нож в спину за лишний золотник.

И я начал искать.

Моя новая «должность» давала мне свободу передвижения. Днем я, как и все, таскал породу, входя в доверие к простым работягам, слушая их разговоры. А вечерами я не сидел в людской. Я шел в «Медвежий уголъ». Но я не пил. Я садился в самый темный угол, брал кружку кислого кваса и превращался в слух.

Кабак был исповедальней этого поселения. Здесь, развязав языки дешевой брагой, люди выбалтывали все: кто сколько намыл, кто с кем в ссоре, кто о чем мечтает и кого ненавидит. Я составлял в уме карту человеческих душ этого места.

И вскоре я нашел первую фигуру для своей будущей «артели».

Он сидел всегда за одним и тем же столом, один. Высокий, широкоплечий, с прямой, как палка, спиной, которую не согнула даже работа на прииске. Лицо обветренное, с глубокими морщинами у глаз, но сами глаза — светло-серые, холодные, внимательные. Он почти не пил, лишь изредка пригубливая из кружки, и никогда не ввязывался в пьяные споры. Но я видел, как однажды к нему полез подвыпивший здоровяк, и как этот молчун, не вставая из-за стола, одним коротким, четким движением уложил его на грязный пол. Это было движение профессионала. Солдата.

Я начал наводить о нем справки. Звали его Игнат. Фамилии никто не знал. Унтер-офицер, отслуживший двадцать лет в пехоте. Был под Бородино, брал Париж. Вся грудь, как говорили, в георгиевских крестах за храбрость. Но после службы оказался никому не нужен. Скитался, пока не прибился сюда, на прииски. Он был презираем остальными за свою «выправку» и молчаливость, но его боялись и уважали. Он был один против всех. Как и я.

Второй нашелся сам. Однажды вечером Арсений Семёнович подозвал меня.

— Воронов, найди мне этого пьянчугу, Степана. Опять где-то нажрался, а мне ведомость срочно составить надо.

Степан был местным писарем. Мелкий чиновник, спившийся и сосланный сюда за какую-то провинность. Я нашел его под столом в кабаке. Он был грязен, вонюч, и от него несло перегаром за версту. Но когда я притащил его в контору и усадил за стол, произошло чудо. Его трясущиеся руки взяли перо, и на бумаге начали появляться строки. Ровные, каллиграфические, без единой помарки. Этот человек мог быть в невменяемом состоянии, но его навык был отточен до автоматизма. Он мог составить любой документ, любую челобитную, любую расписку. В мире, где большинство едва могло поставить крестик вместо подписи, это было мощнейшее оружие. Я смотрел на него и видел не пьяницу, а ключ к бюрократической машине этой эпохи.

Третьих я заметил не в кабаке. На небольшой площади у ворот, где шла торговля, они всегда стояли особняком. Семья. Муж, жена, сын по всей видимости и внучка, судя по возрасту. Борода у мужика окладистая, нестриженая, одежда темная, домотканая. Женщина в платке, надвинутом на самые глаза. Они не кричали, зазывая покупателей. Они просто стояли у своего воза, на котором были разложены пучки сушеных трав, коренья, березовые туески с медом и грибами. Старообрядцы.

К ним подходили редко, с опаской. Но те, кто подходил, знали, что делают. Дедок, мучившийся кашлем, брал у них грудной сбор. Старатель, порезавший ногу, покупал какую-то мазь. Они знали лес лучше, чем кто-либо другой. Они знали все тропы, все броды, все тайные места. Их предки бежали на Урал от гонений еще при Петре, и за сотни лет эта земля стала их домом. Они были воплощенной картой этой местности. Незаменимые проводники и знатоки природы.

Игнат — сила и порядок. Степан — закон и буква. Старообрядцы — знание и пути.

Я выбрал своих союзников. Оставалось самое сложное: убедить их пойти за мной.

Первым я решил говорить с Игнатом.

Но к такому человеку нельзя было подойти с наскока. На два дня я превратился в его тень. Я наблюдал за ним на промывке. Он работал не быстрее других, но в его движениях не было ни одного лишнего. Каждый удар кайла был точен, каждая бадья с породой поднята и отнесена с точной экономией сил. Он не тратил энергию на ругань или перекуры. Он просто работал, как хорошо настроенный механизм.

Вечерами в «Медвежьем угле» он вел себя так же. Садился за один и тот же стол в углу, откуда просматривался весь зал. Не сутулился, как остальные, а сидел прямо, положив на стол большие, покрытые шрамами руки. Он не пил, а скорее дегустировал брагу, делая один-два глотка за час. Его холодные серые глаза не блуждали, а методично сканировали помещение. Он не искал неприятностей, но был готов к ним в любую секунду. Все его существо кричало о дисциплине — той, что въедается в кости за двадцать пять лет солдатской службы.

Я узнал его историю подробнее обрывками фраз, подслушанных в кабаке. Унтер-офицер Игнат, герой войны, кавалер нескольких «Георгиев». Вернувшись со службы, оказался не у дел. А в этот посёлок попал после того, как в Екатеринбурге в кабаке «приложил» о стол какого-то зарвавшегося штабного офицера, решившего, что ветеран ему недостаточно низко поклонился. За такое полагалась каторга, но, видимо, зачли былые заслуги и просто вышвырнули из города, лишив всех прав. Для него, человека чести и порядка, это было хуже каторги. Здесь, в поселке, он был никем. Просто еще одним бородатым мужиком, ковыряющим землю.

Я ждал своего момента. И на третий вечер он настал.