Врач из будущего

Глава 21 Триумф и триада

Январский ветер, мелкий и колючий, как стеклянная крошка, свистел в проемах между громадами ленинградских домов. Но внутри хирургического отделения больницы им. Боткина царила атмосфера, которую Иван с его циничным опытом прошлой жизни мог описать только одним словом — предпраздничная.

Он стоял рядом с Катей и Сашкой, наблюдая, как старшая операционная сестра, женщина с усталым, но теперь оживленным лицом, ловким движением вскрывала вощеный бумажный пакет.

— Вот, Лев Борисович, смотрите, — ее голос звенел неподдельным восторгом. — Достала, надела иглу — и все! Ни кипятить, ни мыть, ни спиртом ошпаривать! Как в сказке!

Кончик тонкой стальной иглы блеснул под светом лампы. Сестра уверенно сделала укол в бедро молодому рабочему, перенесшему аппендэктомию. Пациент лишь легонько сморщился.

— И не больно совсем, — удивился он. — Тонкая она, иголка-то.

— Это наша новая разработка, — с гордостью, которую он не пытался скрыть, сказал Иван. — Одноразовый шприц.

К ним подошел пожилой хирург с седыми залысинами и умными, внимательными глазами — доктор Васин, поначалу встречавший идею студентов с откровенным скепсисом. В руках он держал папку с бумагами.

— Ну, Борисов, признаюсь, я был не прав, — его бас пророкотал без тени раздражения, с оттенком уважения. — Смотрю статистику по своему отделению. Послеоперационные нагноения, абсцессы — на участке, где сестра Клавдия работает с вашими шприцами, цифры упали почти наполовину. Сорок процентов! Это вам не гипотеза, это — факт. Поздравляю. Хотя сначала я не принял вашу идею — что толку менять старые на такие! А теперь то вижу!

Иван кивнул, чувствуя, как по спине разливается теплая волна удовлетворения. Он видел это не в сухих цифрах, а в живых глазах медсестер, в их распрямленных спинах. Они экономили часы драгоценного времени, их руки не покрывались трещинами и язвами от постоянной возни с кипятком и спиртом. Но главное — они, сами того не ведая, уже начинали выигрывать свою, невидимую войну с внутрибольничными инфекциями, с сепсисом, с гангреной.

Сашка, сияя во всю свою широкую физиономию, получал похвалу от главврача. Катя, с карандашом и блокнотом, фиксировала отзывы, ее острый ум уже выстраивал эти данные в безупречную логическую цепочку для следующего отчета в Наркомздрав.

Именно в этот момент эйфории Иван заметил его. В дальнем конце длинного, вылизанного до блеска коридора, в нише у окна, стояла сухая, невыразительная фигура в штатском пальто. Следователь по особо важным Громов. Он не подходил, не вмешивался. Он просто наблюдал, время от времени делая аккуратную пометку в маленьком блокноте. Его взгляд был тяжелым и безразличным, как у бухгалтера, переводящего живые души в статьи безвозвратных потерь. Успех, как выяснилось, был просто еще одним активом, требующий инвентаризации.

Переезд в новую лабораторию был похож на переселение в большой, светлый, но абсолютно пустой мир. Помещение, выделенное под работу с Зинаидой Виссарионовной Ермольевой, поражало масштабами после их прежней, камерной лабораторки у Жданова. Высокие потолки, ряды мощных деревянных столов, пустые шкафы — все пахло свежей краской, стружкой и ожиданием.

Сама Ермольева появилась на пороге не как начальник, а как предводитель научной экспедиции. Энергия исходила от нее почти осязаемыми волнами. В ее очень умных глазах и очаровательной улыбкой читались и доброта, и стальная воля.

— Ну, вот мы и собрались, — обвела она взглядом Ивана, Катю, Мишу и Сашку, собравшихся в центре пустого зала. — Дмитрий Аркадьевич так расписывал ваши успехи, что я не могла не приехать. Показывайте, коллеги, ваши чудеса.

Иван, подготовившись к обороне, начал с осторожных гипотез. Но Ермольева слушала его, вглядываясь так пристально, что казалось, она видит не только его слова, но и сам ход его мыслей.

— Лев Борисович, — мягко перебила она его, когда он заговорил о «предполагаемых» штаммах, — давайте договоримся начистоту. Вы говорите не как студент, строящий догадки. Вы говорите с уверенностью человека, который… ну, не знаю… прочитал диссертацию по промышленной микробиологии лет этак через двадцать. Откуда информация? Я не требую признаний, мне важен источник. Личные изыскания? Неопубликованные работы?

Иван почувствовал, как у него похолодели ладони. Он рискнул.

— Зинаида Виссарионовна, некоторые мои преподаватели назвали бы это чушью — мыслить категориями, опережающими время. Я же называю это… экстраполяцией. Мы знаем из работ Флеминга, что пенициллин существует. Я просто проанализировал все доступные данные по микробиологии, химии и… логике технологических процессов. И предлагаю не тыкаться во все стороны, а выбрать самый прямой, с моей точки зрения, путь.

Он ждал взрыва, насмешки. Но Ермольева внимательно смотрела на него, и в ее глазах читался не гнев, а жгучий профессиональный интерес.

— Прямой путь? — переспросила она. — Хорошо. Я сама всегда предпочитала прямые пути. Объясняйте. Но только без этой дипломатической шелухи. Говорите как коллега.

И он заговорил. О поиске не просто любой плесени, а конкретного штамма Penicillium chrysogenum, наиболее продуктивного. О том, что поверхностное культивирование в чашках Петри — тупик для промышленных масштабов, и нужны аппараты для глубинного выращивания, подобные тем, что она, как он знал, в свое время блестяще применила для получения холерного бактериофага.

— Вы знаете о моих работах с бактериофагами? — удивилась Ермольева.

— Ваше имя знает каждый студент-микробиолог, Зинаида Виссарионовна, — честно ответил Иван. — Принцип глубинного культивирования — он универсален.

Он говорил о питательных средах, предлагая отказаться от дорогого и дефицитного бульона в пользу кукурузного экстракта — дешевого, эффективного и, как он знал, исторически верного выбора. Миша, засунув руки в карманы халата, кивал, его мозг уже просчитывал химические составляющие.

Трудности возникали одна за другой. Нехватка оборудования. Миша и Сашка, как одержимые, днями и ночами колдовали над созданием прототипов ферментеров из больших стеклянных баллонов и подручных материалов, паяли трубки, конструировали системы аэрации. Катя вела безупречный журнал экспериментов, выстраивая стройные ряды данных.

И вот настал день, когда на плотной агаризованной среде, засеянной золотистым стафилококком, вокруг кружка бумаги, пропитанного их экстрактом, выросла идеально круглая, чистая зона подавления роста. Широкая и явственная.

Ермольева смотрела на чашку Петри долгие секунды, потом подняла глаза на Ивана. В ее взгляде не было ни зависти, ни подозрения. Было чистое, незамутненное научное восхищение.

— Лев Борисович… — она покачала головой. — Это не гипотеза. Это — открытие. Вы вышли на стабильно продуктивный штамм. То, над чем бьются лучшие лаборатории мира. — Она протянула ему руку. — Добро пожаловать в команду. По-настоящему.

Вернувшись в общежитие под вечер, Иван застал Лешу одного. Тот сидел на своей кровати, сгорбившись, и бесцельно перебирал страницы учебника по анатомии. Он был не просто рассеян, он выглядел подавленным.

— Леш, что случилось? — спросил Иван, присаживаясь напротив. — На тебе лица нет.

Тот вздрогнул и неуверенно улыбнулся.

— Да так… устал.

— От чего? У тебя же сессия закрыта. — Иван почувствовал неладное. — Слушай, я, может, зря, но заметил… Я вот с Сашкой, с Катей, с Мишей все время в этих своих проектах. А тебя как-то в сторону отодвинул. Не обижайся, просто там… специфика. Рискованно.

Леша посмотрел на него, и в его простых, честных глазах было столько понимания, что Ивану стало стыдно за свои подозрения.

— Да брось, Лёв, — он махнул рукой. — Я все вижу. Вы там гениями прикидываетесь, а я и так знаю, что я не шибко умный. Мне бы диплом получить, в районную больницу устроиться, маме помогать… Я не обижаюсь. Ты же мне не раз помогал, конспекты давал, экзамены сдавать. Я тебе благодарен.

Он замолчал, глядя в пол. Потом тихо, почти шепотом, сказал:

— Меня вызывали, Лёв. — Он посмотрел на свои грубые, исцарапанные руки. — В одно… учреждение. Там пахнет… чернилами и страхом. Сказали, что Родина требует быть бдительным. Что даже друг может оказаться вредителем… и что молчание — это соучастие.

Иван похолодел, но сохранил спокойствие.

— В какое учреждение, Лёш?

— Ну… с Большого проспекта… — Леша беспомощно мотнул головой. — Спросили, какой ты товарищ. Что делаешь. С кем водишься. Сказали, что Родина требует быть бдительным. Что враги народа могут быть везде. И что… что если я буду помогать, то про дядю моего, который в двадцатом году… воевал, забудут. Кто ж откажется-то? Я же не отказывался… я не…

Он смотрел на Ивана с таким страхом и ожиданием осуждения, что у того сжалось сердце. Он положил руку на плечо друга.

— Леша, ты все правильно сделал. Ты ни в чем не виноват. Понимаешь? Ни в чем.

— Но я же… я же на тебя…

— Ты ни на кого не доносишь, — твердо сказал Иван. — Ты помогаешь государству отсеивать ложь. Ты им будешь говорить только правду. Что я патриот. Что я день и ночь работаю на благо советской медицины. Это же правда?

Леша кивнул, в его глазах появилась слабая надежда.

— Правда.

— Вот и хорошо. Спи спокойно. И помни — ты мой друг. И это главное.

Оставшись один, Иван понял, что игра вступила в новую фазу. Система не просто наблюдала. Она начинала прорастать в его жизнь, как та самая плесень.

На следующий день в актовом зале института было не протолкнуться. Все столпились у единственного телевизора «Б-2», на экране которого транслировался XVII съезд ВКП(б) — «Съезд победителей». Речи о вершинной индустриализации, о колхозном строе, о мощи страны. Зал замер, ловя каждое слово. Горящие глаза, взволнованные шепоты.

— Слышишь, Лёх? — Сашка, стоявший рядом, сжимал кулаки от восторга. — Наша мощь! Мы всего добились! Новый мир строим!

Иван смотрел на экран, на улыбающиеся, полные энтузиазма лица делегатов, и внутри у него все сжималось в ледяной ком. Он знал. Он знал, что некоторые из этих людей, этих «победителей», через несколько лет будут расстреляны. Что этот съезд войдет в историю как «съезд расстрелянных». Что ликование, которое он видел вокруг, было лишь прологом к величайшей трагедии.

Катя, стоявшая рядом, тихо тронула его за локоть.

— Что с тобой? — прошептала она. — Ты будто на похоронах.

Он посмотрел на нее, на ее умные, тревожные глаза, в которых отражался свет с экрана.

— Просто… ликование, — тихо сказал он. — Оно всегда пугает. За ним часто следует расплата.

Она не поняла до конца, но сжала его руку в своей, и в этом прикосновении была вся ее поддержка и вера в него. Они еще немного постояли в толпе, но Иван не выдержал этой давящей атмосферы всеобщего, слепого восторга. Он провел Катю через зал к выходу.

— Я не могу этого больше видеть, — признался он, когда они оказались в пустом коридоре. — Знаешь, когда сотни людей кричат «ура» одному человеку, мне всегда хочется спросить: а что этот человек сделает, когда крики стихнут? И что он сделает с теми, кто кричал не так громко?

Катя внимательно посмотрела на него.

— Ты о чем? О Сталине?

— О системе, — уклонился он от прямого ответа. — Она как машина: требует топлива в виде энтузиазма. Но что происходит с топливом, когда оно сгорает? Оно превращается в дым и пепел.

Они дошли до лабораторного корпуса. Здесь было тихо и пустынно — все были у телевизора.

— Ты иногда говоришь странные вещи, Лев, — сказала Катя, останавливаясь у двери лаборатории. — Но в этой странности есть своя правда. Я тоже сегодня чувствовала что-то… неестественное в этом ликовании. Как будто все играют роли в плохой пьесе.

Она на мгновение задержала его руку в своей.

— Будь осторожен. Если ты видишь то, чего не видят другие, — не показывай этого. Не всем это понравится.

Он кивнул, благодарный за ее проницательность и заботу. После ее ухода он еще какое-то время стоял в коридоре, прислушиваясь к доносящимся из актового зала приглушенным аплодисментам. Эхо истории звучало для него оглушительно.

На следующее утро, едва занялся рассвет, Иван был уже в лаборатории Ермольевой. К его удивлению, Зинаида Виссарионовна была уже там — стояла у окна и смотрела на просыпающийся город.

— Не спится, Лев Борисович? — обернулась она, услышав его шаги. — У меня тоже. После вчерашних торжеств как-то тревожно на душе.

— Перегруженность впечатлениями, — дипломатично ответил Иван.

— Возможно, — она подошла к столу, где стояли их чашки Петри. — Знаете, когда я только начинала работать с холерным вибрионом, меня многие считали сумасшедшей. Говорили: «Ермольева, ты с опаснейшей заразой возишься, себя не жалеешь!». А я считала, что если не я, то кто же? — Она провела пальцем по стеклу чашки. — Сейчас я чувствую то же самое. Эта плесень… она может изменить все. И я вижу, что вы это понимаете лучше многих.

Иван помнил из истории. В 1922 году Зинаида Виссарионовна провела на себе эксперимент, чтобы проверить гипотезу о том, что находящиеся в водопроводной воде холероподобные вибрионы могут вызвать холеру. Для этого она выпила воду, в которой были растворены миллионы микробов. Через сутки её состояние сильно ухудшилось, но организм смог побороть болезнь. Она была настоящим ученым.

В этот день они провели серию новых экспериментов. Иван, чувствуя растущее доверие Ермольевой, решился на еще один рискованный шаг. Он осторожно, в форме гипотезы, предложил методику экстракции и очистки пенициллина с использованием органических растворителей — этилацетата и хлороформа.

— Интересная мысль, — задумчиво сказала Ермольева. — Логика есть. Но откуда у вас, студента, такие познания в химической технологии?

— Я много читал, Зинаида Виссарионовна, — уклончиво ответил Иван. — И у меня хороший химик в команде. Миша может просчитать все детали.

Миша, услышав свое имя, поднял голову от чертежей и увлеченно кивнул:

— Да, да! Я уже думал о чем-то подобном! Мы можем попробовать!

Работа закипела с новой силой. Катя взяла на себя документацию всех процессов, а Сашка, как всегда, оказался незаменимым организатором — доставал через свои комсомольские связи дефицитные реактивы, организовывал доставку оборудования, то, что не давали «официально».

К концу дня, уставшие, но довольные, они сидели в лаборатории и пили чай из громадного эмалированного чайника.

— Знаете, — сказала Ермольева, — я сегодня писала отчет в Наркомздрав. И впервые за долгое время чувствую, что мы действительно на пороге чего-то великого. Не гипотетического, а реального.

Вечером Иван нашел время зайти к Жданову. Тот как раз заканчивал работу с препаратами.

— А, Борисов! — встретил он его. — Слышал, у Ермольевой кипит работа. И про ваши успехи со шприцем тоже известно. Поздравляю. Теперь ко мне пришли с предложением рассмотреть вашу следующую идею — ту самую капельницу.

Иван почувствовал прилив надежды.

— Да, Дмитрий Аркадьевич. После успеха со шприцем, я думаю, шансы…

— Шансы есть, — перебил его Жданов. — Но будьте готовы к тому, что сопротивление будет сильнее. Шприц — это относительно просто. А ваша система для внутривенных вливаний… это уже серьезная медицинская технология. Консерваторы будут противодействовать еще яростнее. И не только Орлова.

— Я готов, — твердо сказал Иван.

— И я в вас не сомневаюсь, — улыбнулся Жданов. — Но одних знаний и упорства мало. Нужны союзники. И, простите за цинизм, нужно «правильное» оформление. Мы подадим это не как революционное изобретение студента, а как логическое развитие работ по парентеральному питанию, которые ведутся в рамках моей кафедры. С вами, конечно, как с соавтором.

Иван понял, что Жданов не просто покровительствует ему, а ведет сложную стратегическую игру, встраивая его изобретения в существующую научную систему. Это был мудрый ход.

— Я согласен, Дмитрий Аркадьевич. И благодарен за поддержку.

— Так, — Жданов потер руки. — Тогда займемся подготовкой документов. И, Лев… — он посмотрел на Ивана поверх очков, — будьте осторожнее с высказываниями. Мне донеслись слухи, что вы позволяете себе… скептические замечания о некоторых политических процессах.

Иван похолодел. Донос поступил быстро. Возможно, это была работа Леши, а возможно — кто-то другой.

— Я понимаю, — кивнул он. — Больше не повторится.

Выйдя от Жданова, Иван направился в свою старую, маленькую лабораторию, где они начинали работу с пенициллином. Здесь, в тишине и уединении, он достал свой блокнот и снова открыл список лекарств, которые должны были изменить историю.

К уже имевшимся пунктам он добавил новые, тщательно взвешивая, что может быть реализовано в ближайшие годы:

«Сульфаниламиды», — вывел он первым пунктом. «Пронтозил» Домагка. Первые настоящие антибактериальные препараты. Немцы уже вовсю работают, но в СССР их еще нет. Нужно подкинуть идею Ермольевой или Жданову. Химическая структура относительно проста.

«Антигистаминные препараты» — для борьбы с аллергическими реакциями, шоком. В 1937 году французы синтезируют первый препарат этой группы. Можно попытаться ускорить.

«Противосудорожные» — фенобарбитал уже известен, но нужны более совершенные средства для лечения эпилепсии и последствий черепно-мозговых травм, которых на войне будет множество.

«Синтетические заменители плазмы» — препараты на основе полиглюкина. Спасение для раненых с большой кровопотерей, когда донорской крови не хватает.

«Витамины» — массовые авитаминозы были бичом и армии, и гражданского населения. Промышленный синтез витамина C, B1…

«Стрептомицин» Ваксмана. Для лечения туберкулеза. Сейчас от чахотки умирают пачками. Это будет революция.

«Антикоагулянты». Гепарин. Нефракционированный. Для профилактики тромбозов после ранений и операций.

«Противомалярийные препараты». Хлорохин. Война будет не только на севере.

«Анальгетики». Не только морфин. Нужно что-то менее аддиктивное. Может, подтолкнуть к изучению структуры… но здесь надо быть крайне осторожным.

Он сидел, погруженный в свои мысли, когда дверь скрипнула. На пороге стояла Катя.

— Я знала, что ты здесь, — тихо сказала она. — Ты всегда приходишь сюда, когда тебе нужно подумать.

Она подошла и села рядом, не глядя на его записи.

— Сегодня сложный день был, — сказал Иван, закрывая блокнот.

— Я знаю. Но ты не один. Помни это.

Она обняла его, и в этом простом жесте была такая сила, что ледяной ком внутри него начал понемногу таять.

— Спасибо, Катя. За все.

Они сидели так в тишине, в свете одинокой лампы, за стенами которой лежал огромный, темный, заснеженный город — город, который через несколько лет должен будет пережить страшнейшую в своей истории блокаду. Иван сжал кулаки. Он должен был успеть. Он создаст эти лекарства. Он подготовит медицину к испытаниям. Он спасет если не всех, то как можно больше.

Он посмотрел на Катю и понял, что сражается не только за абстрактное будущее. Он сражается за нее, за Сашку, за Мишу, даже за Лешу. За эту хрупкую, сложную, но настоящую жизнь, которая стала его жизнью.

«Успеем, — с внезапной железной уверенностью подумал он. — Мы обязаны успеть».

Мороз за окном крепчал, достигая рекордных отметок. Январь 1934 года был на редкость суровым. Но внутри маленькой лаборатории, где плесень побеждала бактерии, а любовь побеждала страх, было тепло.

Поздним вечером Иван остался один в новой, еще пахнущей стружкой лаборатории. Тишина здесь была особенной, густой и звонкой, нарушаемой лишь редким потрескиванием морозного дерева за окном.

Он подошел к столу, где стояли их главные сокровища — колбы и чашки Петри с золотистой, благородной плесенью. Заводя руку в карман, он нащупал сложенный листок — чертеж автоматического дозатора для питательной среды, следующего шага в индустриализации их кустарного производства.

Но мысли его уносились дальше. Гораздо дальше. Шприц — это победа. Пенициллин — это грядущий прорыв. Но что дальше? Война. Она была его главным кошмаром и главным оправданием.

Он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. В голове выстраивалась грандиозная, пугающая своей сложностью схема. Три фронта, на которых ему предстояло сражаться одновременно: научный прорыв с Ермольевой, административная и политическая борьба за внедрение изобретений и тонкая, опаснейшая игра с системой, которая уже добралась до его друзей.

Он открыл глаза и снова посмотрел на колбы с пенициллином. Золотистая плесень тихо пульсировала в такт его мыслям.

«Знание против страха, — подумал он. — Наука против системы. Успеем ли?»

Мороз за окном крепчал. 1934-й год только начинался.