Врач из будущего

Глава 17 Простой гений

Сентябрь 1933 года встретил Ленинград пронзительными ветрами с залива и первыми желтыми листьями на асфальте. В лаборатории Льва Борисова пахло не разочарованием после провала с капельницей, а стойким запахом спирта и холодной решимости. Поражение нужно было превратить в урок.

Иван собрал Катю, Мишу и Сашку вокруг стола, на котором лежали чертеж капельницы и толстая папка с отказами и требованиями из Наркомздрава.

— Итак, товарищи, — начал он, — разбор полетов. Почему нашу капельницу похоронили? — Он отстучал пальцем по столу, перечисляя: — Сложность производства. Резина, стекло, металл — три разных наркомата. Дороговизна. И главное — она опередила время. Система не готова её переварить.

— Но ведь она работает! — вспыхнул Сашка. — Мы же видели!

— Работает — недостаточно, — покачал головой Иван. — Нужно, чтобы её могли сделать. Массово. Дешево. И чтобы она вписалась в существующие нормы. Наша ошибка была в том, что мы целились слишком высоко с первого раза.

Он развернул на столе новый чертеж. Простой, почти примитивный. Стеклянный цилиндр, поршень с уплотнителем, стальная игла.

— Знакомьтесь. Наше новое оружие. Одноразовый шприц.

Миша перестал чертить что-то на краешке бумаги. Катя замерла, не отрывая взгляда от чертежа. Сашка сглотнул.

— Шприц? — первым нарушил паузу Миша. — Но они же есть. Стеклянные, многоразовые.

— Именно что многоразовые, — подхватил Иван. — В этом вся проблема. — Он начал расхаживать по лаборатории, глядя на них. — Вы видели эти шприцы в больницах? Их кипятят, но стерильность — иллюзия. Иглы — толстенные, тупые. Их точат вручную, как шило! После третьей-четвертой стерилизации они рвут ткани, оставляя гематомы. А уплотнители из кожи или асбеста разбухают, поршень начинает заедать, лекарство впрыскивается рывками, причиняя адскую боль. И главное — это рассадник заразы. Перекрестное инфицирование — бич наших больниц.

Он подошел к чертежу.

— А теперь наш вариант. — Иван ткнул пальцем в чертеж. — Одноразовый. Стерильность — не «вроде бы», а гарантированная. Игла — острая, один укол, и выбросил. Никакой боли, никаких заеданий. А главное — дешевый. Лечить сепсис от грязного шприца в сотни раз дороже, чем выбросить этот. И стекла тут — вот сколько! — он показал пальцами пол-ладони. — Простота и есть гениальность.

Катя, до этого молчавшая, внимательно изучала чертеж.

— Это… гениально, Лёва, — тихо сказала она. — Ты находишь решение не там, где все ищут. Не в усложнении, а в упрощении.

— Именно, — кивнул Иван. — Капельница — это Mercedes. А сейчас стране нужен Ford. Дешевый, надежный, массовый. Начнем с него. Сможем сделать прототип?

Миша уже увлеченно смотрел на схему.

— Стекло — понятно. Иглу… нужно найти хорошую сталь, может, от часовых пружин… Уплотнитель… — он задумался. — Резина дорогая. Но, возможно, можно использовать специально обработанную кожу, но только для одноразового использования… Да, это проще, чем капельница! Нам не нужен целый завод!

— Я материалы опять организую! — тут же вызвался Сашка. — Через комсомол выйду на артель «Медтехника»! Они всякие склянки делают!

Лаборатория снова наполнилась скрипом и сдержанными возгласами… Но Иван понимал, что на этот раз ему нужен надежный прикрывающий тыл. И он знал, куда идти.

Кабинет Дмитрия Аркадьевича Жданова был таким же аскетичным, как и его владелец — заваленный книгами и препаратами, но лишенный каких-либо излишеств. Увидев Ивана, Жданов отложил перо и жестом пригласил его сесть. Его лицо было серьезным.

— Ну, Лев, проходи. Садись. Поздравляю с боевым крещением, — в его голосе звучала усталая ирония. — Орлова не дремлет. Пишет письма. В партком, в Наркомпрос. — Он достал из ящика стола несколько листов. — Цитирую: «…деятельность студента Борисова, при всей её внешней эффективности, носит характер лженаучного дилетантства и идеологической диверсии, направленной на подрыв устоев отечественной медицинской школы…»

Иван почувствовал, как сжимаются его кулаки.

— Но это же бред!

— Это — методичка, Лев, — холодно парировал Жданов. — Методичка борьбы с инакомыслием. Ты стал для неё символом того, что она ненавидит — перемен, сомнений в догмах. И она не успокоится. — Он отложил письма. — Поэтому слушай меня внимательно. Вы стали мишенью. Вам нельзя действовать в одиночку, как мальчишке-сорванцу. Любую идею, любой, даже самый бредовый, на ваш взгляд, чертеж — сначала мне. Понял? Я ваш щит. Пользуйтесь им. Без этого вас сотрут в порошок, а ваши изобретения присвоят или похоронят.

Иван молча кивнул, понимая каждое слово. Затем он развернул принесенный с собой чертеж шприца и положил его перед Ждановым.

— Я понял, Дмитрий Аркадьевич. И потому пришел к вам. С новой идеей. Более простой.

Жданов удивленно поднял бровь, изучая схему. Он несколько минут молча рассматривал ее, изредка задавая уточняющие вопросы по материалам и принципу действия.

— Одноразовый… — наконец произнес он. — Да, это… это по-настоящему умно. Просто до гениальности. И главный аргумент — стерильность. Его невозможно оспорить. — Он посмотрел на Ивана с новым, уважительным интересом. — Хорошо. Очень хорошо. Оставьте это у меня. Я посмотрю, как это можно оформить и протолкнуть. У меня есть кое-какие рычаги в Комитете по изобретательству.

Затем его лицо снова стало серьезным.

— А теперь новости. Я говорил по телефону с Зинаидой Виссарионовной Ермольевой. Из Ростова.

Иван насторожился. Ермольева! Тот самый титан, создатель первого советского пенициллина.

— Вы… произвели на нее впечатление, — продолжал Жданов. — Сказала, что ваш «энциклопедизм» и «нестандартные гипотезы» заставили её задуматься. У неё прорыв в работе с лизоцимом, но… — Жданов усмехнулся, — … ваши слова о «плесени-спасительнице», видимо, не дают ей покоя. Она буквально напрашивается в командировку в Ленинград. Хочет встретиться с вами лично. Говорит, что чувствует в вас родственную душу.

В голове у Ивана пронеслась вихревая мысль. Это был шанс. Шанс не просто подкинуть идею, а войти в контакт с одним из будущих создателей советской антибиотикотерапии и радикально ускорить процесс.

— Когда? — только и смог он выжать.

— Через неделю-полторы, — ответил Жданов. — Готовьтесь, Лев. С вами хочет говорить не просто профессор, а один из самых блестящих умов нашей микробиологии. Не подведите.

Зинаида Виссарионовна Ермольева оказалась женщиной невысокого роста, но с такой концентрацией энергии в глазах, что она казалась способной сдвинуть гору. Она вошла в кабинет Жданова стремительно, ее темные волосы были собраны в строгий узел, а практичный костюм говорил о деле, а не о внешности.

Жданов представил их. Ермольева пожала Ивану руку твердым, сухим рукопожатием и сразу же перешла к делу, усадив его рядом с собой.

— Ну, товарищ Борисов, Дмитрий Аркадьевич говорит о вас в превосходных степенях. А я, знаете ли, доверяю его интуиции. И своей тоже. Вы тогда, на семинаре, бросили фразу… о плесени. И о том, что лизоцим — это лишь первый шаг.

— Да, Зинаида Виссарионовна, — кивнул Иван, стараясь сохранять спокойствие. — Ваши работы с лизоцимом — это фундамент. Но против системных инфекций, сепсиса, газовой гангрены… его силы недостаточно.

— Недостаточно! — с почти отчаянием в голосе согласилась Ермольева. — Я это вижу каждый день в своих лабораториях и в клиниках! Мы боремся с ветряными мельницами! А вы… — она пристально посмотрела на него, — … у вас есть какие-то соображения? Дмитрий Аркадьевич намекнул, что вы занимаетесь не только приборостроением.

Иван сделал глубокий вдох. Он не мог раскрыть правду, но он мог открыть часть себя.

— Зинаида Виссарионовна, я… провожу свои, частные исследования. Читаю зарубежную литературу, иногда попадаются старые, забытые работы. И я абсолютно уверен, что будущее — за антибиотиками. За веществами, которые будут производить микроскопические грибы и бактерии для борьбы друг с другом.

Он начал осторожно, как сапер, выкладывать свои знания, маскируя их под гипотезы и «логические умозаключения».

— Флеминг открыл пенициллин, но не смог его выделить в чистом виде. Его работа зашла в тупик. А что, если пойти другим путем? Не ждать у моря погоды, а целенаправленно искать более активные штаммы плесени? Не тот Penicillium notatum, что нашел он, а скажем… Penicillium chrysogenum? Он, по некоторым данным, может производить в десятки раз больше антибактериального вещества.

Ермольева замерла, не отрывая от него взгляда.

— Chrysogenum? — переспросила она. — Откуда вам известно это название?

— В старой немецкой работе попалось, — отмахнулся Иван. — Но дело не в названии. Дело в подходе. Нужно искать его везде — в почве, на испорченных фруктах, особенно на дынях… И потом — культивирование. Поверхностный метод, который используют все — это каменный век. Нужно глубинное культивирование. И среда… обычные бульоны слабы. А что, если использовать кукурузный экстракт? В нем есть всё для бурного роста.

Он говорил, а Ермольева слушала его, не проронив ни слова. Её лицо было непроницаемо, но в глазах бушевала интеллектуальная буря. Он только что, в течение пяти минут, наметил ей путь, на который в реальной истории ушли годы.

— Вы… — наконец выдохнула она. — Вы либо гений, либо… — она не договорила, но Иван понял. «Либо сумасшедший». — Эти идеи… они стройны. Очень стройны. И они пахнут истиной.

Она резко встала и начала ходить по кабинету.

— Я не могу продолжать работу в Ростове в отрыве от таких мыслей. Мне нужен доступ к вашим… исследованиям. Пусть даже теоретическим. — Она остановилась перед ним. — Я буду добиваться перевода части своей работы в Ленинград. В этот институт. Мы должны работать вместе, Лев Борисович. Вы даете компас, и мы будем пробиваться через джунгли экспериментов. Вместе.

Иван почувствовал, как с его плеч свалилась гора. Он только что приобрел самого мощного союзника в своей миссии по изменению медицинской истории.

— Я только за, Зинаида Виссарионовна, — искренне сказал он.

Вечер в общежитии был шумным и душным. Ребята собрались в комнате у Сашки, где было просторнее. Сашка, красный от возбуждения, зачитывал вслух свежий номер «Правды»:

— «…и досрочно, на два года раньше срока, введен в эксплуатацию Днепровский гидроузел имени В. И. Ленина! Мощность — 560 тысяч киловатт! Это величайшая победа социалистической индустрии!»

— Слышал, там бетона ушло больше, чем на все пирамиды Египта, — с важным видом заметил Леша, задумчиво жуя кусок черного хлеба.

— Энергия! — восторженно сказал Сашка. — Теперь заводы будут работать без перебоев!

Иван сидел у окна, слушая их и наблюдая, как в сумерках зажигаются огни на противоположной стороне улицы. Он радовался за страну, но его радость была горьковатой. Эти гигантские стройки, эта индустриализация… она была необходима. Он-то знал, для какой чудовищной мясорубки всё это готовится.

Леша, отложив хлеб, понизил голос:

— А у нас на заводе, между прочим, опять чистка. Говорят, в конструкторском бюро взяли двух инженеров. Сидят, якобы чертежи новые вредительские подписывали — такую погрешность в размеры заложили, что партия станков бракованной вышла. Говорят, «мины замедленного действия» закладывали.

В комнате на секунду стало тихо. Слово «вредитель» висело в воздухе тяжелым, ядовитым облаком.

Иван смотрел в окно и думал о следователе Громове. О его холодных глазах-буравчиках. Да, это было страшно. Унизительно — чувствовать себя мухой под стеклом. Но в его сознании, сознании человека из 2018 года, вдруг возникла трезвая, циничная мысль. А как бы отреагировали в его время на человека, который в одиночку пытается получить доступ к стратегическим производствам, создает непонятные химические составы, контактирует с учеными, работающими над биологическим оружием? Объявили бы террористом. Посадили бы в тюрьму навсегда без права переписки. И были бы по-своему правы.

«А что, собственно, я хотел? — с горькой усмешкой подумал он. — Чтоб меня с цветами встречали? Человек из ниоткуда, лезущий в стратегические отрасли… В моем времени меня бы уже объявили биотеррористом и посадили в клетку на века. Громов со своими методами — лишь дитя своего времени. Логичный ответ системы на аномалию. На меня».

В этот момент его взгляд скользнул в окно, на противоположную сторону улицы. В подъезде напротив стоял невысокий человек в сером пальто и курил. Иван не видел его лица, но почувствовал ледяной укол в спине. Громов. Или кто-то из его людей. Наблюдение продолжалось.

Он отвернулся от окна. Страх никуда не делся. Но к нему добавилось странное, трезвое понимание. Он вел свою подпольную войну за будущее, а с другой стороны фронта против него действовала вся государственная машина, для которой он был лишь подозрительной соринкой в отлаженном механизме.

Прототип шприца был готов через несколько дней. Он был неказист — стекло немного мутное, игла, выточенная Сашкой из старой пружины, казалась чуть толстоватой, а уплотнитель из специально обработанной кожи вызывал у Миши скептические замечания. Но он работал. Игла входила в пробную доску легко и без заусенцев, поршень ходил плавно.

На этот раз Иван, помня наказ Жданова, пришел к нему первым.

— Вот, Дмитрий Аркадьевич, — он положил на стол аккуратный футляр с прототипом и небольшую пояснительную записку, составленную Катей. — Работающий образец. Как вы и советовали.

Жданов внимательно осмотрел шприц, покрутил его в руках, опробовал поршень.

— Качество… кустарное, — констатировал он. — Но идея — кристальна. — Он посмотрел на Ивана. — Хорошо. Теперь мой ход.

На следующий день Жданов лично явился с этим прототипом в Бюро рационализации. Иван ждал его в коридоре. Через полчаса Жданов вышел, его лицо было невозмутимо.

— Круглов сначала, как обычно, начал про «форму №7-Р» и «отсутствие технических условий», — с легкой усмешкой сообщил Жданов. — Но когда я упомянул, что это изобретение представляет стратегический интерес для военно-полевой медицины и что им уже заинтересовались наверху, он… подобрел. Очень.

Дело сдвинулось с мертвой точки с невероятной скоростью. Уже через два дня протокол испытаний в больнице им. Мечникова был подписан — результаты были блестящими. Врачи, особенно хирурги, хвалили идею стерильности. Но, как и предсказывал Иван, возникла новая, на первый взгляд непреодолимая, преграда.

Тот же Круглов, но на этот раз уже почти извиняясь, объяснил Ивану:

— Товарищ Борисов, с технической и медицинской точки зрения — всё прекрасно. Но… для серийного производства нужны «Временные технические условия и нормы на медицинские изделия одноразового применения». А их… не существует. Их нужно разрабатывать. А это — компетенция Научно-исследовательского института стандартизации и нормирования медицинской техники. А у них… — он развел руками, — … очередь на разработку новых стандартов расписана на четырнадцать месяцев вперед.

Иван стоял и смотрел на него. Он создал работающий, нужный продукт. Он доказал его эффективность. Он даже получил поддержку Жданова. Но он уперся в стену под названием «нормативная база». Без этих бумаг ни один завод не мог начать производство.

Он вышел от Круглова с чувством, похожим на то, что он испытывал после смерти того ребенка от дизентерии. Бессилие. Но на этот время — бессилие более осознанное и потому еще более горькое.

Вернувшись в лабораторию, Иван не стал рвать на себе волосы. Он сел, достал чистый лист бумаги и начал методично записывать.

'Проблема: отсутствие стандартов на одноразовые шприцы.

Пути решения:

Обратиться через Жданова с просьбой о внеочередной разработке. Найти лазейку — оформить как «экспериментальную партию» для военных нужд. Попытаться выйти на сам Институт стандартизации, найти там союзника…'

Он понимал, что это — новая битва. Еще более скучная, бюрократическая, но не менее важная. Он не мог создать антибиотики, не решив сначала проблему шприцов, которыми эти антибиотики будут вводить.

Он подошел к карте Европы, висевшей на стене. Тень со свастикой в Германии с каждым днем становилась все гуще и зловещее. До аншлюса Австрии — меньше пяти лет. До пакта Молотова-Риббентропа — шесть. До войны — восемь.

«Время работает против нас, — с холодной ясностью подумал он. — Каждый день, каждая задержка — это будущие смерти на фронте. В госпиталях. В блокадном городе».

Он смотрел на карту, и тяжесть ответственности давила на плечи с силой, незнакомой его прошлой, бессмысленной жизни. Но именно эта тяжесть и давала ему точку опоры.

«Любой ценой», — отчеканило в висках. Бюрократической. Моральной. Человеческой. Успеть