Врач из будущего

Глава 7 Система

Суббота началась с того, что Ивана разбудил Леша, тряся за плечо.

— Лёвка, вставай! Проспишь же построение! Сегодня субботник по озеленению, тебе же, как члену бюро курсовой ячейки, быть в первых рядах!

Иван, уткнувшись лицом в жесткую подушку, мысленно выругался на всех языках, известных ему из прошлой жизни. Он провел ночь в тревожных, обрывистых снах, где склянки с хлорамином перемешивались с папками с грифом «Совершенно секретно», а лицо отца возникало из тумана с безмолвным, испытующим взглядом. Физическая усталость от нервного напряжения предыдущего дня была глубже, чем от любой ночной смены в двадцать первом веке.

— Отстань, Леш. Голова раскалывается, — пробурчал он, натягивая одеяло на голову. Сознание Личности и память тела вступали в жестокий конфликт: сорокалетний циник требовал отдыха, а молодая, тренированная плоть двадцатилетнего комсомольского активиста требовала действия.

— Как это «отстань»? — искреннее недоумение в голосе соседа было столь велико, что Иван приоткрыл один глаз. Леша стоял уже одетый, в аккуратно заправленной гимнастерке, на которой алел не просто комсомольский значок, а значок с маленькой красной эмалевой звездочкой, означавшей, как смутно вспомнил Иван, участие в работе какого-то выборного органа. — Ты же сам всегда гнал про личный пример! Все на тебя смотрят! И Катя, наверное, смотрит…

Мысль о Кате заставила его окончательно проснуться. Вчера, за ужином, она бросила на него долгий, оценивающий взгляд, но ничего не сказала. Слухи, должно быть, дошли и до нее. Ему вдруг страшно захотелось увидеть ее, увидеть это умное, немного грустное лицо, поймать ее взгляд — в осуждении, в поддержке, в простом человеческом понимании. И одновременно — черт побери — он чувствовал на себе невидимый груз ответственности. Лев Борисов был не просто комсомольцем. Он был «членом бюро». Винтиком, да, но винтиком ответственным, смазанным и притертым.

— Ладно, ладно, — сдался он, с трудом отрываясь от койки. — Дай пять минут.

Он надел свою самую презентабельную, хоть и грубую, шерстяную гимнастерку, стараясь повторить аккуратный вид Леши. На груди, в небольшой жестяной коробочке, лежали его «регалии»: тот самый комсомольский билет и тот же значок со звездочкой. Он приколол его, чувствуя странное ощущение — будто надевал чужой, но уже привычный доспех.

Воздух на улице был свеж и прохладен. Субботнее утро в Ленинграде выдалось ясным, с высоким бледным небом. У главного корпуса института уже выстраивались шеренги студентов. Царила атмосфера не столько праздника, сколько организованной, почти военной кампании. Студенты, преимущественно первокурсники, под присмотром старшекурсников-активистов и одного из замов декана по воспитательной работе, получали инвентарь — лопаты, ломы, носилки, тяжелые оцинкованные ведра. Звучали не столько смех и шутки, сколько команды, из открытого окна общежития неслась не патефонная музыка, а бодрый марш из репродуктора.

Ивана сразу же подозвал к себе тот самый замдекана, сухощавый мужчина с лицом аскета, Петр Семенович.

— Борисов, наконец-то! Распределяй людей по участкам, как в прошлый раз. И проследи, чтобы Самохин со своей бригадой не отлынивал у гаража. Вчера на политзанятиях он опять пытался спорить о темпах коллективизации.

Иван замер на секунду. «Распределяй, как в прошлый раз». Какой прошлый раз? Паника, знакомая и почти уже привычная, кольнула под ложечкой. Он действовал на автопилоте, на остаточных фрагментах памяти Льва.

— Так точно, Петр Семенович, — кивнул он, стараясь придать лицу выражение деловой озабоченности.

Он прошел вдоль строя, отдавая распоряжения, которые, к его удивлению, срабатывали. «Вторая группа — на разгрузку саженцев. Третья — копать ямы от фонарного столба до угла. Самохин! Со своей бригадой — на самый дальний участок, за корпус „Б“. И чтобы без разговоров!» Его голос звучал чужим, но уверенным. Он ловил на себе взгляды — уважительные, подчиняющиеся. Он был не просто Лев Борисов, он был «Борисов с бюро», маленький начальник субботника.

Его взгляд наткнулся на Катю. Она стояла в строю своей группы, в той же ситцевой кофте, с граблями в руках. Она смотрела на него, и в ее глазах он прочел не вопрос, а скорее… понимание. Понимание той роли, которую он вынужден играть. И легкую, едва уловимую иронию.

Сашка, сияющий, с уже засученными рукавами, подбежал к нему.

— Лёвка, командуй! Куда мою ударную силу применить?

Иван поставил его с собой на самую тяжелую работу — таскать воду для полива. Ноша была не из легких — два тяжеленных ведра на коромысле. Сашка нес свое коромысло с таким энтузиазмом, будто это был не полив, а священный ритуал построения светлого будущего.

— Смотри, как народ под твоим началом трудится! — восторженно говорил он, обливаясь потом. — Дух-то какой! Коллективный! Все вместе, как один! Чувствуешь, Лёвка? А? Чувствуешь эту силу?

Иван, вспомнив свои корпоративы в двадцать первом, скептически хмыкнул, но промолчал. Он наблюдал. Молодые лица, сосредоточенные, серьезные. Простые добротные штаны, заправленные в кирзовые сапоги, те самые грубые свитера, косоворотки. На многих на гимнастерках алели комсомольские значки. А на груди у одного из активистов, который руководил раздачей инвентаря, поблескивал не просто значок ГТО I ступени, а «ГТО-2» — «Готов к труду и обороне СССР», более высокая, почти недостижимая для многих планка. Иван помнил его из учебников истории — комплекс физкультурной подготовки. Сейчас он был не просто значком, он был символом принадлежности к новой, здоровой, сильной элите строителей социализма.

«Вот она, обрядность новой веры, — думал Иван, перехватывая натруженные руки. — Субботник — как коллективная месса. Значки — как иконки святых или воинские награды. А эти саженцы — аллегория роста молодого советского государства. Все продумано. Все работает на создание новой идентичности. И я, черт возьми, в этой системе уже не рядовой прихожанин, а дьякон».

Вскоре к ним подошел запыхавшийся связной из деканата.

— Борисов! Тебя к телефону! Срочно! В кабинете Петра Семеновича! — крикнул он. — Товарищ из Наркомздрава спрашивает!

Легкая волна тревоги, холодная и знакомая, пробежала по спине Ивана. Сашка замер с ведрами в руках, его простое лицо выразило смесь страха и уважения. «Наркомздрав» — для него это было все равно что «Кремль».

— Иди, Лёвка, не задерживай! — прошептал он. — Я один управлюсь. Долг Родине важнее!

Иван кивнул и, бросив последний взгляд на Катю, которая прекратила работу и внимательно следила за ним, направился к главному корпусу.

Телефонная трубка в кабинете была тяжелой, черной, эбонитовой.

— Слушаю вас, — сказал Иван, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Говорит Морозов, отдел кадров Наркомздрава, — раздался на другом конце сухой, безличный голос. — Это студент Борисов Лев Борисович?

— Да, я.

— Ваше рационализаторское предложение по применению дезинфицирующего раствора… получено. Пока не зарегистрировано. Будет направлено на рассмотрение в соответствующую комиссию. Срок рассмотрения — до двух месяцев. Вам направлено официальное уведомление. Вопросов нет?

Голос был настолько лишенным эмоций, что это пугало больше, чем крик. Ни похвалы, ни порицания. Констатация факта. Его идея, его прорыв, его риск — все это превратилось в одну из тысяч бумажек, путешествующих по инстанциям.

— Вопросов нет, — механически ответил Иван.

— До свидания.

Трубка защелкнулась. Иван стоял несколько секунд, глядя на аппарат. Он ожидал всего — гнева, немедленного вызова, ареста. Но он не ожидал этого леденящего равнодушия. Его «чудо» утонуло в бюрократическом болоте. С одной стороны, это была передышка. С другой — мучительная неизвестность.

Выйдя из кабинета, он столкнулся с Катей. Она ждала его, прислонившись к стене в прохладном, пустом коридоре.

— Ну что? За тобой приехали? — спросила она тихо, без предисловий.

— Нет, — он усмехнулся. — Пока нет. Отправили мое «рацпредложение» в архив. На два месяца.

Катя внимательно посмотрела на него.

— Это хорошо, Лев. Значит, у тебя есть время. И… прикрытие.

— Прикрытие?

Она кивнула на его грудь, на комсомольский значок со звездочкой.

— Ты свой. Пока ты свой, и пока ты ведешь себя как свой, с тобой будут возиться. Будут писать бумаги, а не протоколы допросов. Твоя активность, твоя должность в бюро… это твоя броня. Хрупкая, но пока работающая.

— Ты думаешь, это поможет, если они все же решат, что я… вредитель?

— Нет, — она покачала головой, и в ее глазах мелькнула тень. — Но это дает тебе фору. Время, чтобы подготовиться. Или… чтобы отказаться от этой игры.

— Я не могу отказаться, — резко сказал он. — Ты не видела того рабочего. Ты не видела, как он умирал. А теперь он жив.

— Я знаю, — ее голос оставался спокойным. — Матрена, та самая медсестра, всем уже рассказала. Она теперь тебя за святого почитает. Но ты понимаешь, что помимо Матрены есть другие? Те, кто видят в чуде не спасение, а угрозу? Профессор Орлова, например. Для нее твой успех — доказательство, что она отстала. А отсталые в нашей системе… — она не договорила, но смысл был ясен.

Она была права. Черт, как же она была права. Эта девушка, почти на двадцать лет моложе его, читала ситуацию с проницательностью старого чекиста.

— Что ты предлагаешь? — спросил он, глядя на нее с новым интересом.

— Я ничего не предлагаю. Я просто предупреждаю. Ты вступил в игру, Лев. В очень опасную игру на два фронта. С одной стороны — медицина, с другой — система. И твой комсомольский билет — это не щит, это всего лишь пропуск на поле боя. Не более.

Она повернулась и ушла, оставив его одного с его мыслями. Ее слова эхом отдавались в его голове. «Игра на два фронта…»

Субботник близился к концу, когда Иван получил новую весть — на этот раз от Леши, который примчался от общежития запыхавшийся.

— Лёв! Тебя отец ждет! У проходной! Машиной приехал!

Это было необычно. Борис Борисов редко появлялся в институте, и уж тем более на рабочей машине. Дело пахло серьезным разговором.

У проходной действительно стоял темно-серый ГАЗ-А, скромная, но «казенная» машина. Борис Борисов, в своей повседневной форме, но без фуражки, стоял рядом, куря папиросу и о чем-то разговаривая с начальником охраны института. Увидев сына, он кивком головы подозвал его к себе.

— Садись, провезу до дома. Мать ждет, обед приготовила.

Голос его был ровным, но Иван, уже научившийся улавливать малейшие оттенки в интонациях отца, почувствовал напряжение.

Они ехали молча. Город проплывал за окном — трамваи, извозчики, редкие автомобили, люди в простой, часто поношенной одежде. Витрины магазинов пустоваты, но на улицах царила странная, нервная энергия стройки, движения вперед.

— Как субботник? — наконец нарушил молчание отец.

— Нормально. Липы сажали. Распределил людей, проконтролировал.

— Это правильно. Общественная работа — это не просто галочка. Это твой политический капитал. Особенно сейчас.

— Почему сейчас? — насторожился Иван.

Борис Борисов выпустил струйку дыма в приоткрытое окно.

— Потому что у тебя, сынок, помимо репутации перспективного комсомольца, теперь заводится репутация человека, который… мыслит не по указке. Индивидуалиста. А в наше время коллектив важнее личности. Всегда. Запомни это раз и навсегда.

Они снова замолчали. Машина подъехала к их дому. Подъезд был чистым, пахло известкой и дешевым табаком.

Квартира встретила их запахом щей и свежего хлеба. Анна Борисова, сняв белый халат и надев простой домашний фартук, хлопотала на кухне. Увидев сына, она бросилась к нему, смахнула с его плеча соринку, посмотрела в лицо — ища в нем следы вчерашнего потрясения.

— Лёва, садись, сейчас поешь. Ты такой бледный.

Обед проходил в почти полном молчании. Ели щи, густые, наваристые, с куском ржаного хлеба, и гречневую кашу. Простая, но для 1932 года — роскошная еда. Иван снова ощутил этот разрыв: скудный паек в общежитии и относительно сытый быт «слуг системы». Его отец, «бумажник», уже был частью привилегированного класса.

Когда обед был окончен и посуда убрана, Борис Борисов кивком пригласил сына в свою маленькую, аскетично обставленную комнату-кабинет. Здесь стоял простой письменный стол, стул, этажерка с книгами Ленина и партийными съездов, и жесткая тахта. На стене — портрет Сталина. Отец сел за стол, указав Ивану на тахту.

— Ну что, герой, рассказывай. Что это за история с «рационализаторским предложением», о котором мне сегодня утром позвонил товарищ из Наркомздрава?

Иван почувствовал, как сжимается желудок. Он ожидал этого вопроса, но от этого не становилось легче. Он начал рассказывать, придерживаясь той же легенды, что и с матерью и главврачом: «изучение зарубежных журналов», «логическое развитие идей», «ночной эксперимент». Он говорил о химии, о хлорамине, о теории, стараясь звучать убедительно, но не вызывающе.

Борис Борисов слушал, не перебивая, его лицо было каменной маской. Когда Иван закончил, отец медленно достал папиросу, прикурил.

— Ты понимаешь, — начал он тихо, — что твои «логические развития», подкрепленные твоим положением в комсомоле, могут быть расценены не как глупость, а как целенаправленный вредительство? Как саботаж, прикрытый общественной деятельностью? — Он ударил костяшками пальцев по столу. Его каменное спокойствие треснуло, и Иван впервые увидел в его глазах неподдельный, животный страх. Не за себя — за сына. — Самостоятельные опыты? Ночью? В больничной лаборатории? Это по всем статьям, Лев. По всем. И твой комсомольский билет тебя не спасет, а погубит! Потому что на тебя была возложена доверенность коллектива, а ты использовал ее в личных, авантюрных целях! Это — двойное преступление!

— Но я спас человека! — не выдержал Иван. — Он бы умер!

— Люди умирают каждый день! — резко, почти крикнул отец. — Одним умершим больше, одним меньше — система не заметит! А вот одного не в меру активного комсомольского деятеля, который лезет со своими «рацпредложениями» куда не следует, система заметит очень хорошо! И сотрет в лагерную пыль вместе с его билетом! Ты думаешь, я смогу тебя спасти, если на тебя заведут дело? Я — мелкая сошка! Бумагу перебираю! Если начнется — меня самого под раздачу возьмут! За то, что недосмотрел, не воспитал, сына-вредителя вырастил!

Он тяжело дышал, отведя взгляд. В комнате повисло тяжелое молчание.

— Я не мог просто стоять и смотреть, — тихо сказал Иван.

— Мог! — отрезал отец. — Должен был! Врач в нашей системе — это не творец. Врач — это солдат. А солдат должен выполнять приказы, а не изобретать новое оружие в тылу без разрешения командования. Твоя задача — быть лучшим солдатом. Безупречным. А не генералом.

Он снова затянулся, успокаиваясь.

— Ладно. Сейчас, кажется, пронесло. Твое предложение отправили в комиссию. Это стандартная процедура. Оно утонет там под кипами других бумаг. На это и расчет.

— Но это же неправильно! — взорвался Иван. — Если мой метод работает, его нужно внедрять! Он может спасти сотни жизней!

— А ты думаешь, система заинтересована в том, чтобы спасать сотни жизней? — отец посмотрел на него с горькой усмешкой. — Система заинтересована в управлении. В контроле. Твой метод — это неконтролируемая переменная. Кто его придумал? Студент-комсомолец. На каком основании? На основании «интуиции». Это подрывает авторитет профессуры, авторитет Наркомздрава, авторитет Партии, которая якобы не смогла разглядеть такой простой метод. Ты создаешь проблему на идеологическом уровне. А идеологические проблемы… ликвидируют в первую очередь.

Иван слушал, и у него холодело внутри. Он смотрел на мир с точки зрения эффективности, спасения жизней. Его отец, человек системы, смотрел с точки зрения рисков, контроля и идеологической чистоты. И их картины мира не просто расходились — они находились в состоянии войны.

— Так что же мне делать? — спросил он, и в его голосе прозвучала искренняя растерянность. — Сидеть сложа руки, делать вид, что я образцовый комсомолец, и смотреть, как люди умирают от глупости и антисанитарии?

Борис Борисов вздохнул. Он подошел к сыну, положил тяжелую руку ему на плечо.

— Слушай меня внимательно, Лев. Если ты хочешь что-то изменить… если у тебя действительно есть эти… знания… ты должен играть по правилам системы лучше, чем она сама. Ты должен стать не просто солдатом, а КРАСКОМОМ. Безупречным.

— Что ты имеешь в виду?

— Во-первых, твоя комсомольская работа. Прекрати относиться к ней как к повинности. Это твой трамплин. Стань не просто членом бюро, стань незаменимым. Организуй не только субботники, но и военизированные походы, сдай на этот самый ГТО, причем на второй значок! Будь первым в учебе, в спорте, в общественной работе. Стань тем, на кого будут равняться. Выдвиженцем. Тогда твое слово будет иметь вес.

Иван понимал. Его статус был не щитом, а оружием. Им нужно было не прикрываться, а атаковать.

— Понимаю.

— Во-вторых, твои «рацпредложения». Забудь про эту химию. Забудь про создание новых лекарств. Это слишком сложно, слишком подозрительно. Найди что-то простое. Очевидное. Что-то, что улучшит быт, сэкономит копейки, упростит работу. Например… не знаю… как лучше стерилизовать инструменты? Как организовать работу в перевязочной, чтобы меньше бегать? Понимаешь? Простота и дешевизна. И оформляй все строго по правилам Всесоюзного общества рационализаторов. Через бюро рационализации при институте. Чтобы все было по форме. Без самодеятельности. Твоя инициатива должна выглядеть не как озарение гения, а как закономерный результат правильного советского воспитания и коллективного труда.

Отец смотрел на него, и в его глазах была не только родительская тревога, но и нечто иное — странная смесь страха и любопытства. Он чувствовал, что его сын изменился, что в нем скрывается что-то чужеродное и мощное, и он пытался это нечто обуздать, впрячь в общую упряжку, чтобы оно не сожгло их всех.

— Я… я подумаю, — сказал Иван.

— Не думай, а делай, — строго сказал отец. — С понедельника — активизируй работу в ячейке. А насчет рацпредложений… поговори с матерью. Она врач. Она подскажет, что можно улучшить без риска для жизни. Твоей жизни.

Разговор был исчерпан. Иван вышел из кабинета отца с тяжелой головой. Он чувствовал себя как шахматист, которому только что объяснили, что он все это время играл не в шахматы, а в поддавки, и что главная задача — не поставить мат, а сделать вид, что ты стараешься его поставить, при этом тайно готовя настоящую атаку.

Анна ждала его в гостиной. Она молча обняла его.

— Он прав, Лёва, — прошептала она. — Ужасно прав. Я так испугалась за тебя вчера… Ты должен быть не просто осторожным, ты должен быть мудрым. Мудрым, как змий.

— Я знаю, мама, — он обнял ее в ответ, чувствуя тепло и хрупкость ее плеч. Эта женщина, его новая мать, уже стала ему по-настоящему дорога. — Я буду. Я научусь.

Он провел остаток субботы в родительской квартире, пытаясь читать учебник по хирургии, но мысли путались. Вечером, отказавшись от предложения отца остаться ночевать, он пошел назад в общежитие. Ему нужно было побыть одному, осмыслить услышанное.

По дороге он зашел в сквер и сел на холодную железную скамейку. Сумерки сгущались, зажигались фонари. Мимо проходили парочки, слышался смех. Жизнь шла своим чередом. А он сидел и думал.

«Отец предлагает тактику контролируемой эскалации. Стать своим настолько, чтобы получить право на некоторую чуждость. Использовать систему против нее же самой. Он по-своему гениален. Но достаточно ли у меня выдержки?»

Он вспомнил свое прежнее бессилие, свою скучную, бессмысленную жизнь в 2018 году. Здесь, в этом суровом и жестоком мире, у него появился шанс. Шанс изменить что-то. Но цена ошибки — смерть. Не метафорическая, а самая что ни на есть реальная.

«Хорошо, — решил он, поднимаясь со скамейки. — Я сыграю по их правилам. Я стану лучшим комсомольцем ЛМИ. Я буду вносить дурацкие рацпредложения по стерилизации бинтов. Я буду сдавать нормы ГТО и организовывать походы с песнями у костра. Но параллельно… параллельно я буду готовить почву. Я буду искать союзников. Настоящих союзников. И когда система признает меня своим… вот тогда я и нанесу удар».

Вернувшись в общежитие, он застал Сашку и Лешу за игрой в шахматы. Комната была полна народа, кто-то читал вслух свежий номер «Правды», кто-то спорил. Было шумно, тесно, но по-своему уютно.

— Лёвка, садись с нами! — обрадовался Сашка. — Расскажи, как у родителей? Что отец сказал?

— Отец сказал, что мне пора активнее работать в комсомоле, — с легкой иронией в голосе ответил Иван, снимая пальто. — Готовиться к сдаче ГТО на второй значок. И вообще, показывать пример во всем.

— Вот! Правильно говорит товарищ отец! — Сашка сиял. — Я с тобой! Мы вместе будем готовиться! Мы с тобой, Лёвка, весь институт на уши поставим! Покажем, что комсомол — это сила!

Леша смотрел на Ивана с восхищением.

— А правда, что ты там, в больнице, человека от смерти спас? — спросил он шепотом.

Слух уже дошел и сюда.

— Не человека спас, а помог внедрить передовой метод борьбы с заражением, — отчеканил Иван, используя новую, безопасную терминологию, которую ему подсказал отец. — Это достижение советской медицины, к которому я, как комсомолец, просто приложил свои скромные силы.

Сашка одобрительно хлопнул его по спине.

— Смотри ты на него! Скромность, да с инициативой! Из тебя, Лёвка, выйдет большой человек. Настоящий строитель коммунизма.

Иван сел на свою койку, глядя на горящие энтузиазмом лица своих товарищей. Они были частью этой системы, ее плотью и кровью. И чтобы выжить и сделать что-то настоящее, ему предстояло не просто притворяться, а по-настоящему стать своим среди них. Проникнуться их ритмами, их верой, их сомнениями. Стать их лидером.

Он взял с тумбочки не только «Устав ВЛКСМ», но и брошюру с нормативами ГТО.

— Ладно, Саш, — сказал он, открывая страницу с упражнениями. — Просвети меня, с чего начать. Бег, метание гранаты или стрельба? Надо же с чего-то начинать путь в «оборонщики».

Сашка с радостью отложил шахматы и начал с жаром объяснять. Иван слушал, кивал, задавал вопросы. Внешне — он был вовлеченным комсомольским активистом, готовящимся к сдаче физкультурных нормативов. Внутренне — он проводил свою первую стратегическую операцию по захвату плацдарма внутри вражеской крепости.

И где-то в глубине души, под грузом страха и ответственности, шевельнулось странное, новое чувство. Чувство азарта. Он снова был в игре. Самой опасной игре в его жизни. И на этот раз он знал правила.

Он посмотрел на значок ГТО в брошюре. Простой значок с бегуном на шестерёнке. А для него он был сейчас важнее любого учебника по фармакологии. Это был его первый шаг к тому, чтобы получить право на собственный голос. Его первый, крошечный плацдарм в системе, который он был полон решимости расширить любой ценой.