Загадочные края

17

Следующее утро было последним утром перед Самайном. Суета наполнила дворец до крыш едва ли не с первых петухов, да такая жаркая, что Ингрид, какую бы нелюбовь она ни питала к ранним подъёмам, была вынуждена встать до света. Эльгинн тоже суетилась, хоть и старалась делать это потише, бегала служанка Алклеты, а слуги и оруженосцы отца и брата гремели чем-то металлическим. Неужели в самом деле перебирали оружие и доспехи? На черта это потребовалось перед праздником?

Ингрид встала, принялась натягивать одежду – ту, в которой обычно ездила верхом. По местным меркам мужская одежда на женщине была не особо-то прилична, но допускалась, если в том была необходимость. Осталось закутаться в тёплый плащ и спрятать на теле кошелёк. Вообще-то здесь было принято носить кошелёк на поясе, но дочь Сорглана предпочитала приспосабливать деньги на шее, откуда их труднее украсть. Мешочек с парой горстей серебра тяжеловат, тонкий ремешок натирал кожу, но лучше уж принять меры предосторожности и потерпеть, чем потом сожалеть о потере.

Постучавшись в косяк (ещё одно нововведение Ингрид, которая терпеть не могла, когда к ней вламывались без предупреждения), вошёл Канут – он тоже оделся, но, как заметила сестра, до непривычного роскошно. В окно (а его больше не закрывал сдвинутый в сторону гобелен) целыми потоками вливался солнечный свет, и под его прикосновениями мех, которым была оторочена суконная, крытая шёлком куртка, искрился, словно драгоценность.

– Что это ты так разоделся? – спросила Ингрид, затягивая ремень.

– Чтоб не брать большого эскорта. Возьмём пару сопровождающих, но каждый должен понимать, что мы – знатные люди.

– А зачем нужно, чтоб это все понимали?

– Нужно. Кроме того, никому не придёт в голову дурная мысль на тебя напасть, если рядом будет такое разодетое чучело, как я.

– Тогда зачем тебе это? – Она показала на рукоять его меча – тяжёлого, не дуэльного, боевого.

– Ты что, думаешь, я могу выйти из дома без оружия? Вот своё оружие оставь. Присутствие подобной вещицы на поясе у женщины наводит на мысль, что за неё некому постоять.

– Может быть я, конечно, женщина благоразумная, но не настолько. Всю жизнь мечтала таскать на поясе что-нибудь железное, боевое.

– Тогда возьми секиру, – благожелательно посоветовал Канут. – Или протазан. А лучше всего дубину – она выглядит очень солидно.

– Дошутишься у меня! – пригрозила Ингрид.

Эскорта и в самом деле не было. Ингрид пожалела и не взяла с собой служанку, у которой было много дел – приготовить и привести в должный вид наряды госпожи, почистить старинные украшения, обувь, кроме того, помочь служанке Алклеты, да и себя не забыть – Самайн слуги справляли не хуже, чем господа, даже, пожалуй, веселее и свободней. Зато брата и сестру ждали два осёдланных коня – белый и чёрный, из тех трёх, подаренных. Ингрид не удержалась, подошла и погладила благородное животное по вороной холке – мерин фыркнул, потянулся к её ладони мягкими губами.

– Красавец.

– Да уж… Смотри, аккуратнее, – Канут сел в седло. – У императора всё должно быть лучшим, это понятно – лучшие женщины, лучшие лошади, лучшие драгоценности.

– Да уж как водится. В путь?

Перво-наперво Ингрид, будто бы желая испытать стойкость брата, потянула его в лавки, где продавались ткани. Она копалась в отрезах, болтала с торговцем о достоинствах каждой материи, а он со стоическим терпением подпирал стену и не говорил не слова, даже не намекал, насколько ему всё это скучно. За что и был вознаграждён посещением павильона оружейников – гигантского массивного строения на привилегированной окраине рынка, где изготавливали любое оружие на заказ. Теперь пришёл черёд Ингрид скучать, поскольку разговор быстро перешёл на вопросы ей непонятные и неинтересные. Правда она быстро нашла выход, и один из оружейников – молодой рябоватый парень, взиравший на неё с искренним восхищением – принялся развлекать девушку разговором о кинжалах и стилетах, а это было уже кое-что.

– Куда теперь? – спросил Канут, когда они всё же выбрались наружу.

– Туда, где можно купить всякие террианские штучки. Знаешь, где это?

– Легко узнать. – Он вынул из пояса монетку и кинул её первому попавшемуся оборванцу. Достал вторую. – Эй, любезный, где тут торгуют купцы, возящие всякие иномирянские диковинки?

Способ оказался безошибочным, и уже через пять минут, которые понадобились, чтоб пробраться сквозь толпу, Ингрид копалась в наваленном на прилавки добре. Здесь валялось грудами то, что хоть немного заинтересовало находников, всё больше мелкое, вроде берестяной шкатулки или красивого пузырька из-под витаминов. Нашла там Ингрид и кое-какие полные пузырьки и коробки и, не разбираясь, отложила в сторону, хотя зачем бы, скажем, ей был нужен инсулин? Торговцы, сгребавшие всё что под руку попадётся, не имели представления о террианских лекарствах и гнались в первую очередь за внешним видом. Для уверенности они подозвала продавца.

– Ты грамотный? – Ничего не смогла с собой поделать, заговорила с ним высокомерно и была немедленно обнадёжена низким поклоном.

– Да, моя госпожа.

– Мне нужно вот это. – Она подала ему кусок грубой бумаги, где Валентин выписал разборчиво и чётко латинские и русские названия необходимых лекарств. – Очень нужно. Хорошо заплачу.

Ингрид обернулась к брату и взяла у него кошелёк. Высыпала на прилавок с полтора десятка крупных серебряных монет. Глаза у торговца оценивающе сузились.

– Я заплачу в пять раз больше, когда привезешь, – сказала она, глядя ему в глаза. – А если сумеешь раздобыть за месяц или раньше, то в десять раз больше. Ну как? Возьмёшься?

– Само собой, благородная госпожа. Я снаряжаю корабль в конце недели. Надеюсь, что мы вернёмся к концу месяца, мне и самому это выгодно. В десять раз больше, говорите? Постараюсь, постараюсь, само собой.

– Всё это можно найти в магазинчиках, над входом в которые написано «Аптека» и стоит такой вот знак. – На обороте бумажки она нарисовала аптекарский символ.

– Постараюсь, как же. – Он сгрёб монеты с прилавка. – Могу ли я предложить вам ещё что-нибудь?

– Непременно, – согласилась суховато (Канут уже объяснил ей, как нужно держаться, чтоб тебя боялись и уважали). – Я сделаю обширный заказ, но сперва, конечно, посмотрю, что у тебя можно найти сейчас.

– Само собой. Эй! – он окликнул слугу. – Проводи госпожу в запасники.

А дальше Ингрид и Канут азартно копались в террианском добре, время от времени поглядывать на небо, чтоб ни в коем случае не опоздать. В конце концов она откопала себе утюг, небольшой магнитофон и уйму всякой мелочи вроде тефлоновых сковородок и столовых принадлежностей. Удалось среди груды насыпанных, как чечевица, компакт-дисков найти несколько хороших фильмов. Со вздохом восторга Ингрид выудила их из груды. Канут лишь с любопытством поднял бровь.

– Ещё какая-то приятная музыка?

– Нет. Не музыка. Хотя вещь тоже приятная. Тебе понравится… Я беру всё это. Сколько возьмёшь за доставку?

– Поторопимся! – сказал Канут. – Уже скоро начнёт смеркаться.

– Вижу. Уже иду.

Повсюду в городе гуляли, из трактиров и корчемных домов доносились радостные крики, смех и иногда крики спорящих – хоть скандалить и мешали, но у хмельных людей без споров не всегда обходится. На улицу из дверей прямо под копыта коней вываливались хмельные горожане, и те, кто ещё только допивал свою порцию пива, сидра или эля. Праздник в городе шёл полным ходом, нищие заканчивали трудовой день – по случаю Самайна им подавали особенно щедро – а встречавшиеся по дороге верховые в роскошных одеждах знати торопились домой либо к государеву замку. День подошёл к своему завершению, и скоро должно было начаться чествование ночи полнолуния.

Самайн считался переломным моментом от осени к зиме, когда засыпает природа и хранящие человека силы, а враждебные ему существа, также отдыхающие зимой, торопятся натешиться. Считалось, что в ночь Самайна легко можно встретить в лесу альву (если, конечно, рискнёшь покинуть дом), или подземных трудяг-гномов, а если, встретив, угостишь их вкусным пивом, сваренным из ячменя этого урожая, то можешь рассчитывать на щедрый подарок, например меч, скованный из истинного железа. С другой стороны, не было ничего опасней – по поверьям, конечно – чем вот такая попытка. Человек в эту ночь был беззащитен перед властью иного, волшебного мира, не помогали ни обереги, ни заклинания, только сила собственного духа и смекалка. А настоящие герои – это признавали даже самые отчаянные юнцы – встречаются редко.

Чтоб закрыться от враждебных или просто непонятных человеку сил, горожане вывешивали из окон полотенца с вытканными на них священными символами, укладывали под порог мечи, у кого были, а у кого не было – просто кухонные ножи. Выставляли на улице у дверей или калиток корчажки с молодым пивом или – самые щедрые, самые богатые – с вином, а кроме того блюдца с угощением – с пирожками, печеньем, сдобой. Лакомились этим обычно городские нищие, но угощение всё равно выставлялось будто бы для нелюдей и духов.

Канут и Ингрид спешили по улочкам города обратно к замку; она перебирала в памяти те украшения, которые надо не забыть надеть, а он думал, что рискнул бы отправиться на всю ночь Самайна в горы, надеясь встретить альва из Властных, понравиться ему либо же оказать услугу – и выпросить себе любовь Ингрид и возможность жениться на ней. Чтоб стала она, например, не его сестрой, а, скажем, сестрой Хлодара, или какой-нибудь посторонней женщиной. Или, к примеру, чтоб ему довелось купить её на рынке – размечтался Канут – освободить и жениться. Хотя – тут же охолодила его мысль – Ингрид, похоже, из таких, что благодарность не так уж легко заставит её любить. Ингрид – с характером.

В покоях их уже ждали отец и мать, и, понятно, слуги с приготовленной одеждой. До самого утра надлежало ходить в одеждах, освященных временем и традициями.

Ингрид влезла в расшитую рубашку, зашнуровала корсаж и затянула юбку – Алклета была уже наряжена и с охотой помогала дочери, хотя это могла бы делать и Эльгинн. Ещё перед отъездом хозяйка выделила горничной хорошего льняного полотна и шерсти, и девушка справилась за время путешествия – расшила рубашку так, как было принято у неё на родине. Так что теперь Эльгинн красовалась новым нарядом, и Алклета отпустила её – праздновать вместе с другими слугами.

Когда Ингрид затянула на талии кованый пояс и приспособила на место другие украшения, мать бросила ей шубу, отделанную мехом выдры – дорогим и на диво красивым.

– Мы выходим на улицу? – удивилась дочь.

– Выходим. Надевай меховые сапожки, я тебе приготовила.

Подмораживало. Влажный холодный воздух покусывал лицо и у многих заставлял слезиться глаза. Деревья и декоративные кусты парка стояли заснеженные, они белели на фоне тёмно-синего неба, хотя их почти ничто не освещало. Придворные и знатные гости императора красовались роскошными мехами, одеяния же их, как и у семьи графа Бергденского, были сшиты строго в соответствии с обычаями.

Здесь были те, кто вёл свое происхождение от кочевых племён – и мужчины, и женщины носили кожаные штаны, удобные для сидения в седле, и шерстяные рубашки (длина зависела от пола и возраста), украшенные нашитыми шнурами из конского волоса. Были потомки земледельческих племен в разнообразных крашеных тканях, расшитых… Чем только ни расшитых – и бусами, и бисером, и мелкими полудрагоценными камешками, и речным жемчугом, и лентами-косоплётками. Были люди в тканой одежде, пушистой от густо нашитого меха, и Ингрид поняла, что их предки были в первую очередь охотниками. Были те, чья одежда вообще поставила её в тупик – она не смогла определить материал. Самым последним вышел государь, закутанный в меха чёрных соболей – Ингрид уже научилась различать. Он неспешно повернулся, сделал знак рукой – и вокруг погасли все огни.

Тьма не была бессветной – снег освещал не хуже, чем полумрак перед рассветом, и Ингрид видела всё, что творилось кругом. Вперёд вышел высокий худой мужчина, одетый во что-то белое – на груди у него лежала серебряная большая пиктораль с загадочным символом – легко можно было узнать жреца той же веры, что и священнослужитель в Бергденском святилище, проводивший обряд усыновления. Он резко воздел руки к небу и принялся что-то громко возглашать – всё тот же язык, которого Ингрид не понимала без хотя бы частичного перевода, Алклета же не решалась что-либо ей подсказать. Голос у жреца оказался звучный, чистый, хоть и низковатый, но он разносился так далеко, что его слышали не только графы и бароны, но и слуги, сгрудившиеся поодаль.

Внезапно откуда-то из глубины ночного полумрака зазвучал высокий то ли женский, то ли детский голос – сперва слов было не разобрать, но потом Ингрид поняла, что это песня-обращение детей к родителям – Богам. Постепенно в кружево затейливой мелодии вплёлся ещё один голос, ещё один – и уже не меньше десятка пели о красоте мира, о своей благодарности за дарованное. Песня была так проста и вместе с тем так красива, что без труда увлекала сердца, и при была она древней, рождённой умом и талантом всех предыдущих поколений, потому столь совершенная.

То здесь, то там среди придворных находились те, кто тоже желал присоединиться к этому хору, и они начинали напевать, не слишком громко, но от души. Ингрид прислушалась – мелодия, хоть и сложная, была подчинена строгой последовательности, и, после двух повторений без труда подхватив её, она тоже запела, без слов, поскольку не знала их, но звучно, так как была уверена в себе. Раньше она здесь не пела, да ещё столько незнакомого народу вокруг, Ингрид жарко покраснела. Но никто не обращал внимания ни на достоинства её пения, ни на недостатки, и это немного успокоило.

Смолкло пение, и снова прозвучал голос жреца – он вскинул ладони над головой так, что откинулись к плечам широкие рукава, открыв тонкие, изящные, как у женщины, руки. Слова, проговариваемые чётко и звучно, были немного похожи на слова латинского языка, и Ингрид на короткий миг вообразила, что находится на странной католической службе, может быть, самых первых лет христианства. Небо наливалось густой, почти чёрной синевой, высыпали звёзды, блёклые в соседстве с взошедшей полной луной, и белоснежные силуэты заснеженных деревьев тоже казались голубоватыми.

Махнув рукавами, как странными крыльями, жрец выкрикнул что-то, и внезапно в самой середине парка вспыхнул огонь – один из приготовленных костров был зажжён в ту самую минуту, которая и была предусмотрена традицией. Это стало самым началом действа, и в следующие минуты костры стали загораться цепочкой по спирали, приближаясь всё ближе и ближе к стенам дворца.

– Слава пламени животворящему! – крикнул жрец уже вполне понятно.

– Слава пламени животворящему! – повторили за ним все присутствующие от императора до последнего слуги.

– Слава пламени животворящему, хранящему, оберегающему, дару небесному, сыну Солнца и отцу предначальному, родителю нашему! Чествуйте, чествуйте!

И все ликующе закричали, потому что обряд, от благополучного хода которого зависело общее благосостояние в будущем году, завершился должным образом. В темноте прозвучали первые аккорды танцевальной музыки – где-то там надёжно были спрятаны музыканты. Так что казалось, будто сама ночь рождает мелодию. Знатные господа вперемежку со своими слугами бросились к кострам, похватали горящие головни – и началось веселье.

По поверьям, если что и могло отогнать зло, то только огонь или искренняя радость, а в сочетании – особенно. Потому-то праздник и требовал того и другого. Во время праздников, словно возвращая ныне живущих в былые времена, ненадолго стирались грани между знатью и простолюдинами, и граф не гнушался входить в «танец круга», держа за руку служанку. Только рабы не допускались на эти общие праздники, глубокой чертой отделённые от свободных. Эта традиция тоже пришла из глубины времён, поскольку изначально рабами делали только чужаков.

Но невольники всё-таки появились чуть позже, принесли огромные подносы с лакомствами и кувшинами тёмного до черноты пива и коричневого ликёра. На первом месте среди угощений были всевозможные копчения, мясо и рыба в соусах, тёмных от различных приправ и пряностей, ржаное печенье и мясо морских моллюсков. Ингрид пристроилась за один из столов, расставленных вблизи костров, и принялась пробовать все, что там было. Повар императора был подлинным мастером своего дела – оторваться сама она не смогла.

Но через некоторое время к ней подскочил Канут и, не слушая возражений, потащил сестру танцевать.

– Давай, Ингрид, поесть всегда успеешь!

– Тебе бы поголодать как следует, по другому бы говорил, – проворчала она, пристраиваясь к цепочке танцующих.

– Не думаю. Танцуй же, Ингрид!

– Да ты, никак, выпил!

Он только рассмеялся и завертел сестру в задорной пляске. У неё скоро закружилась голова, стали отниматься ноги, Канут же был неутомим, и она припомнила его рассказы о боях в чужих землях, когда порой приходилось бежать, не снимая доспехов, да ещё с грузом на плечах, от полудня до заката, когда случалось биться, по несколько часов не опуская меча. Она слабо верила его словам, полагая, что это простое хвастовство, но теперь засомневалась – а вдруг это правда? Уж больно неутомим он был.

Сейчас её совсем не коробило то, что брат её, что уж там крутить-вертеть, промышлял грабежами на чужой земле – может быть потому, что не видела его «в деле» и не представляла, на какие проделки он способен. Что ж, и в жестоком прошлом её родины, и в не менее кровавом настоящем жертвы, которые несли люди, уже мало кого удивляли, едва ужасали – срабатывала защитная реакция, произошло привыкание. Ингрид уже довольно спокойно воспринимала и собственные злоключения, ну и понятно, ведь они остались в прошлом, да и для неё всё закончилось хорошо. И вообще, огромному числу других её соотечественников досталось куда больнее.

Задумавшись об этом теперь, она быстро вернулась мыслями к брату и посмотрела на него с любопытством и недоумением. Он танцевал, веселясь от души, синие глаза его горели восторгом. Она вспомнила, как они наполнялись восхищением при взгляде на неё. Она не могла поверить, что этот ласковый и приятный в общении молодой человек мог убивать детей, насиловать женщин без разбора и пытать мужчин ради горстки золота. Она просто не могла в это поверить. Оставалось представить себе местных находников иными, чем у неё на родине, хотя разум и твердил, что это маловероятно.

Она выкинула из головы непрошеные мысли и отдалась веселью.

Танцевали до восхода. Угощения и напитки на столах не убывали, рабы же неслышно появлялись из темноты и расставляли блюда с новыми изысками – для них праздник был, как правило, более тяжёлым, чем будни, временем. Ингрид уже почти привыкла не замечать их. С подноса одного из них она взяла бокал и осторожно пригубила, даже не посмотрев – привычка к хорошей жизни формируется быстро.

Усталость постепенно брала своё, хотелось спать. Ингрид огляделась – веселье было в самом разгаре. Она поставила бокал и потихоньку исчезла – на это никто не обратил внимание.

…

Праздники при дворе шли своим чередом, и повседневная жизнь от них не отставала. Каждое утро Ингрид, одетая в одну тонкую шёлковую ночную рубашку, сползала с кровати, отдёргивала гобелен, прикрывающий окно, и смотрела. Иногда светило солнце, но это было редко, как правило утро встречало её хмуровато либо же совсем хмуро. Дотянувшись до столика у кровати, дочь Сорглана сбрасывала на пол бронзовый диск с укреплёнными в серединке бубенцами, и на звон приходила Эльгинн.

Горничная вообще-то спала в одной комнате с Ингрид, на низенькой постели у стены, но вставала намного раньше и уходила заниматься своими делами. Надо было стирать и приводить в порядок свою одежду и наряды Ингрид, заботиться о завтраке, помогать горничной госпожи Алклеты прибираться в покоях и управляться с сотней других мелких дел. Теперь, после того как был приобретён утюг, на Эльгинн ещё была возложена обязанность гладить всё, начиная с тончайшего белья и заканчивая суконными штанами и куртками графа и его сына. Эльгинн, как ни странно, нравилось это занятие, может, потому, что в этом случае на неё не сгружали другой работы. Да и электрический утюг был в разы легче, чем местные, кованые, которые полагалось набивать углями.

Ей вообще очень нравилось у Ингрид, с её точки зрения это была госпожа, о которой можно только мечтать – она не только ни разу не ударила горничную, но и не повышала голоса, разговаривала исключительно дружески и даже с подчёркнутым уважением. Наверное, именно поэтому Эльгинн так восхищалась своей хозяйкой, а ещё, может, потому, что та знала так много всего и много всего умела.

Горничная приходила и помогала Ингрид одеться в домашнее платье, после чего несла завтрак, состоящий, как правило, из холодных остатков ужина или вчерашнего угощения на пиру и горячего чая, как Ингрид любила. Бал, если и начинался, то вечером, когда небо темнело, а в покоях зажигали свечи. Балы и пиры были похожи друг на друга, устраивались, как правило, через каждые пять дней. Всё остальное время придворные развлекались как могли. Часто устраивалась охота, но на неё Ингрид не ездила – она не видела ни малейшего смысла нестись верхом в толпе, в таких условиях не то что зверя – даже сам лес вряд ли разглядишь.

Правда, в поедании добытой дичины она участвовала охотно – способности императорского повара были поразительны. Конечно, он у повелителя работал не один, и вернее было бы говорить о штате поваров, но вдаваться в подробности не имело смысла, угощайся себе да и всё.

Всё остальное время Ингрид проводила в своей комнате либо же в комнатке Хельга, где он, закончив мастерить турбинку, конструировал что-то ещё. Его объяснений она не поняла, но прониклась тем, что это приспособление, если удастся его доделать, облегчит процедуру получения и сохранения энергии. На одной ручной турбинке можно было бы даже пустить магнитофон, но Ингрид было жалко того, кому придётся турбинку крутить.

Из приобретённого на рынке террианского добра Ингрид и Хельг сумели собрать компьютер получше. Отдельные части в столицу были привезены упакованными, торговцы, сгребавшие что под руку попадётся, не озаботились выпотрошить монитор из коробки, по опыту уже зная, что в подобных коробках обычно находятся полезные вещи, которые в крайнем случае всегда можно перелить в первоклассный металл. Ингрид скупала всё, что могло быть полезно, приобрела даже большую газонокосилку, которую можно было переоборудовать в жатку, о чём она и предупредила родителей.

– Лучше всего было бы, разумеется, приобрести комбайн, но, боюсь, твой дрэки его не довезёт до Бергдена! – смеялась она.

– Что за комбайн? – нахмурился Сорглан. – И как ты назвала мой корабль?

Хирург, купленный тогда ради небольшой консультации, выздоровел, и очень скоро ему пришлось продемонстрировать свои навыки – один из бойцов Сорглана, напившись, подрался в трактире, всё закончилось поножовщиной, и Валентин, ругаясь, оперировал его самым подходящим из предложенных ножей, а потом зашивал подручными средствами. Сорглан с уважением отозвался о результате, после этого случая освободил врача, и тот с охотой согласился остаться у графа в свите – идти ему всё равно было некуда.

Он присматривал и за графиней, потому что нужный специалист Ингрид всё не попадался. Алклета согласилась послушать его рассуждения об особенностях её заболевания, поддалась настояниям дочери и, смирившись, согласилась выполнять предписания. Диета и режим дня скоро помогли, и графиня заметно приободрилась. Теперь она будто бы точно знала, что всё будет хорошо. Это действовало лучше всяких лекарств.

Дней через десять после Самайна Ингрид, бродившая по рынку, случайно наткнулась на новую партию рабов-терриан, которых загоняли в небольшую палатку. Длинные пальцы, особая осанка, жесты… Ингрид они показались интересными, и, зайдя следом, она стала расспрашивать.

Оказалось верно – это были музыканты. Запросили за них немного – продавцу они представлялись второсортным товаром: слабые, щуплые, какие-то нелепые в большинстве своём, а если и обладали какими-то физическими данными, то неразвитые. Поэтому дочь графа легко уложилась в наличную сумму и купила почти всех.

– Боги Всемогущие! – ахнула, увидев полтора десятка зябнущих мужчин, Алклета. – Зачем тебе столько?

– Мам, ты всё увидишь сама. Для начала нужно их всех накормить и согреть, а то кто будет тебе своё умение демонстрировать в таком состоянии. И ещё надо съездить в город кое-что купить. Дай денег, мам…

К вечеру, приведя купленных музыкантов в некоторое подобие порядка, Ингрид раздала им приобретённые на рынке инструменты – те, которые удалось найти. Она с трудом могла объясниться с ними, поскольку они оказались иностранцами, разговаривали на языке, который девушка не знала. Только с тремя она худо-бедно нашла общий язык. Но и с этими разговор мог вестись только о самых простых вещах.

Общение облегчало то, что по рассказам очевидцев на родине и теперь по обращению, жестам и немногим понятым фразам эти ребята вполне осознали своё нынешнее положение и очень-очень хотел договориться. Для них возможность заниматься привычным делом была огромным счастьем. Плотно поев, согревшись и твёрдо осознав, что никто пока не собирается гнать их рубить лес или таскать камни (а ведь именно эту участь им уже пообещали), они взялись за инструменты с желанием и готовностью. Всё, чего они хотели – доказать молодой женщине, что она не зря потратила деньги.

При первых звуках оркестровой партии (Ингрид, несмотря на умение и любовь петь в том числе и оперные партии, совершенно в классической музыке не разбиралась и звучащий кусок не узнала) Алклета прижала ладонь к горлу. Живая музыка так же отличается от самой лучшей звучащей формулы, которая вырабатывается с помощью магнитных импульсов, накладываемых на композицию полимеров в форме длинной коричневой ленточки, как аромат цветущей на корню розы – от изысканных французских духов. Кто-то, конечно, предпочитает запахи, полученные путём химических реакций, но таких людей всё-таки не большинство. Алклета была в этом смысле совершенно нормальным естественным человеком с тягой к тому, что несёт в себе божественную искру души. Искусство, а не ремесло.

Музыка жила под их руками. Это было то, что хотел бы услышать композитор, о чём он грезил, а не то, что придумывается ради денежной выгоды. Да здесь такого и не знали. Здесь музыка и песни пока ещё рождались от души, и потому никто не смог бы понять создателей классических произведений лучше местных. Вместе с этой музыкой пело сердце, и те, кто не привык задумываться, делал это впервые в своей жизни.

– Боги всемогущие, какая красота!.. – проговорила Алклета, когда они закончили. – Ты должна приказать им, чтоб они играли перед императором и двором! Ты должна сделать так, чтоб они показали всё, на что способны.

– Ну не пойду же я к императору с предложением: давайте, мол, мои музыканты перед вами поиграют!

– Я скажу Сорглану. – Она загорелась этой идеей. – Теперь я понимаю, насколько интересен ваш мир, если там умеют делать такие вещи и придумывать такие песни… И музыку. Это красивей всего, что я когда-либо слышала.

Ингрид пожала плечами и взглянула на музыкантов, которые тревожно дожидались её суждения – они, понятно, не понимали ни слова и очень волновались, удалось ли им угодить, или же нет, и жестокие испытания продлятся.

Она как могла успокоила их, подбирая те слова, которые могли хоть отчасти передать восхищение графини. Те трое перевели её слова остальным, и все музыканты с облегчением заулыбались. Поблагодарив за прекрасное исполнение, Ингрид отпустила их отдыхать и села у ног матери. Алклета опустила руку на её голову и погладила со всей доступной ей нежностью.

– Тебе здесь нравится, доченька?

– Мне тут нравится потому, что мы здесь временно. Я, на самом деле, предпочитаю Бергден, там привольнее. Но и попутешествовать не откажусь. Я люблю смотреть новые места. По дороге сюда видела несколько очень приятных.

– Уверена, отец не откажется заглянуть туда на обратном пути. Если, конечно, ты весной отправишься с нами.

– А что такое? – нахмурилась Ингрид, испытующе глядя на мать снизу вверх.

– Ну. – Алклета слабо улыбнулась. – Здесь так много привлекательных и богатых молодых людей… Быть может, тебе встретится какой-нибудь…

– Я же сказала!

– Я помню. Но ты оставила себе путь к отступлению, это я тоже помню. Что если тебе встретится тот, кого ты полюбишь?

– Пока я никого подобного не видела, – сердито ответила Ингрид.

– Но всякое может быть!

– Ты хочешь поскорей выдать меня замуж?

– Я хочу, чтоб ты была счастлива, а счастье женщины связано с семьёй. Женщине нужна любовь…

– У меня она есть! – Ингрид встала. – Другая мне не нужна.

– Не сердись! – Алклета потянула к дочери руки. – Не уходи.

Дочь вернулась, обняла мать.

– Я не сержусь, мама. Как я могу сердиться. Я тебя очень люблю.

Обняв Ингрид за шею, Алклета заплакала. Эти слёзы были для неё облегчением и счастьем.