Врач из будущего

Глава 18 Осенние хлопоты

Октябрь в Ленинграде выдался на удивление сухим и ярким. Золотистая листва, еще не смытая осенними ливнями, шуршала под ногами прохожих, а солнце, хоть и без летнего жара, придавало воздуху прозрачную ясность. Именно в такой день Сашка, ворвавшись в лабораторию с разгоряченным лицом, огласил приговор:

— Сеанс в семнадцать ноль-ноль! «Гроза»! Билеты добыл, отстояв две очереди! Все свободны от важных дел!

Иван, корпевший над чертежом усовершенствованной иглы для своего шприца, с облегчением оторвался от кальки. Бюрократический тупик с «Временными техническими условиями» затягивался, и смена деятельности была более чем желанна.

— «Гроза»? — переспросил Миша, с любопытством глядя поверх толстой книги по органической химии. — Это про атмосферное явление или про социальный протест?

— Про жизнь, Миш! Про настоящую, дореволюционную жизнь! — с пафосом воскликнул Сашка. — Говорят, там играет сама Бабанова! И звук — настоящее чудо техники!

Катя, сидевшая в углу с конспектами, улыбнулась:

— Островского, кажется? Мрачноватая история для осеннего вечера.

— Именно поэтому и нужно идти! — не унимался Сашка. — Чтобы увидеть, от какого болота мы все ушли! Чтобы ценить светлое настоящее!

Иван сдержал улыбку. Энтузиазм Сашки был заразителен, как корь в детском саду. «Светлое настоящее», с очередями за хлебом и Громовым за спиной, все еще казалось ему весьма условным, хотя он уже видел отличия от преподаваемой ему «истории». Врали, нагло врали. Но идея посмотреть кино — да еще и звуковое, для него, человека из будущего, почти что антикварное — его прельщала.

Кинотеатр «Май» на Петроградской стороне оказался неброcким зданием с выцветшей вывеской. Внутри пахло особым коктейлем из запахов эпохи: нафталина, дешевого табака, гуталина и слабого, но упрямого аромата человеческих тел, не избалованных ежедневным душем. Они прошли в зал в верхней одежде, гардеробы были только в театрах и центральных кинотеатрах.

Ивана поразила акустика. Деревянные, ничем не обитые стены и такие же ряды кресел создавали эффект гула, в котором тонули отдельные слова. Зал гудел, как улей. Публика была самой разной: студенты в потертых гимнастерках, рабочие в телогрейках, интеллигентного вида парочки, старающиеся сохранить остатки дореволюционного лоска.

— Смотри, кинобудка, — ткнул локтем Миша, указывая на небольшое окошко на балконе. — Там, вероятно, установлен аппарат «Тагефон». Принцип синхронизации звука и изображения через систему зубчатых валов и фотоэлементов… Инженерная мысль!

— Главное, чтобы не зажевало пленку, как в прошлый раз, — мрачно бросил сзади чей-то голос.

Наконец, свет погас, и на экране, покрытом мелкими рябинками, замерцала заставка «Союзкино». Раздались первые звуки — шипение, скрежет, и наконец, музыка. Для Ивана это было путешествие в музей. Черно-белое, чуть дрожащее изображение, неестественно театральная игра актеров, звук, идущий как будто из соседней комнаты. Но в этом был свой шарм. Свой, не приукрашенный цифрой, аутентичный мир.

Он наблюдал за реакцией друзей. Сашка, разинув рот, следил за перипетиями сюжета, всем телом сопереживая героям. Катя смотрела внимательно и критически, временами одобрительно кивая, когда на экране обличали «темное царство» купечества. Миша же был поглощен не содержанием, а формой: он вглядывался в экран, пытаясь понять, как ложатся тени, как работает звук, и временами что-то бормотал себе под нос, делая мысленные пометки.

А Иван… Иван испытывал странную ностальгию. Ностальгию по чему-то, чего он в своей прошлой жизни почти не застал. По этой простоте, по этой вере в магию самого факта движущегося изображения со звуком. В его время кино было развлечением, здесь и сейчас — оно было чудом.

Когда зажегся свет, в зале на секунду воцарилась тишина, а затем взорвался гомоном обсуждений.

— Вот это сила! — первым выдохнул Сашка, выходя на улицу и жадно вдыхая прохладный воздух. — Как они жить-то могли? Кабаниха эта… просто эксплуататорша!

— Социальная драма построена безупречно, — аналитически заметила Катя. — Показано рождение протеста в самой гуще затхлого быта.

— А мне понравилось, как они запись звука сделали, — сказал Миша. — Чувствуется, что синхронизация не идеальна, губы двигаются чуть раньше, чем звук… Надо бы почитать про последние достижения в области звукового кино.

— Ну, вам бы только технику, — отмахнулся Сашка. — А по-моему, просто здорово! Настоящее искусство!

Иван шел молча, наслаждаясь этим спором. Он был частью этого. Частью этой живой, кипящей эмоциями и идеями массы. И это чувство было куда ценнее, чем любое, даже самое продвинутое кино.

Комната в общежитии была наполнена тем особым уютом, который возникает только в мужской компании, когда все дела переделаны и можно просто расслабиться. В центре внимания была она — старенькая семиструнная гитара, которую Сашка принес с торжественным видом. Инструмент был видавшим виды: потертый корпус, потрескавшийся лак, одна струна явно была заменена на неподходящую по толщине.

— От дяди Коли досталась, — с гордостью сказал Сашка, проводя рукой по деке. — Он в гражданскую, говорит, с ней пол-России прошел.

Гитара была расстроена, но это никого не смущало. Леша, достав из-под кровати заветную бутыль с мутноватой жидкостью, разлил всем в граненые стаканы.

— Самогон от того же дяди Коли, — пояснил он. — Ядреный, зато бесплатный.

Иван скептически пригубил. Ощущение было знакомым — паленой водкой в его время тоже не удивишь. Но здесь, в этой компании, под аккомпанемент расстроенной гитары, самогон казался почти что изысканным напитком.

Сашка попытался сыграть что-то патриотическое, но гитара отчаянно фальшивила.

— Дайте сюда, — не выдержав, сказал Иван.

Он взял инструмент в руки. Память пальцев, хранившая мышечный опыт из другой жизни, ожила. Он на слух попытался подстроить струны, насколько это было возможно, и, найдя более-менее сносный аккорд, брякнул незамысловатый мотивчик. Это был куплет из простенькой попсовой песенки про «любовь любовную и ее конец», которую он когда-то заучил, чтобы произвести впечатление на однокурсницу.

В комнате воцарилась тишина. Сашка смотрел на него с недоумением, Миша — с научным интересом, Леша — с полным отсутствием понимания.

Сашка сморщился, будто укусил лимон.

— Э-э-э, Лев… Это что за надрыв? — растерянно спросил он. — То ли частушка, то ли… ария? Про аккумуляторы, что ли, поешь?

Иван фыркнул. Он и сам не ожидал, что его эксперимент вызовет такую реакцию.

— Нет, — сказал он, сдерживая смех. — Это… это про любовь. Такую, знаешь, сентиментальную.

Леша, поморщившись, отхлебнул из стакана. — Фу, сантименты, — буркнул он. — То ли дело «Каховка»! Давай, чтоб душа развернулась!

Иван понял, что эксперимент провалился. Но сдаваться не собирался. Он перебрал струны, найдя другой ритм, и запел на мотив известной комсомольской песни, но с совершенно новым, шуточным текстом, который родился спонтанно:

'Мы шприцы наши стерилизовали,

Микробам спуску не давали!

А если Круглов скажет «нельзя»,

Мы стандарты сами напишем, друзья!'

Эффект был мгновенным. Сашка раскатисто хохотал, Леша удивленно хлопал глазами, а Миша, ухмыляясь, подтягивал:

'Хроматографию применим,

Пенициллин получим!'

Вскоре все подхватили, сочиняя на ходу все новые и новые куплеты, посвященные учебе, общежитию, профессору Орловой. Даже Миша, к всеобщему удивлению, попытался исполнить старинный романс. Получилось ужасно: он фальшивил на каждой ноте и путал слова, но это вызвало новый взрыв хохота. Самогон медленно делал свое дело, разговор становился все более душевным и бесхитростным. Говорили о будущем, о будущем страны и ее людей, о девушках. Иван сидел, прислонившись к стене, и слушал. Этот вечер, этот пьяный, фальшивый, невероятно свой хор, был для него как щит от призраков прошлого. Он отгораживал его от тоски по другому времени, которого, он теперь понимал, по-настоящему и не было.

Институт готовился к очередной годовщине Октября. В воздухе витал запах краски, клея и предпраздничной суеты. Сашка, назначенный ответственным за выпуск праздничной стенгазеты, носился по коридорам с кистями и банкой с клейстером, сметая все на своем пути.

— Товарищи! — вещал он, врываясь в лабораторию. — Праздник на носу! Газета должна быть образцовой! Миша, тебе — научный отдел! Иван, ты у нас художник! Леша, помогать с оформлением!

Миша, к всеобщему удивлению, отнесся к задаче со всей серьезностью. Через день он принес лист бумаги с заголовком: «Химический анализ праздничного настроения: количественная оценка факторов коллективной радости». Текст был наполнен формулами и графиками, доказывающими, что совместный труд и пение хором повышают выработку «гормонов солидарности» (термин, который он, конечно, выдумал). Сашка смотрел на это как баран на новые ворота.

— Миш… Это ж газета, а не научный журнал! Людям нужно что-то попроще!

— Простота — враг истины, — парировал Миша, но под натиском Сашки согласился переписать статью в более популярном стиле, озаглавив ее «Почему в Октябре улыбаться полезно?».

Иван, вспомнив навыки карикатуриста, которые он когда-то подцепил в институте, принялся рисовать. Он изобразил забавного, но доброго вида микроба, который бежит прочь от гигантского шприца, и бородатого профессора-консерватора (очень абстрактного, без портретного сходства с Орловой), который пытается измерить циркулем крылья бабочки-новаторши. Юмор был выверенным, как доза лекарства, — безвредным для цензуры, но узнаваемым для своих.

Леша же отвечал за общую композицию. Он выводил каллиграфическим почерком лозунги: «Даешь пятилетку в четыре года!» и «Комсомол — смена достойная!». Его стиль был прямолинейно-патриотичным: много красного цвета, звезд и серпов с молотами. Со вкусом было туго, но энтузиазм компенсировал все.

Кульминацией стала церемония вывешивания газеты на специальном стенде в холле. Наклеивали всем миром. Леша держал газету, Сашка намазывал обратную сторону клейстером, а Иван и Миша должны были прижать ее к стенду. В самый ответственный момент Леша чихнул, газета съехала набок, а Сашка, пытаясь ее поправить, перемазал в клейстере всю свою гимнастерку. Получилось кривовато, с комками и пузырями, но зато — свое, родное.

На их счастье, мимо проходил Петр Семенович. Он остановился, внимательно, с каменным лицом, изучил их творение.

— Гм, — произнес он наконец. — Живо. Актуально. Молодцы, товарищи. — И, сделав пару шагов, обернулся: — Борисов, только этот ваш… летающий микроб… Не увлекайтесь. Искусство должно быть идейным.

Когда он ушел, все выдохнули. Успех. Пусть и с партийной скидкой.

Субботник в саду ЛМИ напоминал не столько добровольный труд, сколько веселую, немного суматошную ярмарку. Стоял звонкий, прохладный день. Солнце золотило последние листья на кленах и липах. Студенты, вооруженные граблями, метлами и тачками, сгруппировались по курсам.

Сашка, как заправский комиссар, сразу взял командование на себя.

— Первый курс, не зевать! Разбиваемся на звенья! Левое крыло — уборка листвы, правое — обрезка сухих сучьев, центр — укрепление коры деревьев! Вперед, за Родину, за Сталина!

Его звонкий голос резал воздух, и молодежь, посмеиваясь, но послушно, бросилась выполнять распоряжения.

Миша, разумеется, подошел к процессу с научной точки зрения. Он разработал «оптимальную схему уборки листвы», создав из тачек и досок некое подобие конвейера. Система была сложна и постоянно ломалась, вызывая дружное веселье. В итоге тачка, перегруженная листьями по его же расчетам, опрокинулась, засыпав самого изобретателя с головой.

Иван работал споро, привыкшими к физическому труду руками. Он сгребал листву, носил тяжелые ветки, наслаждаясь простой работой и свежим воздухом. В какой-то момент он поймал на себе взгляд Кати. Она улыбнулась ему из-за груды желтых кленовых листьев, и он кивнул в сторону заросшей аллеи, ведущей к старой, полуразрушенной беседке.

Через несколько минут они сидели на холодной каменной скамье, прижавшись друг к другу для тепла.

— Холодно, — сказала Катя, пряча руки в рукава пальто.

— Сейчас, — Иван снял свои рабочие перчатки и протянул ей.

Они сидели молча, слушая доносящиеся с главной поляны крики, смех и песни. Отсюда, из их укрытия, суета субботника казалась мирной и почти что идиллической.

— Жданов говорит, твои идеи по лимфатической системе… они переворачивают все с ног на голову, — тихо сказала Катя. — Он пишет статью. Ты будешь соавтором.

Иван кивнул. Его не это волновало сейчас.

— А ты чего хочешь, Кать? После института? — спросил он, глядя на золотой лист, зацепившийся за ее волосы.

Она задумалась.

— Работать. Хирургию, наверное, пока не уверена. Там результат виден сразу. Спасать людей. А ты?

«Остаться в живых. Изменить ход истории. Успеть до войны», — пронеслось в голове у Ивана.

— То же самое, — сказал он вслух. — Спасать. Как смогу.

Она посмотрела на него своими умными, все понимающими глазами и просто взяла его руку. Этого было достаточно.

Вернувшись к товарищам, они застали всеобщее чаепитие. В огромном баке кипятили воду, разливали по жестяным кружкам терпкий, горячий чай, заедая его сушками и кусками черного хлеба с сахаром. Было шумно, весело, пахло дымом и прелыми листьями. Иван с Катей присоединились к своей компании. Сашка что-то громко доказывал, размахивая кружкой, Леша мирно жевал сушку, а Миша, счищая с куртки прилипшие листья, что-то вычислял в блокноте. Иван почувствовал острое, почти физическое чувство принадлежности. Он был своим. Это был его коллектив. Его эпоха.

Повседневность состояла из мелочей, которые и складывались в картину жизни.

Очередь в столовой. Иван, стоя с подносом, читал меню, написанное мелом на грифельной доске: «Щи из кислой капусты, Каша перловая, Компот из сухофруктов.». Воздух был густым и влажным от пара на кухне. Рядом две работницы, поварихи в засаленных фартуках, оживленно обсуждали последние новости:

— Слышала, Михалыч с мясного цеха, рацпредложение написал! По новому теперь мясо заготавливают, время экономят! Говорят, награду получит!

— Правильно! У нас страна такие люди и нужны!

Иван, получив свою порцию каши и стакан вкусного компота, с трудом нашел свободное место за длинным столом, заставленным стаканами с чаем и хлебными крошками.

Вечер в женской половине общежития.

Катя помогала своей соседке, Нине, штопать чулок. Девушки сидели на кроватях, пили чай с вареньем из ревеня, которое привезла Нина из дома, и болтали.

— Мой Коля пишет, с завода его могут направить на учебу в Москву, — с гордостью говорила Нина. — Инженером станет!

— А мой… мой все в лаборатории пропадает, — улыбнулась Катя, и девушки дружно захихикали.

— Смотри, Кать, гений попался! Это ж хорошо! Главное, чтобы с руками был… — подмигнула Нина.

Иван, навещая родителей, помогал отцу чинить подтекающий кран на кухне. Борис Борисович, сняв китель и закатав рукава, подавал инструменты и с интересом наблюдал за ловкими движениями сына.

— Откуда у тебя, медика, руки из нужного места растут? — поинтересовался он.

— В прошлой жизни сантехником подрабатывал, — чуть не сорвалось у Ивана. Он поймал себя. — Да так… приспособился, — буркнул он вместо этого.

Отец внимательно на него посмотрел, но не стал допытываться.

— Молодец. Умение — оно никогда не лишнее. А с тем… со шприцем, как? — спросил он тише.

— Стоим. Ждем, когда институт стандартов до нас дойдет. Очередь…

Борис Борисович кивнул, его лицо стало сосредоточенным.

Отец кивнул, его пальцы привычным жестом постучали по столу, будто отбивая азбуку Морзе.

— Понятно. — В его глазах мелькнуло что-то, что Иван не сразу понял — не просто поддержка, а оценка обстановки. — Не торопи события. Тише едешь — целее будешь. И все, кто в телеге.

И сквозь все эти будни красной нитью проходил комический лейтмотив — Леша и его талант все терять. То он не мог найти зачетку, которая оказывалась у него в кармане ватника, то терял шапку, и ее обнаруживали на голове гипсового бюста Павлова в коридоре, то ронял в суп только что полученную стипендию. Его вечные поиски и радостные находки стали частью общего фольклора.

По настоянию Сашки, агитировавшего за «гармоничное развитие советской молодежи», Иван записался в спортивную секцию. Выбор пал на «Сам» — «Самооборона без оружия». Занятия проходили в большом, пропахшем потом и кожей матов зале, стены которого украшали плакаты с изображением атлетов и лозунгами: «В здоровом теле — здоровый дух!» и «Готов к труду и обороне!».

Тренером был коренастый мужчина лет сорока с спортивной выправкой и внимательным, аналитическим взглядом — Алексей Степанович. Он показывал приемы из новой системы, разрабатываемой на базе дзюдо и национальных видов борьбы.

— Смотрите, товарищи, — его движения были точными и экономичными, — принцип рычага и использование инерции противника — основа системы товарища Ощепкова. Это не грубая сила, а наука!

— Так, Борисов! — крикнул он, увидев, как Иван на спарринге с Сашкой инстинктивно уходит от захвата с мягким скручиванием, используя принцип, который только начали внедрять в подготовке. — Стой! Это… очень похоже на работу товарища Ощепкова, но только… более совершенное. Откуда?

Иван, пойманный врасплох, быстро сориентировался:

— Читал переводные работы по дзюдо, Алексей Степанович. И экспериментировал.

Тренер подошел ближе, его взгляд выражал профессиональный интерес, а не осуждение.

— Дзюдо… Да, Василий Сергеевич как раз на его основе разрабатывает нашу систему самозащиты. Но то, что ты делаешь — это следующий уровень. Покажи еще.

Иван показал несколько приемов, которые выглядели как логическое развитие принципов Ощепкова — болевые на кисть из ММА, удушающие из бразильского джиу-джитсу. Алексей Степанович внимательно изучал каждое движение.

— Поразительно, — сказал он наконец. — Это стыкуется с тем, что мы пытаемся создать. Но у тебя это выглядит… более целостной системой. Мы должны это изучить. — Он посмотрел на Ивана серьезно. — Товарищ Борисов, то, что ты показываешь, может быть очень ценно для обороноспособности страны.

— Я понимаю, Алексей Степанович.

— Хорошо. Продолжаем занятие.

Сашка, поднявшись с матов, смотрел на Ивана с новым, почтительным удивлением.

— Лев, да ты… да ты просто супер человек! Где ты только этому научился?

«В другой жизни, друг, в совсем другой жизни», — подумал Иван, чувствуя приятную усталость в мышцах и странное удовлетворение. Еще одна часть его старого «я» нашла себе применение в этом новом, суровом, но полном жизни мире.