Врач из будущего

Глава 25 Испытания: сталь и сердца

Холодный, пронизывающий ветер гулял по заснеженному полю под Лугой, заставляя санитарные палатки трещать и выгибаться, словно живые существа. Воздух, чистый и морозный, пах хвоей, снегом и едва уловимым запахом дыма от походных кухонь. Иван, закутавшись в шинель поверх ватника, смотрел на суету вокруг. Его дыхание превращалось в клубы пара, а пальцы в перчатках коченели, несмотря на постоянное движение.

— Лёва, смотри-ка! — Сашка, сияя во всю ширину своего лица, тащил за собой двух рослых санитаров, смущенно несущих ящик с резиновыми капельницами. — Взяли штурмом! Сказали, если это спасет хоть одного бойца, они хоть на ушах стоять будут!

Иван кивнул, пытаясь скрыть улыбку. Энтузиазм Сашки был заразителен. Но сам он чувствовал не энтузиазм, а тяжелую, давящую ответственность. Ветер рвал полы шинели, забивая снег в складки ватника. Здесь, на полигоне под Лугой, пахло не спиртом и парафином, а хвоей и дымом. Никаких стерильных лабораторий — только промерзшая земля под ногами и палатки, хлопающие на ветру, как прапорщики при строевой.

— Не стоять на ушах, товарищи, — голос Ивана прозвучал громче, чем он ожидал, заставляя санитаров вытянуться. — Ваша задача не просто усвоить материал. А научиться делать это с закрытыми глазами. Потому что ночью, под обстрелом, времени не будет.

Он взял одну из капельниц — упругий резиновый мешок с двумя иглами и системой клапанов, его собственное, упрощенное до гениальности детище.

— Повторяйте за мной. Палка-игла — вена. Мешок — здесь. Зажим — вот здесь. Ваша задача — не думать, а делать. Мышечная память.

Началась имитация массового поступления раненых. «Раненые» — такие же солдаты, с криками и стонами заполняли палатки. Первые минуты превратились в хаос. Стеклянные колбы, которые Иван привез как запасной вариант, звякали и разбивались о промерзшую землю. Кто-то из санитаров, нервничая, проколол резиновую трубку. В воздухе повисло раздражение, граничащее с паникой.

Иван наблюдал, сжимая кулаки в карманах шинели. Его внутренний циник, Иван Горьков из 2018 года, ехидно усмехался: «Ну что, гений? Хотел изменить историю?». Но тут же, глядя на сосредоточенное, вспотевшее лицо Кати, которая спокойно и методично показывала очередному санитару, как правильно фиксировать иглу, он этот голос заглушил.

— Стоп! — скомандовал он, выходя на середину палатки. Все замерли. — Все стеклянные образцы — убрать! С сегодняшнего дня и до конца учений работаем только с резиновыми. Они не бьются. Их можно бросить, наступить на них, они выживут. Как и вы. Как и бойцы, которых вы будете спасать.

Решение, принятое в секунду, оказалось переломным. Без хрупкого стекла санитары действовали увереннее. Резина была податливой, живой в руках. К концу дня десяток «раненых» уже лежали с «воткнутыми в вены иглами, а в их тела медленно поступал физраствор, имитирующий плазмозамещающий раствор.» Конечно на полевых испытаниях не производили венозный доступ — риски огромные.

Вечером к их палатке подошел Соколов. Его лицо, обветренное и жесткое, не выражало никаких эмоций.

Соколов, не глядя на Ивана, бросил через плечо, пока осматривал палатку:

— На троечку. Для первого дня. Завтра ночью, с выключенным светом и под оркестр из орудийных залпов, будем смотреть. Санитары должны систему собирать на слух и на ощупь, как ночью штык-нож к винтовке.

Иван лишь кивнул. Усталость валила с ног, но внутри что-то загоралось. Не злость, не раздражение, а азарт. Соколов был не бюрократ, не кабинетный червь. Он был практиком. Он ставил задачи, которые имели смысл. Иван видел в его глазах не желание «завалить» проект, а холодную, профессиональную заинтересованность. «Он прав, — подумал Иван, глядя на уходящую спину Соколова. — Война не будет ждать удобного момента. И медицина должна быть к этому готова».

Возвращение в Ленинград после недели учений стало возвращением в другую реальность. Из мира мужской простоты, холода и конкретных задач — в мир сложных отношений, бюрократии и… стахановского движения.

Больница им. Мечникова встретила их не запахом йода и хлорки, а новым лозунгом над входом в отделение антибиотикотерапии: «Даешь стахановские методы в борьбе за здоровье трудящихся!» *Дата исторического начала движения сдвинута в угоду лаконичного повествования, просьба кидать тапки не сильно!:) *

— Вы что, с луны свалились? — главврач, нервно теребящий воротник халата, встретил их в своем кабинете. — Райком требует повышения производительности труда! Нужно увеличить норму пролеченных больных на врача на тридцать процентов!

Иван и Ермольева, только переступив порог, обменялись понимающими взглядами. Они уже слышали об этом.

— Простите, Петр Ильич, но какую «норму»? — Зинаида Виссарионовна, всегда энергичная, сейчас говорила с ледяным спокойствием. — Больные — это не станки. У одного легкая пневмония, у другого — сепсис, который мы тянем с неделю. Как тут считать «норму»?

— А вы и не считайте! — в кабинет, не стучась, вошел невысокий, но плотный мужчина в сером партийном костюме. Товарищ Белов, парторг больницы. Его глаза, маленькие и быстрые, бегали по лицам собравшихся. — Берите пример с промышленности! Отбирайте тех, кто даст быстрый результат! Показывайте динамику! А этих… — он махнул рукой, — безнадежных, в отдельную статистику. Чтобы не портили картину.

В голове у Ивана все закипело. «Безнадежных»? Отдельную статистику? Это был цинизм, возведенный в ранг государственной политики. Он уже открыл рот, чтобы высказать все, что думает, но его опередила Ермольева.

— Товарищ Белов, — ее голос зазвенел, как натянутая струна, — мы не на соревновании по сбору урожая. Мы спасаем жизни. Каждую. И если мы спасем одного «безнадежного», это будет большая победа, чем вылечить десяток с насморком.

— Победы должны быть видны в отчетности! — уперся Белов.

Иван вдруг поймал себя на мысли, что его ярость сменилась холодным анализом. Этот Белов — не чудовище. Он винтик. Он мыслит категориями, в которых его воспитали. И чтобы его победить, нужно не спорить, а предложить свою, более убедительную систему отчетности.

— Товарищ Белов, — сказал Иван, и все взгляды устремились на него. — Вы абсолютно правы. Показатели важны. Но давайте сделаем их по-настоящему стахановскими. Давайте считать не количество пролеченных, а количество спасенных жизней. Давайте возьмем за основу снижение общей смертности в отделении. И отдельным, высшим показателем будем считать количество вылеченных пациентов, от которых отказались другие врачи. Вот это будет по-настоящему ударная работа! Это будет прорыв!

В кабинете повисла тишина. Белов смотрел на Ивана с недоумением, как будто тот заговорил на незнакомом языке. Он привык к сопротивлению, к спорам, но не к такому стратегическому маневру. Предложение Ивана было идеологически безупречным — оно звучало даже более революционно, чем его собственный план.

— Э-э-э… — пробормотал Белов. — Это… нужно обдумать. Представьте мне ваши соображения в письменном виде.

После его ухода главврач вытер платком лоб. Ермольева смотрела на Ивана с нескрываемым уважением.

— Блестящий ход, Лев Борисович. Вы не только парализовали его, но и, возможно, открыли нам дорогу для работы с самыми тяжелыми случаями.

Иван улыбнулся. Он снова победил систему, не ломая ее, а используя ее же правила. И впервые он не чувствовал себя при этом циничным манипулятором. Он чувствовал, что борется за правильное дело. И это приносило странное, глубокое удовлетворение.

Но самые серьезные проблемы ждали их не в больничных коридорах, а на заводе «Красногвардеец» и в лаборатории Ермольевой. Проблемы масштаба.

— Смотрите, — Миша, его лицо было бледным от усталости, тыкал пальцем в графики, разложенные на лабораторном столе. — Мы вышли на стабильный выход. Но его хватает на двадцать, максимум тридцать человек в месяц. По стране нужны тысячи доз! Десятки тысяч!

Людмила Павловна, инженер с завода, подтвердила это на совещании. Ее обычно безупречная прическа была слегка растрепана.

— Цех не стерилен. Большие ферментеры — это не колбы. Мы не можем поддерживать постоянную температуру. Одна партия идет хорошо, другая заражается. Выход мизерный.

Иван слушал их, и кусок хлеба с салом, который он жевал, встал в горле комом. Он знал, что так будет. Лабораторный успех и промышленное производство разделяла пропасть. Его знания из будущего подсказывали решение: нужен был специализированный комбинат, нечто вроде тех, что построят после войны.

— Значит, нужно строить новый завод, — сказал он, и в комнате повисла тишина. — Специализированный. Биохимический комбинат. С чистыми зонами, с автоматическим контролем температуры, с собственными инженерами-технологами.

— Вы с ума сошли, Борисов? — кто-то из технологов завода фыркнул. — Где деньги? Где ресурсы? Сейчас вторая пятилетка, все силы — на металл и станки!

— А люди? — тихо, но четко спросила Катя, сидевшая рядом с Иваном. — Разве спасенные жизни — это не ресурс? Самый главный?

Иван посмотрел на нее, и его сердце сжалось от гордости и нежности. Она всегда понимала его с полуслова.

— Мы подготовим Технико-Экономическое Обоснование, — сказал Иван, глядя на Людмилу Павловну и Мишу. — Не просто смету, а стратегический план. Докажем, что один такой комбинат сэкономит стране миллионы за счет снижения смертности, инвалидности и дней нетрудоспособности. Профессор Жданов поможет нам выйти на нужный уровень в Наркомздраве.

Это была титаническая задача. Но, глядя на горящие глаза Миши, на деловой, заинтересованный взгляд инженера Людмилы Павловны, Иван чувствовал не страх, а вызов. Он был не один. Вокруг него формировалась команда единомышленников, людей, которые видели проблему и хотели ее решить. Система состояла не только из Беловых. В ней были и такие, как Соколов, и такие, как эта женщина-инженер. И с ними можно было делать великие дела.

Именно это растущее чувство общности, причастности к чему-то большому, заставляло его сердце биться чаще и в совершенно другой, личной ситуации. Свадебные хлопоты обрушились на них с Катей как весенний ливень — внезапно и радостно.

Подача заявления в ЗАГС стала отдельным приключением. Полутемный коридор, заставленный скамейками, длинная очередь из таких же, как они, пар — смущенных, счастливых, нетерпеливых. Бюрократическая машина медленно перемалывала их документы.

— Фамилия, имя, отчество? Год рождения? Место работы? — чиновница в очках, не глядя на них, монотонно бубнила стандартные вопросы.

Когда она подняла глаза и увидела фамилию «Борисов», ее выражение лица мгновенно изменилось.

— А… это вы? Тот самый… изобретатель? — ее голос стал почти подобострастным. — Проходите, пожалуйста, к окошку номер один. Вам вне очереди.

Иван почувствовал, как краснеет. Он ненавидел такие привилегии. Но Катя, сжимая его руку, прошептала:

— Не смущайся. Сегодня это нам на руку.

Их заявление приняли за пять минут. Выйдя на улицу, они переглянулись и одновременно расхохотались.

— Ну вот, — сказала Катя, сияя. — Теперь ты не только гений, но и почти законный супруг.

— А ты — моя благоверная изобретательница, — поцеловал он ее в холодную щеку.

Подготовка к свадьбе стала общим делом. В общежитии Сашка и Леша устроили нечто, названное «мальчишником». По факту это были посиделки с чаем, сушками и горячими спорами о том, можно ли использовать принцип капельницы для автоматической подачи питательных растворов в ботанических опытах. Леша, исполненный важности, был назначен ответственным за «транспорт и логистику» — то есть за то, чтобы найти машину для невесты. Сашка, сияя, сообщил, что его Варя и обе мамы, днями и ночами шьют Кате свадебное платье, перешивая парадное платье Анны образца двадцатых годов.

Самым волнительным моментом стал разговор с отцом накануне подачи заявления. Борис Борисович вызвал Ивана в кабинет.

— Садись, — указал он на стул. Сам он стоял у окна, куря папиросу. — Решили, значит.

— Решили, отец.

— После института как и планировали? — Борис Борисович повернулся. Его лицо было серьезным, но в глазах Иван увидел не строгость, а что-то другое. Глубокую, сдержанную теплоту. — Правильно. Сначала образование. Хотя, — он чуть усмехнулся, — твое образование, кажется, уже давно вышло за рамки институтской программы.

Он помолчал, выпуская дым колечками.

— Семья — это не романтика, Лев. Это ответственность. Ты отвечаешь не только за себя. За Катю, за ваше будущее. За детей, которые появятся. — Он посмотрел на Ивана прямо. — Я горд тобой. Ты нашел свой путь. Не простой, не безопасный. Но свой. И нашел женщину, которая идет по нему с тобой рядом. Береги ее.

Этот короткий, простой монолог тронул Ивана больше, чем любые пышные слова. Это было признание. Признание его как мужчины, как личности. Он вышел из кабинета отца с ощущением, что еще один прочный мост в его новой жизни был окончательно возведен.

Идиллию нарушило письмо, которое Жданов, с мрачным лицом, положил перед Иваном на стол в своей лаборатории.

— Читайте, Лев Борисович. И не делайте скоропалительных выводов.

Иван пробежал глазами машинописный текст. Анонимный донос. Адресован в партком ЛМИ и в НКВД. Стиль — ядовитый, умело смешивающий правду и ложь. Автор обвинял «группировку Борисова-Ермольевой» в создании «секты в науке», в сокрытии истинных, вероятно, шпионских источников знаний, в растрате государственных средств на «сомнительные, граничащие с вредительством опыты».

У Ивана похолодели пальцы. Старая, знакомая паника, страх человека из будущего, живущего по чужому паспорту, сжала его горло.

— Кто? — только и смог он выдохнуть.

— Не знаю, — честно сказал Жданов. — Зависть коллег? Консерваторы вроде Орловой? Конкуренты из других институтов? Неважно. Важно — что делать. А делать вот что. — Он ткнул пальцем в донос. — Не бойтесь. Бойтесь не ответить. На каждый пункт, на каждую буковку — железобетонный ответ. С цифрами. С отчетами. С копиями благодарностей от Военно-медицинской академии. Вы и ваша команда садитесь и пишете опровержение. Детальнейшее. Я его прочту, потом мы с Зинаидой Виссарионовной подпишем и отправим туда же, куда и этот пасквиль.

В тот же вечер в лаборатории собрались все: Иван, Катя, Миша, Сашка. На столе лежал злосчастный донос и стопка чистой бумаги. Воздух был густым от концентрации и гнева.

— Ну что, — сказал Сашка, сжимая кулаки. — Будем крыть эту мразь?

— Не крыть, Саш, — поправила его Катя, ее лицо было сосредоточенным и спокойным. — Будем работать с возражениями. Как с научной гипотезой. Только гипотеза эта бредовая.

Они просидели всю ночь. Катя, с ее аналитическим умом, разбирала каждый пункт доноса на составляющие. Миша подбирал точные цифры выходов пенициллина, стоимости реактивов. Сашка вспоминал все официальные благодарности, вплоть от комсомольской ячейки. Иван сводил все воедино, выстраивая текст — сухой, фактологический, не оставляющий места для эмоций.

К утру отчет-опровержение был готов. Иван перечитывал его, и страх отступал, сменяясь странной уверенностью. Они не просто оправдывались. Они демонстрировали свою силу. Силу фактов, силу результатов. Это была еще одна битва, и впервые Иван чувствовал, что у него есть не только знания, но и команда, чтобы ее выиграть.

На следующий день, как по расписанию, в лабораторию зашел Громов. Его появление всегда действовало на всех, как ушат ледяной воды.

— Борисов, — кивнул он. — Ходит тут один документик. Неблагоприятный.

— Мы подготовили ответ, товарищ следователь, — Иван протянул ему папку с их ночным трудом.

Громов, не говоря ни слова, пробежал глазами несколько страниц. Его лицо не выразило ничего.

— Правильно, — наконец произнес он. — В системе, Борисов, всегда есть трение. Одни работают, другие пишут. Ваша задача — чтобы ваша работа всегда была весомее их писанины. Не бойтесь. Это часть политической работы. Все будет хорошо. Но ответить нужно. Обязательно.

Он ушел, оставив после себя смешанное чувство облегчения и тревоги. Угроза была реальной, но система, в лице Громова, показала, что может быть и защитой.

Именно в этот момент напряженного ожидания и случилось событие, которое перевернуло все с ног на голову.

Они с Катей, стараясь отвлечься от мрачных мыслей, вышли на Невский. Было 15 мая. Город жил своей обычной жизнью. Но в воздухе витало странное, праздничное ожидание. У витрин «ЛенТАСС» и у репродукторов на улицах собирались плотные толпы людей. Люди передавали друг другу новость, и на их лицах расцветали улыбки.

— Что случилось? — спросила Катя у пожилой женщины, стоявшей рядом.

— Да как же! — воскликнула та, сияя. — В Москве метро пустили! Прямо сейчас! Репортаж передают!

Из репродуктора лился торжественный, взволнованный голос диктора: «…станция „Комсомольская“… мрамор, гранит… первые эскалаторы в Советском Союзе… поезда движутся с интервалом в пять минут…»

Иван замер, слушая. Он смотрел на лица окружающих — рабочих, интеллигентов, студентов, женщин с детьми. Они слушали, затаив дыхание, и в их глазах горел восторг, гордость, вера в чудо. Это был не страх, не покорность, не тупой восторг пропаганды. Это была искренняя, детская радость от прикосновения к будущему.

«Метро… — думал Иван, и в его душе что-то переворачивалось. — Они построили метро. С нуля. В разрушенной стране, окруженной врагами. Они подняли промышленность, победили неграмотность, и теперь вот — метро. Какая сила… Какая вера…»

Его старый, циничный взгляд на эпоху как на «темное время системы» вдруг показался ему мелким, неблагодарным. Да, здесь была жесткость, был страх, была бюрократия. Но здесь была и титаническая сила созидания. И он, Иван Горьков, был теперь частью этого. Его шприцы, его капельницы, его пенициллин — это было то же самое, что и это метро. Это была победа разума над хаосом, жизни над смертью.

Он обнял Катю, притянул к себе.

— Слышишь? — прошептал он. — Если они могут построить это, значит, мы можем построить все. И завод для пенициллина, и все, что угодно.

Она посмотрела на него, и в ее глазах он увидел понимание. Она чувствовала то же самое.

Через несколько дней пришло известие: донос разбит в пух и прах. Их отчет, подкрепленный авторитетом Жданова и Ермольевой, сделал свое дело. Угроза миновала. Но осадочек, как и предсказывал Жданов, остался.

Поздним вечером Иван остался один в лаборатории. Тишина была оглушительной. Перед ним на столе, освещенные лампой под зеленым абажуром, лежали три объекта, олицетворявшие весь его путь: флакон с желтоватым порошком «Крустозина», смятая «полевая» капельница с учений и толстая папка с ТЭО Биохимического комбината.

Он смотрел на них, и в его голове выстраивались мысли, четкие и ясные, как никогда.

«Маленькие битвы выиграны, — думал он. — Шприц, капельница, первые дозы антибиотика… Мы победили академическое недоверие, прошли полевые испытания, отбились от доноса. Но настоящая война еще впереди. Война с масштабом. С инерцией бюрократии. С глупостью и завистью. И чтобы выиграть ее, одного гениального озарения мало. Нужна структура. Нужна организация. Нужно строить империю. Свою собственную, медицинскую империю. И начинать нужно сейчас».

Он открыл чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и вывел крупными, уверенными буквами:

«Проект положения о Специальной научно-производственной лаборатории №1 (СНПЛ-1)».

За окном синел ленинградский май, пахло свежей листвой и угольной гарью с заводских окраин. Пахло будущим, которое нужно было вырвать у истории клещами, чертежами и пробирками. Отложив перо, Иван Горьков, он же Лев Борисов, принялся зачеркивать первый пункт. Начиналась самая сложная часть — создание системы, которая переживет и доносы, и войну.