Врач из будущего

Глава 23 Осень

Осеннее солнце, бледное и прощальное, заливало светом высокий кабинет профессора Жданова. В воздухе пахло старыми книгами, скипидаром от препаратов и возбуждением — тем особенным, научным возбуждением, которое витает накануне великих открытий. Иван стоял у окна, сжимая в руках свежий, еще пахнущий типографской краской экземпляр журнала «Хирургия». Его взгляд скользил по заголовку: «О путях оттока лимфы из больших полушарий головного мозга». А ниже — имена: профессор Д. А. Жданов и… студент Л. Б. Борисов.

Сердце сжалось в странном, двойном узле. Холодная, горькая усмешка Ивана Горькова: «Наконец-то тебя признали, пусть и в другом теле и в другом веке». И тут же — горячий, почти болезненный восторг Льва Борисова, для которого эта распечатка была не итогом, а билетом в ту самую большую науку, о которой он когда-то мечтал. Он провел пальцем по шершавой бумаге. Это был не просто оттиск. Это был пропуск в высшую лигу советской, да и мировой науки.

— Ну что, Лев Борисович, испытываете чувство глубокого удовлетворения? — раздался за его спиной голос Жданова.

Иван обернулся. Профессор стоял, опершись о свой массивный стол, и смотрел на него с теплой, чуть ироничной улыбкой. В его глазах светилась неподдельная радость.

— Чувство немного сюрреалистическое, Дмитрий Аркадьевич, — честно ответил Иван, откладывая журнал. — Я всего лишь студент.

— А я всего лишь анатом, который сделал свое главное открытие, потому что один не в меру начитанный студент задал ему на лекции правильный вопрос, — парировал Жданов. — Не принижайте свою роль. Без ваших… э-э-э… логических построений о иммунной функции, без ваших наводящих гипотез о возможных путях оттока, я бы бродил в потемках еще лет пять, если не десять. Вы были не источником сырья, Лев, вы были компасом. А это в науке куда ценнее.

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и начали подтягиваться члены ученого совета, приглашенные на расширенное заседание. В воздухе повис гул голосов, перемешанный со скрипом стульев. Иван занял место в первом ряду, поймав на себе взгляд профессора Орловой. Та сидела с каменным лицом, уставившись в лежавший перед ней тот же номер «Хирургии». Их взгляды встретились на секунду. В глазах Марии Игнатьевны не было ни злобы, ни признания. Лишь холодное, недоуменное изучение. Как будто она рассматривала редкий, не поддающийся классификации биологический вид.

Жданов вышел к кафедре. Его доклад был образцом научной ясности и красноречия. Он избегал сложного жаргона, объясняя революционную суть открытия — существование лимфатической системы мозга — на пальцах, с помощью схем и аналогий.

— Мы привыкли думать о мозге как о неком замкнутом пространстве, — его голос звенел в тишине зала. — Но природа не терпит изоляции. Наши исследования, проведенные совместно со студентом Борисовым, убедительно доказывают, что мозг не является «империей в себе». Он связан с общей лимфатической системой организма сложной, но абсолютно реальной сетью каналов. Это открывает совершенно новые горизонты в понимании патогенеза таких заболеваний, как рассеянный склероз, болезнь Альцгеймера, последствия черепно-мозговых травм и нейроинфекций. Мы стоим на пороге новой эры в неврологии.

Когда он закончил, в зале на мгновение воцарилась тишина, а затем взорвался аплодисментами. Не теми, ритуальными, какими обычно встречали выступления маститых профессоров, а живыми, искренними. К Жданову тут же подбежали коллеги, забросали его вопросами, поздравлениями.

Иван оставался на своем месте, чувствуя себя немного не в своей тарелке. И тут к нему подошла профессор Орлова.

— Борисов, — произнесла она сухо. Иван внутренне приготовился к выговору. — Ваша фамилия в соавторах… это дань педагогическому энтузиазму Дмитрия Аркадьевича или вы действительно внесли существенный вклад?

Иван посмотрел ей прямо в глаза. Циник Горьков внутри него ехидно усмехнулся: «Ну что, Мария Игнатьевна, проглотишь свою гордость?»

— Я лишь помогал профессору с теоретическими выкладками и поиском литературы, — скромно ответил он, выбирая нейтральный вариант.

Орлова молча кивнула, ее взгляд скользнул по журналу в его руках.

— В таком случае… поздравляю, — выдохнула она, и в этих словах прозвучало нечто, похожее на вынужденное, но признание. — Работа, без сомнения, выдающаяся. Жданов прав — это меняет многое. — Она резко развернулась и ушла, оставив Ивана в легком ступоре.

К нему подошел сияющий Жданов.

— Видели? Даже наша грозная Мария Игнатьевна капитулировала перед очевидностью. Лев, о формальностях. Диссертация. Готовы ли вы начать работу над кандидатской? Сразу, минуя аспирантуру. Учитывая ваши… э-э-э… уникальные познания, я считаю это возможным. Тема — смежная, по применению наших находок в клинической практике.

Иван почувствовал, как земля уплывает из-под ног. Диссертация. Он, Иван Горьков, заслуженный циник и неудачник, в другом времени начинает путь к ученой степени.

— Да, Дмитрий Аркадьевич. Готов.

— Отлично! — Жданов хлопнул его по плечу. — Тогда за дело. У нас с вами, Лев Борисович, впереди еще много работы.

Глухой, ритмичный гул цеха завода «Красногвардеец» был музыкой прогресса. В воздухе стоял запах машинного масла, раскаленного металла и свежей стружки. Иван и Сашка, в защитных очках и прорезиненных плащах, шли вдоль конвейера, наблюдая за его работой.

— Смотри, Лёва! — Сашка, не скрывая восторга, указывал на готовые изделия, упаковывавшиеся в стерильные пакеты. — Наша кровь с тобой! По всей стране разойдутся!

Директор завода, коренастый, плечистый человек по фамилии Козлов, с гордостью комментировал:

— Процесс отладили, Борисов. Ваша схема — просто песня. Просто, дешево, технологично. Сейчас запускаем вторую линию. К Новому году выйдем на плановые пятьдесят тысяч в месяц.

Иван кивал, глядя на это промышленное чудо. Его маленькое изобретение, рожденное в больничном подвале, теперь обретало мощь советской индустрии. Он представлял, как эти шприцы поедут в сибирские поселки, в среднеазиатские кишлаки, в прифронтовые госпитали… которых пока не было.

— Петр Семеныч, — обратился Иван к директору, переходя к главному. — У меня есть новая разработка. Система для внутривенных вливаний.

Он разложил на столе в кабинете Козлова чертежи капельницы. Упрощенной, но функциональной. Резиновая трубка, стеклянная колба, зажим, игла.

— Принцип тот же — простота и массовость. Это спасет тысячи жизней при операциях, кровопотерях, инфекциях.

Козлов, хмурясь, изучал чертежи.

— Сложнее, Борисов. Резина, стекло… Надо с технологиями разбираться. Но… — он посмотрел на Ивана оценивающе, — раз уж ваши шприцы себя оправдали, и раз вам покровительствует сам товарищ Жданов… и кое-кто еще, — он многозначительно хмыкнул, — думаю, сможем изготовить опытную партию. Инженеры помогут доработать.

«Кое-кто еще» дал о себе знать на следующий день. В лабораторию к Ивану снова нагрянул Громов. На этот раз он был немногословен.

— Ваш шприц прошел проверку боем. Наркомздрав доволен. По поводу новой вашей идеи… — Громов достал из портфеля тот самый чертеж. — Козлов доложил. Я прослежу, чтобы согласования в смежных наркоматах прошли без проволочек. Стране нужны такие вещи. Но, Борисов, — его взгляд стал жестким, — без самодеятельности. Все строго по инструкциям. Понятно?

— Понятно, товарищ следователь, — кивнул Иван. Он понимал. Система приняла его, но теперь держала на коротком поводке. Помощь и контроль шли рука об руку. Как и в любое время в любом государстве.

В лаборатории Ермольевой пахло по-другому — сладковатым запахом культурной среды, спиртом и напряженной сосредоточенностью. Миша, не отрываясь, смотрел на причудливую стеклянную конструкцию, собранную своими руками. Это был его ребенок — хроматографическая колонка, пока примитивная, но Миша продолжал работу над ней.

— Принцип, который ты подсказал, Лев, — гениален, — бормотал он, регулируя подачу растворителя. — Разделение по степени адсорбции… Просто и главное работает. Смотри!

По стеклу медленно сползали разноцветные полосы. Миша ловко собрал нужную фракцию — ту, что, по его расчетам, и должна была содержать очищенный пенициллин.

— Старые методы — осаждение, экстракция — давали на выходе гремучую смесь. А это… — он с торжеством поднял пробирку с мутноватой жидкостью, — это почти чистое вещество. Активность выше в сорок раз!

Зинаида Виссарионовна Ермольева, обычно сдержанная, не скрывала волнения. Она взяла пробирку, как драгоценность.

— Это тот самый «Крустозин»… — прошептала она, давая веществу рабочее название. — Лев Борисович, ваши гипотезы о штамме и глубинном культивировании… они сработали. Все сработало.

В виварии лаборатории царила тишина, нарушаемая лишь писком мышей. В две клетки поместили животных, зараженных смертельной дозой стафилококка. Одной группе начали вводить полученный препарат. Другой — нет.

На следующий день результат был очевиден. Мыши в контрольной группе лежали без движения. В опытной — они хоть и были вялыми, но пили воду и даже пытались есть. Выжили восемь из десяти.

В лаборатории воцарилась эйфория. Сашка, присутствовавший при эксперименте, схватил Ивана в охапку.

— Лёва! Да мы же войну с заразой выиграем! Ты понимаешь?

Иван понимал. Он смотрел на сияющие лица Миши, Кати, на сдержанно улыбающуюся Ермольеву. Это был звездный час. Мир стоял на пороге эры антибиотиков, и они, горстка людей в ленинградской лаборатории, толкали его через этот порог.

Жизнь, однако, не состояла из одних лишь научных триумфов. В мужском общежитии ЛМИ царил привычный хаос, но в воздухе витало нечто новое — предчувствие любви.

Сашка, начищенный до блеска, в отглаженной гимнастерке, нервно прохаживался по комнате.

— Лёв, как думаешь, понравится ей, если я расскажу про наш пенициллин? — терзался он.

— Только без подробностей про мышей, — посоветовал Иван, с улыбкой наблюдая за метаниями друга. — Скажи, что мы боремся с инфекциями. Девушкам это нравится.

Сашка мчался на свидание с Варей, медсестрой из больницы им. Мечникова, с которой он познакомился во время практики. Их свидания были полны забавного простодушия: походы в кино, прогулки по парку, где Сашка, краснея, пытался взять ее за руку, и восторженные рассказы о «гениальном друге Лёве».

А у Ивана и Кати была своя, тихая осень. Они гуляли по засыпанным золотыми листьями аллеям Летнего сада, говорили о будущем.

— После института, — сказал Иван, крепче сжимая ее руку в своей. — Сразу после защиты диплома.

— Согласна, — тихо ответила Катя, и ее щеки порозовели. — Только скромно. Без помпезности.

Они зашли к Борисовым. Анна встретила их, как всегда, с теплотой, а Борис Борисович, отложив газету, устроил короткий допрос.

— Планы на жизнь строите? Квартиру присматривать надо, Лев. Я могу поспособствовать.

Иван ловил себя на мысли, что эта обыденная, бытовая суета — свадебные хлопоты, забота родителей, дружеские подначки — вызывает в нем странное чувство умиротворения. Он, беженец из будущего, по кирпичику строил себе новую, настоящую жизнь.

Эйфорию в лаборатории сменилось суровой, будничной работой. Разрешение от Наркомздрава было получено. Начались испытания на собаках.

Виварий превратился в поле боя. Подопытным животным вводили культуры перитонита или зараженную кровь. Потом начиналась борьба. Иван, Катя и Миша дежурили у клеток сутками, вводя пенициллин, измеряя температуру, следя за состоянием.

Были моменты отчаяния. Одна из собак, рыжий дворняга по кличке Марс, несмотря на ударные дозы антибиотика, угасал на глазах. Катя, обычно сдержанная, выбежала из вивария, прижав ко рту скомканный халат, чтобы не закричать. Иван опустился на корточки у клетки. Он гладил теплый, еще живой бок Марса, чувствуя под ладонью слабеющий трепет. «Цена прогресса, — твердил внутри Горьков. — Всего лишь подопытное животное». Но Лев Борисов сжимал челюсти, чувствуя, как эта цена впивается в него острыми когтями.

Но были и победы. Другая собака, крупная лайка по кличке Север, на третий день терапии поднялась на ноги и потянулась к миске с водой. Это был момент настоящего, ни с чем не сравнимого торжества.

Когда подвели итоги, результат ошеломил даже Ермольеву. В контрольной группе — стопроцентная летальность. В опытной — выжило восемьдесят процентов животных.

— Революция, — сказала Зинаида Виссарионовна, снимая очки и устало проводя рукой по глазам. — Мы стоим на пороге медицинской революции. Вы понимаете это, Лев Борисович?

Иван понимал. Он видел это в ее глазах — тот же огонь, что горел когда-то в глазах Флеминга, Флори и Чейна. Они были первыми.

Вечер в квартире Борисовых был тихим. Анна вязала, Иван читал свежий номер «Правды», где в сотый раз восхвалялись успехи стахановского движения и уборки урожая. Борис Борисович молча курил у окна, глядя на темнеющие улицы.

— Лев, — неожиданно прервал он тишину. — Подойди-ка.

Иван подошел. Отец говорил тихо, почти шепотом, хотя в квартире никого, кроме них, не было.

— Сынок, у тебя все хорошо. Наука, признание… Рад за тебя. Но я должен тебя кое о чем предупредить.

Он пустил струйку дыма в стекло.

— В верхах, в нашем… ведомстве, неспокойно. Идут сложные процессы. Чистки. — Он помолчал, подбирая слова. — Будь осторожен в высказываниях. И в окружении. Не всем можно доверять. Времена наступают непростые. Концентрируйся на своей науке. Она твой главный щит.

Иван смотрел на отца. Этот всегда уверенный в себе, несгибаемый «бумажник» из НКВД сейчас выглядел усталым и по-настоящему озабоченным. Он чувствовал приближение бури.

«1934 год, — пронеслось в голове у Ивана. — Киров. Скоро». Он знал, что отец прав. Но знал он и другое — масштаб надвигающейся трагедии был известен только ему одному.

— Не переживай, отец, — сказал он, кладя руку на его плечо. — Я буду осторожен. Мы со всем справимся.

Он не мог сказать большего. Не мог объяснить, что «большой террор», ужас которого он знал из учебников, для простых людей, не втянутых в политические дрязги, часто проходил фоном. Это была направленная, чудовищная по масштабу, но все же точечная акция против «врагов народа», реальных и мнимых. Ему было горько и страшно от этого знания, но он понимал: его миссия — спасать жизни будущей войны — была куда важнее.

Звонок раздался глубокой ночью. Голос в трубке был паническим: звонил дежурный врач детской больницы на Выборгской стороне. Пятилетний мальчик, Сережа. Острая пневмококковая пневмония. Двустороннее поражение. Сепсис. Температура под сорок. Врачи разводили руками — безнадежен.

Ермольева, не раздумывая, бросила трубку и стала названивать Ивану и своим помощникам. Через час они были в больнице.

Ребенок лежал в отдельной палате, бледный, с синюшным оттенком кожи, часто и поверхностно дыша. Его мать, убитая горем женщина, смотрела на врачей умоляющими глазами.

— Зинаида Виссарионовна, это риск, — сказал главврач, нервно теребя бородку. — Препарат экспериментальный. Если ребенок умрет…

— Он умрет наверняка, если мы ничего не сделаем, — холодно парировала Ермольева. — Я беру ответственность на себя. Лев Борисович, готовьте препарат.

Иван, с дрожащими от волнения руками, но с ясной головой, развел первую дозу очищенного пенициллина. Это был момент истины. Не мыши, не собаки — человек. Ребенок.

Укол сделали глубоко в мышцу. Первые сутки прошли в томительном ожидании. Температура не падала. Состояние оставалось критическим. Катя не отходила от постели, следя за пульсом и дыханием.

На вторые сутки ввели вторую дозу. И к вечеру случилось чудо — страшный, лихорадочный бред сменился глубоким, тяжелым сном. Температура упала до 38.5.

На третьи сутки, после утренней инъекции, Сережа открыл глаза и тихо спросил: «Мама?»

В палате воцарилась оглушительная тишина, а затем ее нарушил тихий, счастливый плач его матери. Она упала на колени перед Ермольевой, целуя ей руки. Та, с трудом сдерживая эмоции, подняла ее.

— Это не мне, — сказала она, указывая на Ивана и Катю. — Это им спасибо. И науке.

Иван стоял, прислонившись к стене, и чувствовал, как по его щекам катятся слезы. Он не стыдился их. Это был первый человек, спасенный ими. Первая ласточка. За ней должны были прийти тысячи, миллионы. Война с микробами была объявлена, и они одержали первую решающую победу.

Радость от спасения ребенка была еще так свежа. Вечером первого декабря Иван и Катя сидели в его комнате в общежитии. Готовились к семинару. На столе лежали конспекты, чертежи капельницы, расчеты по пенициллину. Катя что-то увлеченно рассказывала, а Иван смотрел на нее и думал, что, возможно, счастье — это именно такие тихие, мирные вечера.

Внезапно из репродуктора, висевшего в коридоре, донеслись не обычные звуки музыки или сводки новостей, а тревожные, прерывистые позывные. Затем — голос диктора, неестественно напряженный и торжественный:

«Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Сегодня, 1 декабря, в Ленинграде, в Смольном, совершено злодейское убийство…»

Иван замер. Он знал, что услышит дальше.

«…члена Политбюро ЦК ВКП(б), секретаря ЦК и Ленинградского обкома ВКП(б), любимца партии и всего советского народа — Сергея Мироновича КИРОВА!»

В коридоре повисла гробовая тишина, которую через секунду разорвал чей-то сдавленный крик: «Не может быть!» Затем все зашумело, заговорило разом, в голосах слышалось недоумение, ужас, неверие.

Иван подошел к окну. Город за окном будто вымер. Люди застыли на улицах, столпились у репродукторов. Потом пошел снег — крупный, тяжелый, будто сама природа оплакивала случившееся.

В институте на следующий день был стихийный митинг. Студенты и преподаватели, с бледными, потрясенными лицами, клялись отомстить «врагам народа». Говорили о происках троцкистов, зиновьевцев, фашистских агентов. В воздухе витали гнев и страх — странная, удушающая смесь.

К Ивану подошел Леша. Его добродушное лицо было искажено яростью.

— Сволочи! — срывался его голос. — Такого человека! Убить! Да их всех к стенке поставить надо!

Иван смотрел на него и видел в его глазах не только гнев, но и животный, неподдельный страх. Страх перед невидимым, непонятным злом, которое пришло в их упорядоченный мир.

— Успокойся, Леша, — тихо сказал Иван. — Все будет хорошо. Власть разберется.

Он не мог сказать ничего другого. Он не мог объяснить, что эта смерть — лишь первый акт великой трагедии. Что волна арестов и подозрений уже набирает силу. Но он знал и другое — для таких, как они, для ученых, врачей, рабочих, главным щитом останется их работа. Их реальный, осязаемый вклад в будущее страны. Под угрозой были лишь террористы. Настоящие враги нации. И система должна была ответить. И она ответит. Иван, помня курс истории — знал, что «Большой террор», это не про борьбу с народом, а про борьбу с врагом. Хотя ему и сложно в это верилось.

Вечером он снова стоял у окна. Город погрузился во тьму и тишину комендантского часа. Снег продолжал идти, застилая белым саваном крыши, тротуары, трамвайные пути. Огни Невского проспекта погасли.

Контраст был оглушительным. Вчера — спасенный ребенок, триумф науки, личное счастье. Сегодня — смерть, страх и тяжелая, давящая тень, легшая на весь город. На всю страну.

Он мысленно перебирал планы: диссертация, капельница, пенициллин, новые лекарства. Это был его фронт. Его способ сражаться. И он не собирался отступать.