Золотая лихорадка. Урал. 19 век

Глава 10

Я смотрел в темноту, туда, где за стеной леса прятался поселок, и слова Елизара гулким эхом отдавались в моей голове. «Скоро сюда придут гости. Незваные». Старик был прав. Успех первого дня был яркой вспышкой, но теперь, когда эйфория прошла, наступил холодный расчет. Наше маленькое золотое пятно на карте тайги было слишком ярким, чтобы его долго не замечали.

— Они придут, — глухо подтвердил я слова Елизара. — И будут бить в самое слабое место.

— В какое же? — напрягся Игнат, его рука легла на рукоять ножа. — Людей у нас мало.

— Не в людей, Игнат. Они ударят в наш порядок, — ответил я. — Посмотри на нас. Мы — горстка людей, у которых вдруг появились деньги. Что делает обычный старатель, намыв немного золота? Правильно, идет в кабак и пропивает его. Что делает артель, наткнувшись на жилу? Начинает рвать ее, забыв про сон и еду, пока половина не свалится от усталости и хворей. Они ждут, что мы поступим так же. Ждут, что мы передеремся из-за добычи, сопьемся, ослабнем. И тогда нас можно будет взять голыми руками.

Степан и Елизар молчали. Мои слова были не откровением, а констатацией жестокой правды их мира.

— Наша главная защита — не топоры и не ружья, которых у нас нет, — продолжил я. — Наша защита — это сытый, здоровый и трезвый работник. С завтрашнего дня мы начинаем жить так, будто уже готовимся к осаде.

На следующее утро, когда поляна наполнилась стуком топоров, я собрал всех. Мои артельщики, окрыленные вчерашним успехом, работали с лихорадочным рвением. Но это был порыв, эмоция. А мне нужна была система.

— С сегодняшнего дня обновляем порядок! — объявил я громко, и все уставились на меня в немом непонимании. — Шлюз будет работать без остановки, с утра до вечера. Две смены. Первая — с утра и до полудня. Вторая — с полудня и до вечера. Десять часов работы на человека, не больше. Будете меняться. С обязательными перерывами на отдых и еду. Степан составит график.

Повисла тишина. Они переглядывались, не понимая.

— Как это — десять часов? — первым нашелся Петруха. — Да нас приказчик за такую работу на смех бы поднял! Работать надо, пока светло!

— Приказчик поднимал бы на смех, потому что ему плевать, свалишься ты от усталости или нет. К нему на твое место завтра придет другой дурак, — отрезал я. — А мне не плевать. Мне нужен не измотанный за неделю каторжник, а сильный и здоровый работник, который и через месяц, и через год будет в строю. Уставший человек — плохой работник. Запомните это.

Затем я подозвал к себе жену Елизара, Марфу.

— Матушка Марфа, — обратился я к ней с поклоном. — С этого дня ты у нас главная по хозяйству. Твоя задача — чтобы в котле всегда был кипяток, а к обеду и ужину — горячая еда. Продуктами обеспечим. За твой труд — доля, как у любого старателя.

Женщина вспыхнула, опустила глаза, но в ее взгляде я увидел не только смущение, но и гордость. Елизар одобрительно крякнул. Я не просто дал ей работу. Я признал ее труд равным мужскому, старательскому. В этом мире это было немыслимо.

Артель загудела, как растревоженный улей. Но это был гул не протеста, а обсуждения. Мои правила ломали все их представления о жизни, но где-то в глубине души каждый из них чувствовал: в этом есть смысл.

Система заработала. Шлюз гремел с утра до вечера, увеличивая нашу добычу. Люди, работая меньше, успевали больше. А регулярная горячая еда и полноценный отдых творили чудеса. Через неделю моих артельщиков было не узнать. Исчезла землистая бледность с лиц, в движениях появилась уверенность. Они меньше кашляли, реже жаловались на боль в спине. Они начали смеяться. Этот звук, редкий гость в поселке, здесь, на нашей поляне, стал раздаваться все чаще.

Накопленное золото жгло мне руки. Это был наш капитал, наша кровь, и его нужно было пустить в дело. Я призвал к себе Игната. Мы отошли к ручью, где шум воды скрывал наш разговор. Я высыпал на кусок кожи примерно треть нашего запаса — увесистую горку сияющего песка.

— Твоя задача, Игнат. Пойдешь в поселок. Один.

Он кивнул, его лицо было непроницаемо.

— Что купить?

— Первое — провизия. Мука, соль, крупа. Бери с запасом, на месяц или два. Второе — инструмент. Еще топоры, пилы, лопаты. И обязательно — буравы и скобы. Мы строим крепость, а не хижину. Третье, — я понизил голос, — зайдешь к лекарю. Если он есть. Если нет — к бабке-знахарке. Мне нужен йод.

— Йо-од? — он споткнулся на незнакомом слове.

— Скажешь, настойка для заживления ран. Коричневая, вонючая жидкость в склянке. Скажи, для меня. Что я, мол, в этих снадобьях разбираюсь. Скорее всего, это будет настойка на дубовой коре. Дай ему за это не песком, а серебром. И вот еще что, — я посмотрел ему прямо в глаза. — Ты идешь туда не просто как покупатель. Ты идешь как разведчик. Слушай. Смотри. Кто что говорит про нас? Не следят ли за тобой? Запомни каждое косое слово, каждый подозрительный взгляд. Нам нужно знать, что о нас думают.

Игнат молча ссыпал золото в кожаный кисет, спрятал его за пазуху.

— Будет исполнено, командир.

Он ушел на рассвете, а я остался, ощущая себя полководцем, отправившим своего лучшего воина в тыл врага.

Два дня его отсутствия тянулись мучительно долго. Мы продолжали работать, рубить сруб, мыть золото, но в воздухе висело напряжение. Каждый шорох в лесу заставлял вздрагивать. Наконец, на исходе второго дня, на тропе показалась его фигура. Он был не один. За ним, нагруженные мешками, шли двое рослых мужиков.

Я встретил его у края поляны, жестом остановив остальных.

— Пополнение? — спросил я, кивком указывая на незнакомцев.

— Так точно, — отрапортовал Игнат. — Встретил в кабаке. Навел справки. Косяков нет, в пьянстве и шулерстве не замечены. Один, тот что рыжий, — Егор, бывший егерь, списан по ранению. Другой, чернявый, — Михей, из беглых крепостных, мужик молчаливый и сильный. Работали вместе в одной артели, от хозяина ушли. Без долгов. Просятся к нам.

Я подошел к ним. Они стояли, понурив головы, как на суде. От них пахло потом и дорогой.

— Зачем пришли? — спросил я прямо.

— Правды искать, господин начальник, — хрипло ответил рыжий Егор. — Слыхали мы, у вас тут не по-зверски, а по-людски с работным человеком обходятся. Честный труд. А мы работать умеем.

Я долго смотрел им в глаза, пытаясь разглядеть ложь. Но видел лишь усталость и отчаянную надежду.

— И откуда слыхали такое? — Спросил я.

— В поселке всякое говорят. Кто байками считает, а кто вымыслами. А мы вот понадеялись, что взаправду все это, вот и просимся к вам.

— А откуда ноги растут у разговоров таких? — Продолжил допытываться я.

— Как я понял, — говорил Егор, — соглядатай был тут. И не раз. Издалека наблюдают за вами…

— Хреново… Ладно, — сказал я. — Оставайтесь. Но порядки у нас строгие. Вечер вам на отдых, а завтра — в общую работу.

Они просияли. Игнат проводил их к навесу, а сам вернулся ко мне.

— Докладывай, — приказал я, когда мы остались одни.

Он кивнул на тяжелый мешок с провизией и сверток с инструментами у навеса, а сам протянул мне маленькую, темную склянку, туго заткнутую пробкой. Йод. Отлично.

— В поселке неспокойно, — начал он глухо. — Про нас говорят. Везде. В кабаке, на рынке, у конторы. Кто шепотом, кто в открытую. Называют тебя «чудным барином». Говорят, нашел ты колдовскую жилу, раз у тебя люди не работают, а золото рекой течет. Приказчик и Рябов пока молчат, но это затишье перед бурей. Я чувствовал на себе взгляды. Постоянно.

— Ты видел, кто следил? — спросил я.

Игнат на мгновение замялся.

— Нет, командир. Не видел. Они хорошо прятались. Я только чувствовал.

Я остановился и посмотрел на него.

— Ты не видел, потому что не смотрел, Игнат. Ты шел выполнять приказ — купить, принести. А надо было думать, как враг. Предвидеть. Ты был уверен в себе, в своей силе. А они использовали это против тебя. Они наблюдали за тобой, как за медведем, который идет к своей берлоге. И теперь они знают, что берлога полна меда.

На его лице впервые отразилось что-то похожее на неуверенность. Он, герой войны, непобедимый унтер, был переигран безымянными шпионами.

— Я… виноват, командир, — глухо произнес он.

— Ты не виноват. Ты получил урок, — поправил я его. — И я вместе с тобой. Я понадеялся на твою силу, а надо было положиться на твою хитрость. Запомни этот урок. В нашей войне побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто видит на шаг вперед.

Он молча кивнул, и я понял, что этот урок он усвоил на всю жизнь. Теперь он будет не просто солдатом. Он начнет думать, как шпион.

— Что ж, — я хлопнул его по плечу. — Раз за нами наблюдают, дадим им то, что они хотят увидеть. Пусть видят, что мы не прячемся. Пусть видят, что мы строимся. Пусть видят нашу силу и наш порядок.

С этого дня темп нашей стройки ускорился. Новые люди, инструмент — все это превратило нашу поляну в гудящий муравейник. Стены сруба росли на глазах. Это был уже не просто дом, а настоящее укрепление. Толстые, подогнанные друг к другу сосновые бревна, высокий фундамент из камней, узкие, похожие на бойницы окна. Я сам спроектировал его, вспоминая картинки старых русских острогов. Один большой общий зал, кухня и несколько маленьких комнат-клетей, где могли разместиться по одному-два человека. А еще было несколько комнат, где можно было поставить до трех-четырех лавок — про запас.

Именно в разгар этой кипучей деятельности, когда, казалось бы, все шло как по маслу, и ударило. Не из леса, не из поселка. Удар пришел изнутри, порожденный нашим же трудом.

Раздался короткий, вскрик, полный боли и удивления. Стук топоров и скрежет пил мгновенно смолкли. В наступившей тишине я услышал тяжелое, хриплое дыхание. Все головы повернулись в сторону фундамента, где Семён и Петруха укладывали валуны.

Петруха, самый нетерпеливый и порывистый из моих артельщиков, сидел на земле, привалившись спиной к недостроенной стене. Его лицо было белым, как полотно, а глаза — огромными от ужаса. Он смотрел на свою ногу. Я проследил за его взглядом и почувствовал, как внутри все похолодело.

Тяжелая кирка, сорвавшись с камня, вошла ему в голень чуть выше сапога. Грубая ткань штанины пропиталась кровью, которая густыми, темными толчками вытекала из раны, образуя под ногой быстро растущую лужу.

— Черт… черт… — шептал он, пытаясь зажать рану руками, но от этого становилось только хуже.

Семён, стоявший рядом, растерянно хлопал глазами. Остальные замерли, как стадо, почуявшее кровь. В их глазах я увидел не столько сочувствие, сколько первобытный, суеверный страх. Для них это был знак. Плохой знак. И еще они знали, что означает такая рана здесь, вдали от лекарей и городов. Рана от грязного железа, в которую попала земля. Это была не просто травма. Это был смертный приговор, отложенный на несколько дней. Сначала жар, потом нога распухнет и почернеет, а потом… мучительная смерть от «антонова огня», как здесь называли гангрену.

— Несите его к костру! Живо! — скомандовал я, и мой резкий, властный голос вывел их из оцепенения.

Игнат и Семён подхватили обмякшего Петруху под руки и поволокли к навесу. Я бросился следом.

— Марфа! — крикнул я жене Елизара. — Воды! Воды кипяченой неси, и соли туда брось, горсти две! Быстро! Степан, неси мой мешок! Тот, что с инструментами!

Я опустился на колени рядом с Петрухой. Он стонал, его тело била крупная дрожь.

— Все, Петрович… отработался я, — прохрипел он, глядя на меня полными слез глазами. — Пропал я…

— Молчать! — оборвал я его жестко, но тут же смягчил тон. — Ты в моей артели, Петруха. А у меня люди не пропадают. Понял?

Я взял нож и одним движением распорол пропитанную кровью штанину. Картина была скверной. Рваная рана, глубокая, до самой кости. Кровь продолжала сочиться, но уже не так сильно. Это хорошо — значит, крупная артерия не задета. Я тут же перетянул ногу выше ранения, чтоб остановить кровотечение.

Вся артель сгрудилась вокруг, наблюдая за мной в гробовом молчании. Они ждали, что я начну делать. Засыпать рану золой? Прикладывать паутину? Читать заговоры? Прижигать каленым железом?

Марфа принесла котелок с соленой водой. Я зачерпнул кружкой.

— Терпи, Петруха. Будет больно.

И, не давая ему опомниться, плеснул теплый раствор прямо в рану.

Петруха взвыл, его тело выгнулось дугой. Игнат, как скала, держал его за плечи, не давая дернуться.

— Еще! — скомандовал я Марфе.

Я промывал рану снова и снова, вымывая из нее грязь, мелкие камешки и обрывки ткани. Мужики смотрели на это с ужасом. Лить соленую воду в живую рану — это казалось им верхом жестокости и безумия.

Когда рана была промыта, я достал из мешка свой главный козырь — склянку с йодом. Открыл пробку. В нос ударил резкий, аптечный запах.

— Это еще что за отрава? — прошептал кто-то за спиной.

— Лекарство, — ответил я, не оборачиваясь. Я обмотал палец чистой тряпицей, смочил ее в йоде и, кивнув Игнату, чтоб тот держал Петруху, чтобы он не дернулся, тщательно промазал всю кожу вокруг раны и ее края. Петруху потряхивало от боли, но вой его был уже тише.

Затем я достал чистый кусок холстины, который всегда носил с собой, и туго перевязал голень. Кровь почти остановилась.

— Все, — выпрямился я, вытирая руки. — Теперь лежать. И никакого самолечения. Никаких подорожников, никакой мочи и прочей дури. Понятно? Пить только кипяток.

Я встал и обвел взглядом застывших артельщиков.

— Вы все видели. Эта хворь, что убивает от таких ран, живет в грязи. На железе, в земле. А боится она двух вещей: чистоты и огня, — я поднял склянку с йодом. — Вот это — огонь в бутылке. Он выжигает заразу. А чистота — это то, что я требую от вас каждый день. Мыть руки, пить кипяток, не гадить где попало. Это не моя прихоть. Это закон выживания. Сегодня повезло Петрухе, что я был рядом. Завтра может не повезти вам.

Я замолчал, давая им переварить услышанное. Они смотрели на меня, как на колдуна. Я не просто спас человека. Я на их глазах показал им невидимого врага — микробов — и способ борьбы с ним. Я объяснил им их мир так, как им не объяснял никто.

В этот момент вперед шагнул Игнат. Его лицо было суровым, как никогда.

— А теперь слушайте внимательно, — его голос прозвучал как удар кнута. — Командир спас жизнь этому дурню. Но так будет не всегда. Но тем не менее, Андрей Петрович рассчитывал на него, на его труд. А сейчас этот дурень выпал на несколько дней из работы. А всё почему? Потому что браги хлебнули перед работой! В общем, запомните: любая попытка утаить золото, хоть одну крупицу, — изгнание. Без доли, без разговоров. В чем пришел, в том и уйдешь в тайгу. Дальше: пьянство на рабочем месте или перед работой — изгнание. Хотите пить — пейте в свой выходной, если он у вас будет. Но если я увижу хоть одного пьяного у шлюза или с топором — изгнание. Еще: любая драка, любая поножовщина — изгнание обоим. Спорные вопросы решаются через командира или через меня. Мы здесь строим артель, а не волчью стаю.

Он обвел всех тяжелым, не предвещающим ничего хорошего взглядом.

— Я буду следить за каждым. И пощады не будет ни для кого. Кто не согласен — может уходить прямо сейчас. И еще одно. Пожалуй, это самое важное. Любое. Любое неповиновение Андрею Петровичу — туда же, — он указал рукой в тайгу в сторону поселка.

Никто не шелохнулся. Они смотрели на Игната, потом на меня, потом на лежащего под навесом живого Петруху. Они видели не просто двух начальников. Они видели систему. Один спасает, другой карает. Один дает жизнь, другой следит, чтобы эту жизнь не просрали по глупости. И в этой системе была железная, понятная логика. Это был не произвол приказчика, а суровый, но справедливый закон. Закон, который защищал их же самих.

Люди молча разошлись по своим местам. Но работали они уже по-другому. Осторожнее. Внимательнее. Они поняли, что их жизнь и здоровье — это тоже часть общего капитала.

К концу второй недели наш сруб был готов. Стены возвышались над поляной, пахнущие свежей смолой. Оставалось самое главное — крыша и печь. И тут проявились новые таланты. Рыжий Егор, бывший егерь, и молчаливый Михей, как оказалось, в своих прошлых жизнях имели дело с камнем.

— Мы бы печь сложили, Андрей Петрович, — сказал Егор, когда мы обсуждали дальнейшие планы. — Русскую. Чтобы и грела, и хлеб пекла.

— Русскую печь не надо, — возразил я. — Это половину места в срубе будет занимать. Будем делать по-другому.

Я взял прутик и начал чертить на утоптанной земле. Мои новые каменщики смотрели на чертеж с недоумением.

— Вот, смотри. Здесь — топка. С дверцей чугунной, чтобы закрывалась плотно. Над топкой — не лежанка, а ровная чугунная плита. С кругами, чтобы котелок поставить или сковороду. Это будет плита. Готовить на ней в сто раз удобнее, чем в печи.

— А хлеб как же? — не понял Михей.

— А для хлеба — вот, — я начертил рядом с топкой еще одну нишу, сзади. — Это духовка. Горячий воздух из топки будет идти не сразу в трубу, а сначала сюда, обтекать эту камеру со всех сторон. В ней жар будет ровный, сильный. И хлеб пропечется, и мясо затушить можно. И все это будет топиться по-белому.

— По-белому? — переспросил Егор. — Это как?

— Это значит, что весь дым уйдет в трубу, — я начертил дымоход, сложной, коленчатой формы. — В избе будет чисто и свежо. Никакой сажи и угара.

Они смотрели на чертеж, и на их лицах отражалась работа мысли. Это было так не похоже на то, что они знали, но в этом была своя, инженерная логика.

— А это еще что за завитушки? — спросил Михей, ткнув пальцем в странные каналы, которые я начертил отходящими от основной плиты.

— А это, Михей, — я улыбнулся, — центральное отопление.

Они уставились на меня, как на полоумного. Слово «центральное» они, может, и слышали, но «отопление» было для них пустым звуком.

— Вы же знаете, как дымоход греется, — начал я объяснять, как детям. — Жар от плиты будет такой, что рукой не дотронешься. А куда этот жар уходит? Правильно, только в комнату, где плита расположена. Там и будет греть. А мы его заставим работать на весь сруб. Мы сделаем от плиты что-то по типу дымохода на несколько ответвлений. Не для дыма, а для горячего воздуха. Проложим из глины трубы во все комнаты. Горячий воздух от плиты пойдет по этим трубам, будет нагревать их, и они будут отдавать тепло. В каждой комнате будет свой теплый лежак. Будет тепло, как в царских палатах.

Егор и Михей долго молчали, вглядываясь в мой чертеж. Затем Егор осторожно провел мозолистым пальцем по чертежу.

— Хитро… — пробормотал он. — Ой, хитро, Петрович. Если сработает… да это ж…

Он не находил слов. А я видел, как в его глазах загорается огонь творца. Не просто каменщика, а инженера. Ему не просто приказали сложить печь. Ему дали задачу, которая будоражила воображение.

Работа над печью и «центральным отоплением» стала главным событием в лагере. Все, кто был свободен от шлюза и валки леса, помогали каменщикам: месили глину, таскали камни. Это был уже не просто труд, а совместное творчество. Они строили. Свой дом.

Через три дня Петруха, бледный, худой, но уже без лихорадки, впервые встал на ноги, опираясь на палку. Он подошел к своей лавке, где лежали его вещи, порылся в них и достал что-то, завернутое в тряпицу. Он подошел ко мне и протянул сверток.

— Вот, Андрей Петрович. Возьми.

Я развернул тряпицу. На ладонь мне упал маленький, но увесистый самородок, похожий на кривой коготь. Золото, которое он, очевидно, утаил от приказчика и хранил на черный день.

— Ты что, Петруха? — удивился я. — Зачем?

— За жизнь, — просто ответил он, глядя мне в глаза. В них больше не было ни страха, ни хитрости. Только искренняя, выстраданная благодарность. — Ты мне жизнь спас. А она этого стоит. И большего стоит.

— Оставь себе, — сказал я, возвращая ему самородок. — Это твое. Ты его честно заработал. А мне твоя лучшая плата — это твои здоровые руки да ноги, чтобы мог трудиться в артели наравне со всеми.

Я видел, как дрогнул его подбородок. Он не ожидал этого. Он привык, что за все надо платить. А я показал ему, что есть вещи, которые не продаются и не покупаются.