Золотая лихорадка. Урал. 19 век

Глава 2

Приказчик, чьего имени я не знал, отложил перо. Он не спешил. Он рассматривал меня так, как Петрович разглядывал интересный образец породы: с холодным, оценивающим любопытством. Изучал рваную синтетику моей куртки, странный крой штанов, мое лицо, лишенное привычной для этих мест окладистой бороды.

— Значит, Андрей Воронов, — произнес он ровным, безэмоциональным голосом. — Дворянин, говоришь?

— Так точно, — я старался стоять прямо, хотя ноги гудели от усталости, а в желудке урчало так, что, казалось, это слышно было по всей комнате.

— И на какой же завод путь держал, господин Воронов?

Мозг ускорено перебирал обрывки знаний из школьной истории и краеведческих музеев. Демидовы. Строгановы. Кто тут был главным?

— На Невьянский, — брякнул я первое, что пришло в голову. — К родственникам по материнской линии.

Он слегка приподнял бровь.

— Невьянский… Далече забрался. И говоришь, разбойники? Странно. Места у нас дикие, но тихие. Народ все больше делом занят, грабить на больших дорогах некому. Да и где она тут, дорога-то?

Он смотрел прямо в глаза. Это был не Прохор с его прямолинейной агрессией. Этот был тоньше. Опаснее. Он играл, расставлял ловушки в каждом вопросе.

— Напали на тракте, верст за сто отсюда, — импровизировал я на ходу. — Карету разбили, кучера с охранником убили. Я чудом в лес ушел. Плутал, пока на ваших людей не наткнулся.

— И что же, все отняли, а сапоги диковинные оставили? — он кивнул на мои ноги. — И огниво заморское? Прохор сказывал, у тебя вещица чудная.

Он протянул руку. Прохор, стоявший у двери, вытащил из-за пазухи мою зажигалку и почтительно положил на стол перед приказчиком. Тот взял ее в руки, повертел, потрогал пластик, покрутил колесико. Не чиркнул. Боится? Или просто не понял, как?

— Подарок, — повторил я свою легенду. — Англицкий. Родственник из столицы привез.

— Англицкий… — протянул он, и в глазах его мелькнул алчный огонек. — Что ж, может и так. А может, ты шпынь какой залетный. Или беглый. С каторги нынче много кто бежит.

Он встал, подошел ко мне вплотную. Ростом он был мне по плечо, но от него веяло властью. Той самой, что позволяет решать, кому жить, а кому гнить в яме. Он грубо схватил меня за подбородок, поворачивая голову к свету.

— Морда не битая. Руки… — он перехватил мою ладонь, перевернул. Мозоли от остроги и таскания дров были свежими, но кожа под ними была еще относительно мягкой. — Не похожи на рабочие. Но и не барские. Кто ты таков, Андрей Воронов?

Я молчал, выдерживая его взгляд. Любой ответ сейчас мог стать последним.

Он отпустил меня так же резко, как и схватил. Вернулся к столу, взял зажигалку.

— Ладно. Верится с трудом, но… доказательств обратного у меня нет. Прикопать тебя в овраге — дело нехитрое, да только зачем? Пользы никакой. А работные руки тут всегда в цене.

Он бросил зажигалку в ящик стола и задвинул его. Мое сердце ухнуло. Последний привет из моего мира только что был конфискован.

— Значит, так, «господин Воронов», — в голосе его зазвенел металл. — Дворянство свое можешь засунуть… куда подальше. Здесь все равны. Кто работает — тот ест. Кто не работает — тот дохнет. Если хочешь, можешь пойти в артель к Прохору. Будешь породу таскать. За харчи и место на нарах. Ну или если есть чем — плати. А там поглядим. Если ты и вправду тот, за кого себя выдаешь, то как-нибудь свяжешься со своими родичами. А если нет… — он не договорил, но угроза повисла в воздухе плотнее дыма. — Прохор! Забирай. И глаз с него не спускать.

Прохор коротко кивнул и грубо дернул меня за рукав.

— Пошли, барин. Рабочий день еще не кончился.

Меня вывели из конторы приказчика обратно в грязь и вонь поселка. Я шел, оглушенный. Я выкрутился. Пока. Меня не убили. Но я стал бесправным существом, чья жизнь зависела от прихоти вот этого рыжебородого детины и его начальника. Цена моей жизни — миска похлебки и угол на нарах. А цена моей свободы — красная пластиковая зажигалка.

До вечера я таскал тяжеленные деревянные бадьи с породой от забоя к промывочным лоткам. Мышцы, не знавшие такую нагрузку, горели огнем. Руки стерлись в кровь в первый же час. Я работал молча, на автомате, под постоянной руганью Прохора. Остальные старатели косились на меня, но молчали. Я был чужаком, не таким как все.

Когда солнце начало клониться к закату, Прохор объявил конец рабочего дня. Работа кончилась. Люди, измотанные, черные от грязи, побрели к длинному бараку, откуда уже тянуло кислым запахом варева.

— Эй, барин! — окликнул меня Прохор. — Пошли. Заслужил.

Мы вошли в полутемное, душное помещение, заставленное длинными столами и лавками. В углу в огромном котле двое мужиков разливали по деревянным мискам бурду, отдаленно напоминающую суп. Мне тоже сунули миску с серой жижей, в которой плавало несколько кусков чего-то волокнистого, и краюху черного, липкого хлеба. Я сел на краешек лавки, стараясь никому не мешать, и принялся есть. После нескольких дней голодовки эта похлебка казалась пищей богов.

Прохор уселся напротив, с шумом хлебая из своей миски.

— Ну как, барин? Нравится хлеб старательский? — ухмыльнулся он.

Я только пожал плечами, не отрываясь от еды.

— Ничего, привыкнешь, — он уже не выглядел таким враждебным. Скорее, уставшим. — Тут все так. Пашешь от зари до зари, а что намыл — все приказчику, этому упырю, Арсению Семёновичу. Он тебе пайку выдаст, если повезет. А нет — так и с голоду сдохнешь.

Съев все до последней крошки, я почувствовал, как жизнь возвращается в тело. Прохор, дохлебав свою порцию, крякнул и поднялся.

— Пошли. Надо это дело промочить. А то глотка пересохла.

Он потащил меня из барака к другому срубу, поменьше, из окон которого лился тусклый свет и доносился пьяный гомон. Над дверью висела грубо намалеванная вывеска: «Медвежий уголъ».

Если снаружи поселок вонял грязью и нечистотами, то внутри кабака к этому букету добавлялись запахи перегара, дешевого табака, кислого пива и десятков немытых мужских тел. Дым стоял коромыслом, так что едва можно было разглядеть лица. За сколоченными из неструганных досок столами сидели старатели. Пили мутную брагу из глиняных кружек, резались в карты, орали, смеялись, ругались. Это был центр местной вселенной. Единственное место, где можно было забыться.

Прохор протолкался к стойке, за которой стоял беззубый, потный кабатчик, и бросил на дерево несколько мелких, криво отчеканенных медных монет.

— Два пива.

Нам налили в кружки пенной, дурно пахнущей жидкости. Мы нашли свободный угол, и я присел, стараясь быть как можно незаметнее. Я не пил. Я слушал.

И мир вокруг меня обретал четкие, пугающие очертания.

— … за золотник всего два рубля дает, ирод! — жаловался один бородач другому. — А в городе, говорят, цена уже к трем подбирается! Грабит нас вчистую!

— А ты поспорь с Арсением Семёновичем, — хмыкнул его собеседник. — Он быстро тебе в карцере объяснит, почем фунт лиха.

— … а у Митьки-то на участке вчера самородок вылез! С кулак! — шептал кто-то за соседним столом. — Он его спрятал, ночью уйти хотел. Так на выходе поймали. Утром высекли на площади. Живого места не осталось.

— … Государь-император наш, Александр Павлович, говорят, новую грамоту издал. Про вольных старателей. Да только дойдет ли она до нас? Этим упырям закон не писан…

Александр Павлович… Александр I. Я похолодел. Мозг судорожно заработал. Годы правления: 1801–1825.

— … француза-то прогнали, а житья лучше не стало, — вздыхал старик с седой бородой. — Думали, воля будет. Какая там воля…

Француза. Война 1812 года. Значит, сейчас уже после. Но насколько после?

Я сидел, вцепившись в свою кружку, и мир вокруг меня рушился окончательно. Это была не кома. Не глюки. Это была реальность. Девятнадцатый век. Российская Империя. Золотая лихорадка на Урале.

Все обрывки разговоров, все эти детали — цены на золото, жестокость приказчика, страх перед властью, имена, события — складывались в одну ужасающую картину. Я провалился в прошлое. Глубоко. Безнадежно.

Моя жизнь, мои друзья, мои родители, двадцать первый век — все это было там, за непреодолимой стеной времени. Все, что я знал, все, что умел, здесь было бесполезно. Мой диплом фельдшера, мои права на управление вездеходом, мои знания о компьютерах — все это превратилось в прах.

Я посмотрел на свои руки. Руки человека, который умел спасать жизни и управлять сложной техникой. А теперь я таскаю камни за похлебку.

Прохор толкнул меня в бок.

— Ты чего скис, барин? Пей давай! За новую жизнь!

Он заржал, опрокидывая в себя остатки пива.

А я смотрел на его лицо, на лица других мужиков в этом прокуренном аду, и ужас, который я испытал в лесу, показался мне детским страхом. Там была неизвестность. Здесь была безнадежность.

Я не просто заблудился. Я был стерт. Вычеркнут. Моего мира больше не существовало.

Есть только этот. Грязный, жестокий, непонятный поселок на краю света. И я в нем — никто. Чужак без прошлого и, скорее всего, без будущего.

Я сидел в этом чадном аду, именуемом «Медвежий уголъ», а в голове стучал молот. Александр Павлович. Война с французом. Урал. Золото. Это не просто прошлое. Это конкретная, осязаемая точка на карте времени, куда меня зашвырнуло, как щепку в водоворот.

Прохор, уже изрядно захмелевший, хлопал по плечу очередного собутыльника и басил что-то о «барине-недомерке», то есть обо мне. Я был для них диковинкой, шуткой, временным развлечением. Но шутка была живой, и ей отчаянно хотелось жить дальше.

Безнадежность, накрывшая меня после осознания реальности, начала отступать, сменяясь злой прагматикой. Я умер. Я здесь. Точка. Правила старого мира больше не действуют. Нужно учить новые. И быстро.

Я поднял голову и начал смотреть. Не просто глазеть, а анализировать, впитывать, как делал это в тайге. Этот кабак был срезом всего поселка, его нервным центром. Вот артельщики, сбившиеся в кучу, мрачно пьющие на последние гроши. Вот одиночки, угрюмо сидящие по углам, — скорее всего, фартовые, намывшие что-то сверх нормы и боящиеся это показать. А вот… вот они.

За отдельным, самым чистым столом в дальнем углу сидела компания, разительно отличавшаяся от остальных. Трое. Двое — мордатые охранники с пустыми глазами, одетые в добротные тулупы, несмотря на духоту. А между ними — третий. Невысокий, пузатый мужичок в лисьей шапке и суконном кафтане, расшитом по воротнику. Купец. Это было видно по всему: по лоснящемуся от жирной еды лицу, по самодовольной ухмылке, по тому, как он держал кружку — оттопырив мизинец.

Он говорил громко, чтобы слышали все. Он хвастался.

— … а в Екатеринбурге-то на ярмарке какой фурор был! Я им сукно аглицкое выкатил, так они чуть друг дружку не подавили! — он заливисто хохотнул, отчего его второй подбородок затрясся. — А на выручку, значится, побаловал себя. Вещица!

И он, с театральной паузой, извлек из жилетного кармана на толстой золотой цепочке часы. Круглые, золотые, с белым эмалевым циферблатом.

— Брегет! — гордо объявил он на весь кабак. — Сам Абрахам-Луи Брегет делал! В Париже! Понимаете, мужланы? Париж!

Старатели вокруг затихли, глядя на блестящую игрушку с жадной завистью. Кто-то присвистнул. Для них это было состояние. Больше, чем они намоют за всю свою жизнь.

Купец наслаждался эффектом. Он щелкнул крышкой, полюбовался на стрелки и спрятал сокровище обратно. А я смотрел не на его брегет. Я смотрел на свое запястье, скрытое под рваным рукавом свитера.

Там, под тканью, на коже я ощущал привычную тяжесть. Единственное, что уцелело. Единственное, что пришло со мной из моего мира, кроме зажигалки, которую уже отняли. Мои часы. Простые, неубиваемые «Командирские». Сделано в России. В другой России. Той, что будет через двести лет.

И в этот момент в моей голове что-то щелкнуло.

Это не просто часы. Это не память. Это капитал. Это мой единственный шанс перестать быть рабом и снова стать человеком.

Я медленно поднялся. Прохор, заметив мое движение, удивленно промычал: «Ты куда, барин?». Я не ответил. Я медленно, стараясь не делать резких движений, пошел через весь кабак к столу купца.

Гул стих. Все взгляды устремились на меня. Замученный, оборванный, я шел к этому островку богатства и сытости. Охранники напряглись, положив руки на рукояти чего-то тяжелого, что оттопыривало их тулупы.

Я остановился в паре шагов от стола, слегка поклонился, как видел в исторических фильмах.

— Господин купец, — голос прозвучал на удивление ровно. — Узрел я у вас вещицу знатную, заморскую. И душа порадовалась за державу нашу, что и у нас люди такое носить могут.

Купец оглядел меня с головы до ног с брезгливым любопытством.

— А ты что за чудо-юдо? — фыркнул он. — Побирушка? Прочь пошел, не видишь — люди отдыхают!

— Не побирушка я, господин хороший, — я улыбнулся самой простодушной улыбкой, на которую был способен. — Погорелец я. Все добро в огне сгинуло. А вот одна диковинка осталась. Тоже заморская. Думал, может, вашему купеческому глазу она интересна будет. Обменять бы на малость какую. На одежонку теплую да на монету медную, чтобы с голоду не помереть.

На лице купца отразилась смесь презрения и любопытства. Азарт торгаша перевесил брезгливость.

— Ну-ка, покажи свою диковинку, погорелец, — хмыкнул он. — Удиви меня.

Я медленно, чтобы не спровоцировать охрану, закатал рукав. На грязном, исцарапанном запястье показались часы. Не блестящие, не золотые. Массивный стальной корпус. Черный циферблат с крупными, светящимися в полумраке цифрами и метками. Толстое органическое стекло. Широкий брезентовый ремешок.

В кабаке повисла тишина. Мои часы были пришельцем из другого мира. Они не кричали о богатстве, как брегет. Они кричали о функциональности, о силе, о чем-то совершенно чуждом этому месту.

— Это что за шайтан-машина? — выдохнул купец, подавшись вперед. Его маленькие глазки впились в циферблат. — Цифры… светятся!

— Фосфор, — брякнул я первое, что пришло в голову. — Камень такой, в ночи светится. Аглицкий секрет.

Я снял часы с руки и протянул ему. Он взял их с опаской, как будто они могли его укусить. Охранники тоже вытянули шеи.

— Тяжелые… — пробормотал он, взвешивая их на ладони. — И стекло чудное. Не бьется поди?

— Не бьется, — уверенно соврал я. — И в воде не тонет. Для морских капитанов делано. Водоходное.

Это слово я придумал на ходу, но оно произвело впечатление. Купец перевернул часы, пытаясь найти, где они открываются. Не нашел. Заводная головка с защитой показалась ему странным наростом.

— И как их заводить?

Я показал, как откручивается головка. Он попробовал — получилось. Он повертел ее, услышал треск механизма. Восторг на его лице смешался с подозрением.

— А стрелка эта тоненькая, красная, зачем бежит без остановки? — ткнул он пальцем в секундную стрелку.

— Время считает. До самой малости, — туманно пояснил я. — Чтобы ни одной секунды зря не пропало. Время — деньги, господин купец.

Эта фраза, знакомая ему, но сказанная в таком контексте, ему явно понравилась. Он снова уставился на светящиеся цифры.

— И что ж ты за это… чудо хочешь? — спросил он, уже не выпуская часы из рук. Я понял — он попался.

— Да что мне надо, горемыке, — я развел руками, изображая крайнюю нужду. — Армяк какой-нибудь, чтобы тело прикрыть. Штаны бы теплые. Да рублей десять серебром, на хлеб и квас.

Купец расхохотался. Громко, на весь кабак.

— Десять рублей! За эту железяку⁈ Ты, парень, умом тронулся? Да я тебе за нее медяк дам, и скажи спасибо!

Начался торг. Тот самый, о котором я читал в книгах. Жесткий, злой, унизительный. Он называл мои часы уродливой безделушкой, а я расписывал их небывалую прочность и аглицкое качество. Он кричал, что я пытаюсь его надуть, я — смиренно вздыхал, что он лишает последнего куска хлеба сироту. Весь кабак превратился в театр, где я играл главную роль.

— Два рубля! И тулуп с плеча моего охранника! — рявкнул он наконец. — И это мое последнее слово!

Охранник, которому предназначалась роль жертвы, посмотрел на хозяина с немым укором.

— Маловато будет, господин купeц, — я покачал головой. — Вещица-то одна на всем Урале. Эксклюзив, как говорят в Европах. Завтра же к приказчику пойдете хвастать, а он спросит, почем взяли. Неловко будет признаться, что за два рубля у оборванца отняли.

Упоминание приказчика было ударом ниже пояса. Я попал. Это было как пальцем в небо, но попал. Конкуренция есть везде. Желание утереть нос ближайшему чиновнику было для любого купчишки сильнее жадности.

Он побагровел.

— Пять рублей! Армяк. Штаны. И сапоги! — прошипел он. — И чтобы духу твоего здесь не было!

— По рукам, — кивнул я.

Сделка свершилась. Один из охранников, злобно зыркнув на меня, стянул с себя потрепанный, но теплый овчинный тулуп — армяк. Мне швырнули под ноги видавшие виды штаны и стоптанные, но крепкие сапоги. Купец отсчитал пять серебряных рублей — тяжелых, настоящих — и бросил их на стол.

Я быстро переоделся прямо там, в углу, под насмешливые комментарии пьяных старателей. Скинул рваные лохмотья из XXI века и облачился в новую шкуру. Грубая, вонючая, чужая, но она была теплой. Она была броней.

Сунув деньги в карман, я поклонился купцу.

— Благодарствую, господин. Пусть служат вам верой и правдой.

Я развернулся и пошел к выходу, не оборачиваясь, держа под мышкой свою старую одежду. Я чувствовал на спине десятки взглядов. Завистливые, злые, удивленные. Я больше не был «барином-недомерком». Я был парнем, который на ровном месте обул заезжего купца на пять рублей и полный комплект одежды.

Выйдя из кабака в промозглую ночную грязь, я впервые за эти дни вздохнул полной грудью. Холодный воздух привел мысли в порядок.

Я лишился последней связи со своим миром. Но я приобрел нечто большее. Деньги. Одежду. И самое главное — понимание.

Здесь не выжить смирением. Не выжить, таская камни за похлебку. Здесь выживает тот, кто наглее, хитрее и умнее. Тот, кто видит возможность там, где другие видят только железяку.

И тут меня накрыло второй волной осознания, куда более мощной, чем первая.

Мои знания. Не о компьютерах и смартфонах. А базовые, школьные знания. Химия. Физика. История. Я знаю, как сделать порох эффективнее. Я знаю основы металлургии. Я знаю, что такое электричество. Я знаю, где на Урале потом найдут платину и алмазы. Я знаю, что будет с этой страной в ближайшие двести лет.