Врач из будущего

Глава 12 Плоды

Сразу после разговора с ребятами, Иван извинился, сказал, что ему нужно подготовиться, и ушел из общежития. Ему нужна была тишина и одиночество. Он нашел пустую аудиторию в дальнем крыле института, сел за парту и достал блокнот.

Паника, которая в первые минуты сжимала горло, постепенно отступала, сменяясь холодной, расчетливой яростью и сосредоточенностью. Он не позволит им раздавить себя. Он превратит эту угрозу в возможность.

«Хорошо, — думал он, выводя на бумаге заголовок: „Тезисы для беседы с Морозовым“. — Они вызывают меня не как героя, а как подозреваемого. Повод — нарушения, кустарщина, жалобы Орловой и Степаныча. Значит, защищаться оправданиями — бесполезно. Нужно атаковать. Но атаковать фактами».

Он начал составлять список. Не оправдательный, а отчетный. Он вспоминал каждого пациента, которому помогли его методы.

Рабочий Николай, газовая гангрена. После применения раствора хлорамина Б — спад отека, устранение запаха, сохранение конечности. Выписан через 3 недели. Больная Сидорова, послеродовой сепсис. Снижение температуры после организации режима стерилизации и смены антисептиков. Выздоровление. Снижение общего уровня послеоперационных нагноений в отделении гнойной хирургии на 18% (можно сослаться на отчет главврача). Экономия перевязочных материалов и медикаментов за счет снижения количества повторных перевязок.

Он не упоминал Таню и пенициллин. Это было его тайным оружием, его козырем, который он не собирался разыгрывать сейчас. Он делал ставку на простые, осязаемые, экономически выгодные вещи.

«Они думают, что я идеалист или вредитель, — размышлял он, сверяясь с мысленным списком исторических примеров. — Но я могу быть прагматиком, как они сами. Ермольеву продвигали не за красивые глаза, а потому что ее ферменты были нужны армии. Точно так же им нужны мои методы антисептики — они экономят деньги и возвращают рабочих к станку быстрее».

Эта мысль стала для него ключевой. Он ошибался, считая, что система давит всех гениев. Нет. Она давит тех, кто бесполезен или опасен для ее устойчивости. А тех, кто укрепляет ее мощь, — таких она, наоборот, выдвигает. Нужно было просто доказать, что он относится ко второй категории.

Вечером он нашел Катю, Сашку и Мишу и все им рассказал. Реакции были разными, но в каждой была готовность помочь.

Катя побледнела, но взяла его за руку.

— Ты все правильно делал, Лев. Они должны это понять.

Сашка мрачно сжал кулаки.

— Если что, мы все подтвердим! Скажем, что это была наша общая комсомольская инициатива!

Миша, не говоря ни слова, полез в свой потрепанный портфель и достал несколько листков с графиками и химическими формулами.

— Это предварительные данные по эффективности твоего хлорамина в сравнении с сулемой. И расчет экономии. Бери. Пригодится.

Иван с благодарностью взял бумаги. Он был не один. За его спиной стояла команда. Это придавало ему уверенности.

Ночью он не спал, репетируя в голове предстоящий разговор. Он представлял себе кабинет, безликого чиновника, его возможные вопросы и свои ответы. Он не позволит застать себя врасплох. Он шел на эту встречу не как обвиняемый, а как специалист, готовый отчитаться о проделанной работе и предложить пути для ее оптимизации. Он шел не оправдываться, а диктовать условия.

Он понимал, что это риск. Но это был просчитанный риск. Игра, в которой он, наконец, научился видеть не только фигуры, но и все поле.

На следующее утро, перед выходом из общежития, к нему подошел незнакомый студент с другого курса, щеголеватый, с аккуратно зализанными волосами.

— Борисов? — парень окинул его оценивающим взглядом. — Слышал, тебя в Наркомздрав вызывают. Не советую напрягаться. Наш товарищ Семенов, председатель комитета комсомола, очень не любит, когда кто-то тянет на себя одеяло. Он сам метит в рационализаторы. Так что смотри… чтобы не вышло конфуза.

Парень ушел, оставив Ивана в раздумьях. Угроза приобретала новые очертания. Оказывается, враги были не только за стенами института. Конкуренция, зависть, карьерные амбиции — все это было частью системы, с которой ему предстояло столкнуться в кабинете Морозова. Дело принимало новый, еще более опасный оборот.

Здание на Литейном 60 представляло собой монументальное сооружение из темного камня, с высокими потолками, мраморными лестницами и ощущением незыблемой, вечной власти. Воздух здесь пах пылью документов, табаком и запахом старой краски. По бесконечным коридорам бесшумно скользили люди в строгих костюмах и гимнастерках, их лица были лишены каких-либо эмоций. Это был храм бюрократии, и Иван чувствовал себя здесь чужим, почти что браконьером, забредшим в заповедник.

Кабинет №47 оказался не таким уж и большим. Узкая комната с высоким окном, затянутым сетчатой занавеской. Простой деревянный стол, заваленный папками. На стене — обязательные портреты. Ничего лишнего. Ни книжных шкафов, ни ковров. Функциональность, доведенная до аскетизма.

За столом сидел Морозов. Тот самый человек-невидимка, чей голос по телефону был лишен всяких интонаций. В жизни он оказался таким же: мужчина лет пятидесяти, в очках с простыми стеклами, с невыразительным, слегка уставшим лицом чиновника среднего звена, который видел всё и которого уже ничем нельзя было удивить. Он что-то писал в одной из папок и не поднял глаз, когда Иван вошел и, отбарабанив заученную фразу, встал по стойке «смирно».

— Садитесь, Борисов, — сказал Морозов, не глядя на него. Его голос был ровным и сухим, как осенняя листва.

Иван сел на жесткий стул перед столом, положив на колени свою папку с документами. Он чувствовал, как под мышками выступил холодный пот, но его лицо оставалось спокойным. Он помнил наказ отца и свой собственный план: не защищаться, а атаковать фактами.

Морозов закончил писать, отложил перо, закрыл папку и только тогда поднял на него глаза. Взгляд был тяжелым, изучающим, лишенным всякого интереса.

— Так, — он взял со стола другую, тонкую папку. — Борисов Лев Борисович. Студент первого курса ЛМИ. Поступили на вас жалобы. — Он начал зачитывать, монотонно, словно бухгалтер, сверяющий смету. — Нарушение больничного устава. Несанкционированные эксперименты с медикаментами. Создание кустарных, не апробированных растворов. Жалоба от профессора Орловой на… — он на секунду запнулся, — «вредительское внедрение псевдонаучных методов». Заявление от завхоза Степанова, о незаконном нахождении в подсобных помещениях в ночное время. — Морозов отложил папку. — Что вы на это скажете?

Иван сделал глубокий вдох. Момент истины настал.

— Товарищ Морозов, — начал он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я ознакомился с содержанием жалоб. И я готов дать объяснения. Но не в виде оправданий, а в виде отчета о проделанной за время практики работе.

Он открыл свою папку и выложил на стол несколько листов.

— Это — список пациентов больницы им. Мечникова, которым методы, названные в жалобах «кустарными», спасли жизнь или сохранили здоровье. Вот рабочий Николай Петров, газовая гангрена. Ампутация была неизбежна. После применения раствора хлорамина Б, который я, да, изготовил сам, конечность была сохранена. Через три недели он был выписан на легкий труд. — Он переложил следующий лист. — Вот сводка по отделению гнойной хирургии. За два месяца практики общий уровень послеоперационных нагноений снизился на восемнадцать процентов. Смертность — на одиннадцать. Это подтверждено главным врачом больницы. Вот его рапорт.

Морозов молча взял листы и начал их изучать. Его лицо ничего не выражало.

— Продолжайте.

— Методы, которые я применял, — не «псевдонаучные», — Иван сделал ударение на этом слове, — а самые что ни на есть практические. Раздельное кипячение инструментов. Цветное кодирование тряпок для уборки палат. Простейшие таблицы для приготовления дезрастворов. Это не требует дополнительных финансов, но дает реальный, измеримый результат. Экономит бинты, медикаменты и, самое главное, человеческие жизни. Рабочие руки, которые быстрее возвращаются на стройки.

Он говорил спокойно, уверенно, оперируя цифрами и фактами. Внутри же все кипело. Он видел перед собой не просто чиновника, а олицетворение всей системы, которую он так боялся. И он бросал ей вызов. Не лобовой атакой, а ее же оружием — цифрами, отчетами, экономической выгодой.

Морозов дочитал, отложил листы и снова уставился на Ивана своим тяжелым взглядом. Пауза затягивалась.

— Ваши кустарные методы, Борисов, — наконец произнес он, — это кустарщина. Самодеятельность. В советском здравоохранении нет места самодеятельности.

Иван почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это был провал.

— Однако, — Морозов сделал новую паузу, подбирая слова, — идея… здравая. Эффект, как вы правильно отметили, есть. И он выгоден государству.

Иван замер, боясь спугнуть зарождающуюся надежду.

— Наркомздав предлагает вам оформить эту вашу… самодеятельность, в виде официальной «рационализаторской работы», — Морозов произнес эти слова с легкой, почти незаметной усмешкой. — Апробировать ваши методы антисептики в нескольких городских больницах. Издать за подписью Наркомздрава методическое пособие для среднего медперсонала. Государство предоставит вам ресурсы для этой работы, а вы дадите гарантированный, измеримый результат. Это выгодно всем.

Иван слушал, не веря своим ушам. Это был не допрос. Это было… деловое предложение. Система не ломала его. Она предлагала ему сделку. Она увидела в нем не вредителя, но ресурс. Нестандартный, но полезный.

В его голове пронеслось: «Они не душат гениев. Они их… канализируют. Ставят на службу. Отец был прав».

— Я… согласен, товарищ Морозов, — сказал Иван, стараясь скрыть охватившее его волнение. — Но для полноценной работы мне потребуется лаборатория. И помощники. Мои товарищи по институту, которые уже знакомы с методикой — Екатерина Кузнецова как статистик и Михаил Баженов как химик-технолог.

Морозов внимательно посмотрел на него, затем медленно кивнул.

— Оформите служебную записку. Список оборудования и фамилии. Я дам ход. Ваша рабочая группа будет официально утверждена приказом по Наркомздраву.

Он взял со стола бланк и что-то быстро начертал на нем.

— Ваше первое задание — в двухнедельный срок подготовить подробный отчет по вашим методам для публикации. Все материалы будут проходить цензуру. Никаких самовольных экспериментов. Все — строго в рамках утвержденного плана. Понятно?

— Понятно, товарищ Морозов.

— Тогда свободны, — Морозов снова уткнулся в свои бумаги, как будто только что решал вопрос о закупке канцелярских кнопок, а не судьбу молодого врача.

Иван вышел из кабинета, чувствуя себя так, будто прошел через мощный пресс. Он не был ни оправдан, ни осужден. Он был… взят на карандаш. Приручен. Его дикая, свободная энергия была теперь заключена в бюрократические рамки. Это была победа. Но победа, которая странно отдавала поражением. Он добился своего, но теперь он стал винтиком в машине. Винтиком, который надеялся эту машину изменить изнутри

Следующие несколько недель пролетели в лихорадочной работе. Теперь их деятельность была не подпольной, а санкционированной, и это накладывало совершенно иные обязательства. Вместо тайных встреч в подвале — бесконечные часы в официально выделенной им маленькой лаборатории при кафедре. Вместо импровизированного оборудования — строгий учет каждого грамма реактивов, каждого часа работы.

Иван, Катя и Миша составляли отчет. Это была сложная работа, требующая не только медицинских знаний, но и умения излагать мысли в рамках принятой бюрократической парадигмы. Катя, с ее аккуратностью, систематизировала данные, сводила таблицы, готовила графики. Миша описывал химическую часть, тщательно избегая любых намеков на «слишком передовые» методы. Иван писал основную часть, подбирая каждое слово.

Он учился говорить на языке системы. Фразы «мною было установлено» заменялись на «в результате проведенной работы коллективом было выявлено». «Мой метод» трансформировался в «предлагаемую усовершенствованную методику». Он научился вставлять в текст обязательные цитаты и ссылаться на «указания партии о повышении качества медицинского обслуживания».

Это была странная, изматывающая работа. Он чувствовал себя не ученым, а переписчиком, который переводит гениальную поэму на язык канцелярских отписок. Но он понимал — это необходимая цена. Цена за то, чтобы его знания перестали быть опасной ересью и стали официальной, одобренной свыше практикой.

Как-то раз во время одной из таких рабочих сессий в лабораторию зашел Петр Семёнович. Он молча постоял, наблюдая, как они работают, и кивнул с одобрением.

— Правильное дело делаете, товарищи. Вижу, что осознали ответственность. Работа в рамках системы — единственно верный путь для советского ученого.

Когда он ушел, Миша хмыкнул:

— Осознали ответственность… А то мы тут от нечего делать корпим.

— Тихо, Миша, — остановила его Катя. — Это наша броня. И наш пропуск.

Иван молча соглашался с ней. Эта бюрократическая броня защищала их теперь от доносов Орловой, от придирок завхозов, от подозрительных взглядов. Они больше не были группой заговорщиков. Они были «Рабочей группой по внедрению передовых методов антисептики при Наркомздраве». И эта вывеска значила в этой реальности очень много.

Наконец, отчет был готов, проверен, перепроверен и сдан. Еще неделю ушло на согласования, визы и резолюции. И вот, в конце августа, Иван снова получил вызов в Наркомздрав.

На этот раз он входил в кабинет Морозова с другим чувством. Не как обвиняемый, а как сотрудник, отчитавшийся о проделанной работе. В кабинете ничего не изменилось. Тот же стол, те же папки, тот же невозмутимый Морозов.

— Садитесь, Борисов, — сказал он, и на этот раз в его голосе, возможно, прозвучали самые слабые отголоски чего-то, похожего на одобрение. — Ваш отчет утвержден. Методические рекомендации будут разосланы в городские больницы.

Он открыл ящик стола, достал оттуда лист плотной бумаги с гербом СССР и водяными знаками и протянул его через стол Ивану.

— Это ваше. Храните.

Иван взял лист. Вверху крупными буквами было напечатано: «АВТОРСКОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО». Ниже — номер, дата, и текст: «Выдано Борисову Льву Борисовичу в том, что на его имя зарегистрирован предложенный им 'Способ антисептической обработки хирургического инструментария и рук медперсонала».

Он смотрел на эту бумагу, и у него перехватило дыхание. Это был не просто документ. Это был пропуск. Пропуск в мир легальной науки, в систему, в будущее. Это был щит, прикрывавший его от прошлых грехов и открывавший дорогу к новым, уже санкционированным свершениям. Первый настоящий, осязаемый результат его миссии в этом времени.

— Спасибо, товарищ Морозов, — голос Ивана был тихим, но твердым.

— Не благодарите, — Морозов снова уткнулся в бумаги. — Работайте. О новых результатах — строго по инстанции. Свободны.

Иван вышел из кабинета, крепко сжимая в руке заветный лист. Он спустился по мраморной лестнице, вышел на Литейный проспект и остановился, глядя на спешащих людей, на трамваи, на серое небо Ленинграда.

Он не пошел сразу в институт. Ему нужно было побыть одному. Он дошел до Невы и остановился на набережной, опершись о гранитный парапет.

В руке он по-прежнему сжимал авторское свидетельство. Бумага казалась обжигающе горячей.

«Ну вот, Иван Горьков, — обратился он к самому себе. — Ты добился своего. Ты больше не подпольщик. Ты — официальное лицо. Автор метода. Член системы».

Он развернул лист и снова посмотрел на него. Да, это была победа. Но какая-то двойственная. Он получил власть, но вместе с ней и ошейник. Теперь за каждым его шагом будут следить еще пристальнее. Теперь любая ошибка, любое слишком смелое высказывание будут рассматриваться не как проступок студента, а как предательство доверия системы.

Он смотрел на широкую, могуче текущую Неву, на стройные шпили и купола, на силуэты строек на другом берегу. Этот город был ему уже не чужим. Он стал его крепостью, его полем битвы и его домом.

«Я сделал только первый шаг, — думал он. — Самый легкий. Теперь начинается самое сложное. Работа внутри машины. Нужно быть осторожным, как змея, и упорным, как бурильный молоток. Нужно учиться, расти, накапливать влияние. Ради того, чтобы к 41-му году у меня был не подвал с плесенью, а цех по производству антибиотиков. Ради того, чтобы спасти если не весь город, то хотя бы часть его».

Мысль о будущей войне больше не вызывала панического ужаса. Теперь это была холодная, ясная цель. Титаническая задача, которую он должен был выполнить.

Он вспомнил лица тех, кто был с ним. Катю, чья вера придавала ему сил. Сашку, чья преданность была неколебима. Мишу, чей гений мог свернуть горы. Даже отца, чья суровая школа выживания оказалась бесценной.

Он не один. И это придавало ему уверенности.

Система обратила на него внимание. Она приняла его в свои объятия. И теперь ему предстояло сделать так, чтобы эти объятия не стали смертельными. А чтобы он сам смог изнутри изменить этого гиганта, направить его колоссальную силу на спасение, а не на разрушение.

Он свернул авторское свидетельство в трубку, сунул его во внутренний карман пиджака и, в последний раз глянув на суровые воды Невы, повернул и твердым шагом пошел в сторону института.

Впереди была работа. Великая и страшная. И он был к ней готов.