Врач из будущего

Глава 5 Ритм

Две с лишним недели февраля, плавно перетекшие в март 1932 года, выстроились для Льва Борисова в новый, непривычный, но уже обретающий черты четкости ритм. Это был странный, сбивающийся такт: два шага вперед, притворный шаг в сторону, постоянная оглядка и расчет. Сознание Ивана Горькова, сорокалетнего циника из будущего, уже не просто барахталось в панике и непонимании. Оно начало работать как стратегический процессор, составляя подробнейшую ментальную карту эпохи — с ее опасными болотами догм и редкими, но твердыми островками, на которых можно было строить.

Утро застало его на парах в главном здании ЛМИ. Аудитория пахла старым деревом парт, меловой пылью и едва уловимым, но въедливым духом формалина, доносившимся из кабинета препарирования. Сегодня была гистология. Преподавал ее профессор Виноградов — не молодой новатор вроде Жданова и не бескомпромиссный консерватор вроде Орловой, а, как мысленно определил его Иван, «добросовестный ученый-исполнитель». Человек, аккуратно, по косточкам, разбирающий утвержденную программу, не склонный к полетам фантазии, но и не глухой к логике.

Лекция касалась соединительной ткани. Виноградов, мерно расхаживая перед кафедрой, называл ее «пассивной основой, опорной структурой для главных, функциональных элементов органов».

Иван слушал, и внутри него все сжималось в комок протеста. Пассивная? Да вы что! Это же целый мегаполис! Фибробласты — строители, закладывающие новые улицы-волокна. Макрофаги — санитары и спецназ, поглощающие мусор и вражеских агентов. А тучные клетки? Это как сигнальные ракеты, запускающие воспаление — ту самую стройплощадку для ремонта.

Он вспомнил свою новую тактику, выработанную после разговора с отцом и конфликта с Орловой. Не спорить. Не доказывать. Задавать вопросы. Наводить. Он поднял руку.

— Профессор, разрешите вопрос? — его голос прозвучал почтительно.

Виноградов посмотрел на него поверх очков, ожидая стандартного уточнения по поводу классификации волокон.

— Говорите, Борисов.

— Я, возможно, не совсем понял… — Иван сделал вид, что подбирает слова. — Вы сказали — «пассивная основа». А если предположить, что эти клетки — ну, например, фибробласты — могут вести себя не пассивно? То есть, они не просто лежат, а активно реагируют на повреждение? Выделяют какие-то… специфические вещества, которые и запускают весь процесс восстановления? Получается, они не просто кирпичи в стене, а и строители, и… прорабы на этой стройке одновременно?

В аудитории повисла тишина, нарушаемая лишь скрипом пера Сашки, старавшегося все это записать. Профессор Виноградов замер, его брови поползли вверх. Он был не раздражен, а озадачен. Такой угол зрения был для него новым.

— Гм… «Строители и прорабы»… — он снял очки, начал протирать их платком. — Любопытная аналогия, Борисов. Чрезвычайно любопытная. — Он надел очки и уставился в пространство перед собой, как бы мысленно примеряя эту концепцию к известным ему данным. — Прямых, экспериментальных доказательств этому, конечно, нет. Существует теория гуморальной регуляции… — Он запнулся, сбитый с привычного курса этим нестандартным ходом мысли. — Но… как гипотеза, как модель для осмысления… да, это могло бы объяснить некоторые клинические проявления воспалительных процессов. — Он обвел взглядом аудиторию. — Запишите, товарищи. Как гипотезу. Предложенную студентом Борисовым.

Иван почувствовал, как по его спине пробежала волна тепла. Успех. Крошечный, но важный. Он не вызвал гнева, не получил выговор. Он посеял зерно. Маленькое зерно сомнения в устоявшейся картине мира — самый плодотворный посев для науки.

Краем глаза он увидел, что на него смотрит Катя. Он встретился с ней взглядом. В ее серых, умных глазах читалось не изумление, как у других, а легкая усмешка и молчаливое одобрение. Поняла, — с облегчением подумал он. Поняла, что я не ломлюсь в лобовую атаку, а осторожно минное поле прощупываю.

После пары Сашка нагнал его в коридоре, хлопнул по плечу так, что тот чуть не кашлянул.

— Ну ты даешь, Лёвка! «Прорабы»! — восхищенно прошептал он. — Смотрю на Виноградова — он аж растерялся! Теперь, гляди, в своих лекциях это цитировать будет! Тебя в соавторы запишет!

Это было, конечно, преувеличение. Но приятное. Он зарабатывал репутацию не скандалиста и выскочки, а вдумчивого, хоть и странноватого студента. Такую репутацию было куда проще конвертировать в реальное влияние.

После последней пары он отправился в библиотеку, дабы вернуть внушительную стопку книг, взятых на прошлой неделе. Анастасия Петровна, строгая и бескомпромиссная жрица этого храма знаний, приняла их, бережно перелистывая страницы в поисках повреждений.

— Поразительно, Борисов, — произнесла она наконец, поднимая на него взгляд, в котором читалось редкое одобрение. — Вы не просто читаете. Вы проводите… тотальную инвентаризацию. — Она ткнула пальцем в аккуратные пометки на разрешенных для заметок листках бумаги, вложенных между страниц. — Видно, что работаете с текстом. Анализируете. Сопоставляете. Это редкость.

— Что-то вроде того, Анастасия Петровна, — улыбнулся он, испытывая странную гордость. Похвала этого «цербера» чего-то да стоила.

Оставшись один в почти пустом читальном зале, он мысленно подвел итоги своего «интеллектуального аудита». Цель была не в том, чтобы узнать что-то новое для себя — большая часть информации была для него дремучей архаикой. Цель — понять уровень. Составить карту знаний 1932 года.

Итак, карта местности, — мысленно констатировал Иван, откидываясь на жесткой спинке стула.

Белые пятна, провалы и бездны:

— Генетика. Ноль. ДНК — не открыта. Наследственность — это какая-то мистическая «зародышевая плазма», о которой спорят, не имея инструментов для проверки.

— Вирусология. Темный лес. Вирусы — загадочные «фильтрующиеся агенты», невидимки, чья природа — сплошная загадка. Лечить вирусные инфекции тут не умеют в принципе.

— Эндокринология. Гормоны — только самые очевидные, вроде инсулина или адреналина. О сложной системе регуляции, о большинстве гормонов и их функциях — понятия не имеют.

— Антибиотиков — НЕТ. Сама концепция целенаправленной борьбы с микробами внутри организма — фантастика. Сепсис — это смертный приговор в 9 случаях из 10.

— Асептика и антисептика — на уровне каменного века. «Помыть руки с мылом» и «прокипятить бинты» — это передовой рубеж. Хирургия — это героизм, граничащий с русской рулеткой.

— Психиатрия… Боже, лучше не думать. Инсулиновые комы, шоковая терапия, карательная медицина. Полный мрак.

Точки роста, плацдармы для будущего:

— Есть блестящие, пытливые умы. Жданов — тому пример. Мыслит функционально, а не описательно, ищет систему.

— Физиология в почете. Павлов — наш всё, его методы и авторитет открывают дорогу многим исследованиям.

— Хирургия — смелая, хоть и рискованная. Режут, не боятся, нарабатывают колоссальный практический опыт.

— Есть задел. Мои знания — не магия, не пришествие из иного мира. Это логичное, пусть и ускоренное на сто лет, продолжение их же мыслей. Это важно. Это дает точку опоры.

Вывод был ясен, как этот морозный мартовский воздух за окном: начинать нужно с прикладных, осязаемых, понятных вещей. Не с теории ДНК, а с улучшения антисептики. Не с создания пенициллина, а с грамотных диагностических алгоритмов и организации сестринского ухода. С того, что даст быстрый, видимый результат, спасет конкретные жизни здесь и сейчас и не вызовет вопросов вроде «а откуда вы, товарищ студент, знаете о существовании рибосом?».

В субботу институтский профком организовал массовую лыжную прогулку в пригородный парк. Звонкий, колючий от мороза воздух, ослепительное солнце, отражавшееся от нетронутого снега, и шумная, веселая, как рой пчел, толпа студентов. Сначала Иван чувствовал себя чужим на этом принудительно-организованном празднике жизни. Коллективная, почти детская радость казалась ему наигранной, искусственной. Но вид румяных, смеющихся лиц, звонкий, чуть фальшивящий голос Сашки, выводившего «Широко страна моя родная», и даже неуклюжее, с размаха, падение Леши в пушистый сугроб — все это понемногу растопило его циничную броню.

— Эх, Лёвка, глянь как! — кричал Сашка, размахивая лыжными палками, как саблями. — Простор-то какой! Воздух! Чистое дело!

Иван невольно улыбнулся. Он катался на современных карбоновых лыжах по ухоженным трассам курортов, но здесь был другой, дикий, простой кайф — кайф от простора, от молодости тела, от этого странного ощущения, что весь этот разношерстный коллектив — одна большая, шумная, слегка бестолковая, но искренняя семья.

Сашка, не подозревая, что имеет дело с человеком, который знает о коньковом ходе если не все, то многое, пытался учить его «правильной, классической технике». Иван, скрывая улыбку, послушно ставил лыжи «елочкой» и делал вид, что ловит азы.

Ненадолго они с Катей отстали от основной группы, выбравшись на заснеженную поляну.

— Ну как, осваиваешься на лыжне? — спросила она, снимая варежку и поправляя выбившуюся из-под платка прядь волос. Лицо ее светилось от мороза и движения.

— Пока не падаю — уже достижение, — пошутил он.

Катя стала серьезнее. Ее глаза, обычно такие насмешливые, потемнели.

— Вообще-то, у тебя получается. Виноградов вчера в профессорской тебя хвалил. Говорил, «студент Борисов обладает нестандартным, но конструктивным мышлением».

— Это ж хорошо, да? — насторожился Иван, почувствовав подвох.

— Да. Пока — да. — Она оглянулась, убедившись, что никто не слышит, и понизила голос до шепота, который терялся в скрипе снега под их лыжами. — Но не расслабляйся. Папа вчера говорил, на Кировском заводе опять прошли аресты. «Вредителей» нашли. Специалистов. — Она сделала паузу, давая словам улечься. — Становится тяжелее дышать, Лев. По-настоящему. Будь осторожен со своими гипотезами. Даже самыми гениальными.

Его похолодело внутри, несмотря на разгоряченное тело. Это была не абстрактная угроза из учебника истории. Это был шепот из настоящего, от человека, который уже научился жить с постоянным страхом. Первая, вполне осязаемая ласточка надвигающейся бури.

В воскресенье он, по настоянию матери, зашел домой на обед. Атмосфера в квартире была заметно теплее и уютнее, чем в те первые, шоковые дни после его «пробуждения». Анна накрыла на стол скромно, но со вкусом: селедка с луком, картошка в мундире, соленые огурцы, клюквенный морс. Она то и дело похлопывала его по руке, по плечу, смотря на него с облегчением.

— Хорошо, сынок, хорошо. Слышу от всех, ты берешься за ум, — говорила она. — С профессурой не конфликтуешь, учишься. Умно. Очень умно.

Борис сидел в своем привычном кресле у окна, читая свежий номер «Правды». Лицо его было каменной маской невозмутимости. Он отложил газету лишь когда сели за стол. Разговор за обедом шел о пустяках — об учебе, о здоровье соседей, о предстоящем субботнике. Но Иван чувствовал — отец выжидает. Как снайпер.

Когда обед окончился и Анна ушла на кухню мыть посуду, Борис жестом подозвал его к себе, к тому же окну, за которым лежала заснеженная, безмятежная улица.

— Ну как, студент? Втянулся в новую жизнь? — спросил он без предисловий.

— Потихоньку, отец. Стараюсь.

— Слушаю я тут кое-что, читаю, — Борис взял со столика газету. — Науку, Лёва, сейчас поворачивают лицом к практике. Сугубо. — Он потыкал пальцем в сводки о «досрочном перевыполнении промфинплана» и в разгромную, истеричную статью о «разоблачении вредительской группы в аппарате Наркомздрава». — Теория, умствования, оторванные от жизни гипотезы… это сейчас никому не нужно. Более того — опасно. Нужны готовые решения. Понятные? — Он посмотрел на сына прямым, тяжелым взглядом человека, привыкшего читать между строк и видеть суть. — Дешевые. И чтобы результат был быстро. Осязаемо.

Он сделал паузу, подчеркивая значимость сказанного.

— Запомни раз и навсегда: твои рацпредложения, если уж так неймется что-то изобретать, должны быть простыми, как лопата. Дешевыми, как спички. И давать быстрый, измеримый результат. Спасенная жизнь, сокращенные сроки лечения, удешевление процесса. Иначе… — Он не договорил. Не стал. Но многозначительно, с глухим стуком, хлопнул ладонью по газетной полосе, где громили «вредителей».

Иван понял. Это не было простым отцовским «не высовывайся». Это была «вводная задача» от самой Системы. Ему четко, на языке приказов и угроз, сообщали, какие именно идеи она готова проглотить, не подавившись и не сожрав самого подающего.

Вернувшись в общежитие под вечер, он застал привычную, уставшую от выходного дня атмосферу. Комната была наполнена густым воздухом, в котором смешались запахи черного хлеба, репчатого лука и едкой махорки. Коля и Семен, сдвинув свои железные койки, сражались в шахматы, решая задачу, вырезанную из журнала «Огонёк». Миша, развалившись на одеяле, монотонно читал вслух пафосные, плакатные строчки из одобренной цензурой поэмы. Леша, примостившись на полу возле печки-«буржуйки», ковырялся шилом в разорвавшейся подошве своего единственного ботинка, пытаясь приладить кусок резины от старой автомобильной покрышки.

— … и я, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный… — бубнил Миша, явно наслаждаясь звуком собственного голоса.

Иван скинул пальто, повесил его на спинку кровати и прилег, чувствуя приятную усталость во всем теле. Он почти не участвовал в разговорах, которые то и дело вспыхивали, как искры, в разных углах комнаты. Он был слушателем. Наблюдателем. Впитывающим дух времени.

— Видал, что Чаплин нового наснял? — отвлекся от шахмат Коля.

— Где ж нам видеть-то, в Ленинграде не показывают, буржуазный он! — отмахнулся Семен.

— А мне нравится! Бородка, усики, эта походка… Умора!

Потом речь неожиданно перекинулась на политику.

— В Германии, слышно, эти… фашисты, крепчают, — бросил, не отрываясь от доски, Семен. — Опять бряцают оружием. Не ровен час, война опять.

— Да мы их, гадов, шапками закидаем! — уверенно заявил Леша, поднимая голову от своего ботинка. — Если что, все как один встанем!

Их мечты о будущем были такими же простыми и грандиозными, как и они сами: поехать после института на большую стройку, «поднимать целину» (они еще не знали этого слова, но сама романтика уже витала в воздухе), быть полезными своей огромной, непонятной, но любимой стране.

В какой-то момент Сашка, сидевший рядом, сунул ему в руку кусок сахара-рафинада — настоящую роскошь. Потом Коля поделился половинкой луковицы, которую Иван ел с грубым, черным, но сытным хлебом, запивая все это горячим, почти кипящим чаем из общего чайника. И в этот самый момент, сидя в тесном кругу этих шумных, бедных, пахнущих потом и махоркой, но бесконечно верящих в какое-то светлое завтрашний день парней, он почувствовал нечто странное и почти забытое. Он почувствовал себя своим. Частью этого братства. Частью этого времени.

Неделя, последовавшая за тем воскресеньем, пролетела в едином, новом для него ритме. Он уже не был посторонним наблюдателем. Он был винтиком в этом механизме, но винтиком, который начал понимать логику всей машины.

На кружке Жданова его уже не воспринимали как диковинку или объект для допроса. Он стал полноправным, хоть и не самым болтливым, участником. Когда Жданов, разбирая сложную схему лимфатического сплетения, задал каверзный вопрос аудитории и в ответ получил гробовое молчание, его взгляд сам собой, почти машинально, нашел Льва.

— Борисов? А вы что скажете? — спросил Жданов, в его глазах читался неподдельный интерес. — Допустим, здесь, в области этого венозного узла, мы видим… Как вы думаете, в чем может заключаться его функция, помимо очевидной?

Иван не стал сыпать терминами вроде «дренаж» и «буферная емкость». Он сделал вид, что на несколько секунд задумался, а затем осторожно, простыми словами, высказал мысль о «возможной вспомогательной роли в распределении жидкости и снятии излишнего давления». Простыми словами, но с железной логикой. Жданов внимательно выслушал, его лицо оставалось непроницаемым, но в конце он коротко кивнул.

— Интересное соображение. Очень. Логично. Ложится в общую канву.

Вечером, лежа в полной темноте под нестройный аккомпанемент храпа, сопения и ровного дыхания семи других обитателей комнаты, Иван подвел итоги этих двух с лишним недель.

Достижения: Карта знаний эпохи составлена. Тактика «вопросов, гипотез и рацпредложений» работает. Есть связи, пусть пока и слабые: Жданов (научный интерес), Катя (осторожный союзник), Сашка (преданный друг), Леша (простодушный поклонник), родители (сложный альянс любви, долга и страха). Отец дал четкие, пугающие, но понятные «правила игры».

Ощущения: Тело… великолепно. Молодое, сильное, выносливое, послушное. Голова работает ясно, без похмельной мути и тягучего отчаяния прошлой жизни. Появились не просто знакомые — появились друзья. Жизнь… обрела смысл. Не тот, мелкий, циничный, из 2018-го, а другой — дерзкий, опасный, пахнущий хлоркой, махоркой и снегом, и безумно, до головокружения, интересный.

Он повернулся на бок, глядя в темноту, где угадывался силуэт спящего Леши, и поймал себя на мысли, что ему здесь… хорошо. Не спокойно — спокойным здесь не будет никогда. Но хорошо.

Главный вывод, — окончательно оформилась мысль, — я не просто выживаю. Я начинаю жить. По-настоящему. Но жить здесь и сейчас — значит играть по их правилам. Мои знания — не козырь для разоблачения системы и не волшебная палочка. Это стратегический ресурс. Топливо для точечных, выверенных интервенций в историю.

Финальная мысль перед сном была ясной, холодной и четкой, как лезвие скальпеля: Пора заканчивать с картографией. Пора начинать действовать.

И, к своему собственному удивлению, мысль эта не пугала его, а заставляла кровь бежать быстрее и сердце биться с непривычным, молодым азартом. Он засыпал, чувствуя себя частью этого молодого, шумного, дышащего на него ладного коллектива, этого братства, верящего в будущее. Но над этим самым будущим, о подлинных ужасах которого знал только он один, уже сгущались тучи. И он знал, что очень скоро, совсем скоро, ему придется с ними столкнуться. Но теперь — не в одиночку.