Зумер 2: Вожатый из будущего

Глава 16

Спал я в ту ночь в общежитии крайне беспокойно — было то душно, то очень холодно, несмотря на то, что за окном стояло лето. И дело даже не в том, что я сменил свое роскошное ложе с ортопедическим матрасом на обычную панцирную кровать сначала в корпусе пионерского лагеря, а затем — в общежитии института. Ну и что, что накрывает меня теперь простенькое колючее одеяло, от которого поутру чешется все тело? Я уже — бывалый «попаданец», не впервые переношусь из одного мира в другой, и к «даунгрейду» мне не привыкать. Надо будет — и в палатке посплю, как барды, не переломлюсь, чай, не неженка, а крепкий взрослый парень. Мой двойник вон даже в армии успел отслужить!

Причина моих беспокойных ворочаний ночью была в другом: меня мучали обрывки каких-то странных и совершенно непонятных снов. Одни видения сменялись другими, я постоянно ворочался и просыпался. Наверное, это из-за того, что предыдущий день был очень насыщен событиями. Сначала мне снилась Клава, только не веселая девушка с гитарой за плечами и сборником бардовских песен в руках, а полная дама с сиреневыми волосами, которая, заявившись в общежитие, сообщила мне замогильным голосом, что я отчислен из института. Я проснулся в холодном поту и еще с полчаса, наверное, ворочался, пытаясь заснуть.

Потом видение сменилось: я очутился вместе со своим приятелем Валькой в каком-то роскошном зале среди множества угощений… Валька, одетый в новый, с иголочки, идеально отглаженный костюм, держал под руку свою невесту в белом платье с фатой и слушал торжественные речи гостей. Я сидел рядом с Валькой. По левую руку от невесты сидела ее приятельница — та самая, которая когда-то чуть не стала жертвой нападения на инкассаторов в универмаге «Молодежный». По лицу обоих молодоженов было понятно, что весь этот официоз их жутко утомляет, и они мечтают лишь об одном — остаться поскорее вдвоем в квартире, где нет вообще никого, и не вылезать оттуда несколько дней. Прехорошенькая Тамарина подружка тоже скучала и с интересом поглядывала на меня…

Родственники и знакомые, приглашенные на свадьбу четы Потаповых, один за другим произносили скучные тосты, молодожены скромно целовались и принимали подарки… Бутылок на столах не было видно, но я был уверен, что в самоварах и чайниках, стоящих на столе, было не что иное, как водка и вино. Так и проводились свадьбы в СССР в разгар анти-алкогольной кампании. Внезапно раздался жуткий треск и грохот, раздались чьи-то крики, и видение исчезло.

Теперь перед моим взором появился бедолага Коля Фокин — не подросток, который бегал по лагерю с жуткими воплями: «Убью!», а сорокалетний доходяга с помятым грустным лицом в старой замызганной рубахе и поношенных штанах с пузырями на коленях, стреляющий сигаретки и деньги на пиво у прохожих. В глазах некогда вполне симпатичного и веселого парня, то есть уже мужчины, застыла какая-то невероятная тоска. Таким я и видел своего бывшего соседа, когда случайно встречал его на улицах Москвы.

Многие жители нашего района, по которому бесцельно скитался Колька, жалели бедолагу и, как и я, верили, что он просто попал под раздачу. Дворовые пацаны, те, которые были подобрее, общались с ним, как с ровесником и даже защищали от нападок местной шпаны. Они даже подкармливали несчастного пирожками, взятыми из дома у мам и бабушек. Мужики, копошащиеся в горожах, тоже преисполнялись сочувствия к Кольке, приглашали бывшего зэка за стол, накладывали чего-нибудь поесть и наливали стопочку… В общем, так и жил он — от милостыни до милостыни.

Как-то Коля, которому надоело шляться зимой по улицам, подрядился попрошайничать в переходах метро, но буквально через десять минут его оттуда вытолкали. Перед бывшим зэком открылась суровая правда жизни: нищенство в московском метро — это не что иное, как хорошо поставленный бизнес. Безногие и безрукие попрошайки, жалобно призывающие пассажиров «помочь ветерану», не участвовали ни в каких афганских войнах. Они просто потеряли конечности либо в результате несчастного случая на производстве, либо замерзнув где-то по пьянке. Уверяющие, что им нечего есть, нередко уже с утра пахли сильным перегаром. На водку у них откуда-то деньги находились. Квартир «бомжи» тоже давно лишились — или «помогли» ушлые родственнички, или облапошили «черные» риэлторы. В общем, деваться было некуда.

Бедолаг, работающих попрошайками, держали в подвалах, где их мыли и давали поесть какую-то баланду, одевали в военную форму, спускали в шесть часов утра в метро по эскалатору, заставляли кататься на досках по вагонам и произносить слезливые просьбы максимально жалостливым тоном… Забирали ближе к полуночи, когда уходила последняя электричка. Деньги, естественно, у них отбирали все подчистую. Спорить никто не осмеливался. А кому охота, не имея ног или рук, очутиться на улице?

Поэтому вставший у стены в переходе с протянутой рукой Колька и вылетел оттуда мигом, как пробка из бутылки, успев «заработать» только пригоршню мелочи. Почти сразу же к нему подошел сурового вида бритоголовый парень и, надувая пузыри из жвачки, спросил:

— На кого работаешь? На «солнцевских?»

— Просто прошу себе мелочь на сигареты, — пролепетал Колька. Теперь он боялся всех и вся. От разбитного хулигана, который мог при желании любому отвесить леща, не осталось и следа.

— Тут просто так стоять нельзя, — нахмурился парень. Хочешь «работать» — плати за место каждый день. И стой сколько хочешь.

— Не буду! — заупрямился Колька.

Бритоголовый не стал возражать. Он просто еще раз надул жвачный пузырь, взял новоиспеченного попрошайку под локоток и вывел наверх, напутствовав по дороге:

— Еще раз тут появишься — зубов недосчитаешься. Прокатимся с тобой. В лес. Я за рулем, а ты в багажнике…

Больше Колька решил не испытывать судьбу и, как и раньше, продолжил слоняться по городу совершенно без всякой цели: он катался в метро, в автобусах, часами мог сидеть на скамейках и смотреть себе под ноги. Теперь над бывшим заключенным потешались уже не подростки, а дети выросших детей СССР, то есть мои ровесники…

К соседу-бедолаге я всегда относился с сочувствием: родители и бабушка приучили меня никогда не смеяться ни над кем и не судить людей по внешности, не разобравшись во всем.

— Чтобы понять другого, надень его обувь и пройди его путь, — любил говорить отец. — Только так ты его поймешь.

Иногда я даже жалел, что не могу ничем помочь мужчине, который когда-то в юности на свою голову влюбился в первую красавицу лагеря. И вот теперь, кажется, выдалась такая возможность.

Уже под утро я вновь провалился в последний, беспокойный и тревожный сон, но он отличался от всех предыдущих. В этот раз я был не я.

Теперь я был не здоровенным парнем, отслужившим в армии, а худым, бледным, узкоплечим подростком, на целую голову ниже своего обычного роста. На моем лице было несколько порезов — я еще не научился аккуратно бриться. Я стоял в большом зале, наполненном людьми. Все эти люди почему-то смотрели на меня крайне неприязненно. Почему? Что я им сделал? За столом у стены сидела страшно неприятная на вид тетка лет пятидесяти, с очень злыми глазами и губами, сжатыми в тонкую ниточку. Одета она была в черную мантию. По обе стороны от меня стояли суровые люди в форме. Почему я здесь и кто все эти люди?

Неожиданно в толпе присутствующих я увидел знакомых: это были наши бывшие соседи — Кира Кузьминична и дядя Клим, родители Клавы и Коли. Помнил я их смутно — мы переехали из их двора, когда я был совсем маленьким, но несколько раз Кира Кузьминична с мужем приезжала к нам в гости в новую квартиру.

Взгляд Киры Кузьминичны, полный горя, почему-то был направлен прямо на меня. Ее супруг молча уставился в пол. Клава тихо плакала, вытирая слезы платком. А я и сам не заметил, что ко мне обратились.

— Подсудимый, — громко повторила неприятная тетка. — К Вам обратились.

— Да, — словно автомат, ответил я.

— Вам был задан вопрос!

— Какой? — глупо спросил я.

— Вы кричали вечером в тот день: «Убью!»?

— Кажется, да, — сказал я, тщательно пытаясь что-то вспомнить. В голове было все, как в тумане. Я с трудом понимал обращенную ко мне речь. — Да… нет, наверное, нет.

— Так нет или да? — теряя терпение, спросила судья.

— Да, кричал…

— Почему?

— Не помню.

— Не помните, что кричали?

— Не кричал.

— Вы спрятали тело девочки после того, как убили ее?

— Не помню.

— То есть Вы не отрицаете, что убили ее.

— Нет, не отрицаю, то есть нет, не убивал…

— Нечего из себя сумасшедшего корчить, — разъярилась судья, — была проведена судебно-психиатрическая экспертиза. В деле есть справка о вашей вменяемости, а еще признательные показания. Неправильную тактику Вы избрали, гражданин Фокин, Ваше поведение расценивается как неуважение к суду, даже с учетом того, что Вы — несовершеннолетний.

То там, то сям недовольные люди в зале стали выкрикивать:

— Под дурачка косит!

— Точно! Думает, пожалеют его, раз школьник!

— Попался бы он мне, я бы ему сказал пару ласковых…

— Тихо! Суд идет! — прикрикнул кто-то, и все умолкли.

Я попытался промолвить нечто членораздельное в свою защиту, но не смог. Язык будто отказывался мне повиноваться. Кира Ильинична, прижав ладонь ко рту, молча смотрела на меня и плакала. А я почему-то думал только о том, какие вкусные конфеты она мне передала, и был преисполнен к ней огромной благодарностью… Все бы отдал, чтобы еще разок их попробовать, хотя к шоколаду у меня еще с третьего класса отвращение. А в остальном чувствовал я себя очень паршиво — в голове гудит, ноги — будто ватные, язык отказывается повиноваться…

— Дайте его мне, мерзавца этакого! Я его убью! Убью! — раздался вдруг истерический выкрик. Народ в зале обернулся.

Я тоже повернулся и увидел высокую, стройную женщину с заплаканным лицом и фотографией какой-то девочки в руках. Фотографию она нежно прижимала к груди, а на меня смотрела с нескрываемым отвращением.

— Дайте! Дайте! — еще раз с безумным видом прокричала она и ринулась в мою сторону. Двое милиционеров схватили ее под руки и вывели из зала суда.

Прозвучал приговор. Я так и не понял, сколько лет мне дали, и где предстоит отбывать наказание. Голова была тяжелая, как бетонная свая. Я попытался мысленно сложить два плюс три и понял, что даже это у меня не получается. Будто я не спал целую неделю… Помню, похожее чувство было у меня, когда я, готовясь к экзамену по сопромату, несколько дней спал по два часа… Или же меня чем-то накачали…

Меня вывели из зала, посадили в автозак и куда-то увезли. Кира Кузьминична и Клава по-прежнему плакали, глядя мне вслед, а ее муж, даже выйдя на улицу, так и стоял, потупившись… Автозак ехал по дороге, я безучастно смотрел в зарешеченное окно и думал о том, что жизнь моя безнадежно сломана…

В начале восьмого утра я очередной раз проснулся. На моих руках не было наручников, а спал я вовсе не в камере СИЗО, а в комнате общежития, стены которой были оклеены плакатами популярных в восьмидесятых певцов. Уф-ф, кажется, это был всего лишь кошмар… Кошмар, который когда-то для одного моего знакомого стал явью…

Я понял, что дальше нет никакого смысла себя мучать. Все равно поспать нормально у меня не получится. А кошмаров на сегодня хватит. Хоть мне и не нужно никуда идти ранним утром — пары начнутся только в сентябре, лучше взбодриться. Душ, к тому же, свободен — не надо выстаивать длиннющую очередь. Да и на кухне плита никем не занята. Я разыскал в шкафчике банку растворимого кофе «CACIQUE», которую презентовала мне Тамара, когда я заявился к ней на порог с запиской от ее благоверного, поставил чайник и заварил себе кофейку. На вкус бразильский кофе, пусть и растворимый, был намного приятнее, чем львовский кофе «Галка», который когда-то по случаю притаранил в общежитие наш третий приятель — Ленька.

Еще заботливая девчонка, понимая, что мне еще несколько дней жить в общаге одному, дала мне батон хорошей колбасы и банку зеленого горошка. Друг будущего мужа все-таки и свидетель на свадьбе, как не позаботиться? Это было очень кстати, так как работы у меня сейчас не было, и не было, соответственно, и денег: магазинчик, где мы когда-то с Валькой подрабатывали, закрылся. Управляющий Арсен таки спалился на каких-то махинациях и, не дожидаясь ареста, быстро свинтил из Москвы вместе со всем своим большим семейством. Жаль, когда-то меня эта подработка очень выручала. Поэтому я был очень рад провианту, презентованному бедному безработному студенту Валькиной невестой.

На стипендию тоже рассчитывать особо не приходилось — учебный год еще не начался. А за отработанные пол смены в лагере мне, скорее всего, ничего не заплатят — не доработал же. Может, кому-то покажется удивительным, что я так жду стипендию, но в те времена, куда я попал, она была вполне приличная — целых сорок рублей. Учитывая тот факт, что большинство работающих советских граждан получали около ста двадцати, деньги были очень даже приличные. Некоторые студенты из бедных семей умудрялись не только жить на эти деньги, но даже отправляли домой ежемесячно рублей по десять или пятнадцать — хоть какая-то поддержка больной матери или отцу.

Я взял из холодильника яйца, которые купил еще позавчера, и приготовил себе яичницу с колбасой и зеленым горошком. Наслаждаясь тишиной, я запивал свой нехитрый завтрак растворимым кофе и думал о том, что мне только что приснилось.

Сомнений никаких не было. Паренек, в тело которого я попал во сне, был Колей Фокиным, а на заседании, которое я видел, ему выносился приговор.

Я, конечно, ни разу не юрист, но сразу понял, что вопросы судья задавала ему крайне некорректные. «Вы спрятали тело девочки после того, как убили ее?» — это все равно, что спросить: «Вы перестали пить коньяк по утрам?». Адвокат, видимо, тоже не блистал профессионализмом, раз не сумел отмазать подзащитного. А еще я, то есть Коля, очень странно себя вел.

Внезапно я аж подпрыгнул и чуть не облился кофе. Мне пришла в голову догадка. А что, если кто-то специально хотел, чтобы ни в чем не повинного пацана засадили в тюрьму? А еще какие-то странные конфеты… Откуда они взялись на зоне и в следственном изоляторе, если ни родители, ни Клава их Коле не передавали?

Тут я вспомнил страшилку, которой всегда меня пугала мама. Я появился на свет только спустя много лет после того, как она вышла замуж за папу. Естественно, родители тряслись надо мной и всячески оберегали: в школу возили на машине чуть ли не до десятого класса, одного во двор не отпускали. Даже в лагерь летом мама отдавала меня крайне не охотно. А еще она очень любила рассказывать всякие страшилки на тему того, как кто-то ворует детей. Действовала она, конечно, из самых добрых побуждений, только вот мне после некоторых ее рассказов приходилось ночью включать ночник, чтобы спать было не так страшно.

Одной из таких страшилок был рассказ о злых тетях, которые ходят по улицам и предлагают детям сладости. Согласно маминой версии, съев конфетку, ребенок становился послушным, даже зомбированным, и выполнял все прихоти взрослого. Может, и несчастному Коле в СИЗО кто-то передал такие конфетки? Конечно, он не любит шоколад, но жизнь в СИЗО — не сахар. Тут и закуришь, даже если никогда в жизни не курил.

Однако, чтобы подтвердить мою догадку, мне пришлось ждать почти неделю. Самоотверженная Клава все-таки добилась короткого свидания с братом, когда того выпустили из ШИЗО, и, вернувшись, мрачно сказала, придя домой к отцу. Я в то время сидел у него в гостях и делал наброски своей будущей программы.

— В общем, Колька говорит, что когда в СИЗО сидел, ему кто-то передал целую коробку конфет. Он хоть и ненавидел шоколад, но так оголодал за время отсидки, что сразу половину проглотил, даже не жуя, и запил чифиром.

— А он не подумал, что это странно как-то? — спросил я. — Родители и сестра прекрасно знают, что сын не любит конфеты, но их ему передают…

— В точку попал! Не подумал, — мрачно согласилась Клава. Мы втроем сидели на кухне, пили «индюшку» и ели вкуснейшие мамины орешки со сгущенкой. — Он вообще тогда способность думать потерял. Говорит, все, как в тумане. А потом еще на зону ему посылка пришла — не сало, не махорка, не носки и телогрейки, а точь-в-точь такая же коробка, красненькая. И записка печатными буквами: «Кушай, целую, Клава».

— И что?

— А то! Я, как услышала, сразу поняла, что это подстава. Кто-то мной представился! Никогда я в жизни я не подписывалась Клавой, когда с братом общалась. Он меня всегда «сеструхой» звал, ну я так и подписывалась в записках, например: «Зайди в магазин, там выкинули апельсины. Займи очередь, я позже подойду. Сеструха». И печатными буквами я разве что в шесть лет писала…

— А как конфеты-то назывались?

— А никак, — пожала плечами Клава. — Будто самодельные, говорит, но вкусные очень…

— А дальше? — упавшим голосом спросил я.

— Опять, говорит, умял сразу несколько штук, — посетовала сестренка. — Сначала, говорит, хорошо так стало, а потом резко — приступ ярости, прямо убить кого-то захотелось. Подрался там с кем-то из охранников, вот его в ШИЗО и закрыли. Какой-то странный «доброжелатель» у него объявился. Знала бы, кто это, вырвала бы ему руки и в одно место вставила… И дрянью этой шоколадной насильно накормила.

— Странно это все, — подумав, сказал отец. — А еще меня знаешь что, Клава, удивило в твоем рассказе? Что Коле на зону пришла всего одна коробочка. Вес передачи для заключенных, наверное, строго ограничен, да?

— Да, — согласилась Клава. — До двадцати килограмм вроде… Кажется, так. И посылки можно слать только с определенной периодичностью. Каждую неделю сумки принимать не станут.

— А ему самому не показалось странным, — продолжил папа, — что семья, зная о том, что он голодает, вместо того, чтобы собрать нормальную передачу, ограничилась конфетками? Я думаю, родственники обычно стараются напихать как можно больше еды и теплых вещей. Да и друзья сделали бы так же — набили сумку под завязку. Значит, никакой это не родственник и не друг.

Девушка уронила голову на руки, лежащие на столе, и зарыдала.

— Так и знала, что сделать ничего нельзя… Теперь условно-досрочное ему точно не светит…

— Ну-ну, — отец присел рядом и осторожно обнял ее за плечи. — Почему сразу нельзя-то? Не расстраивайся. Мы же тут не лясы точить тебя позвали. Что-нибудь придумаем. Съешь-ка лучше еще пару орешков. Перемелется, мука будет. Эх, не мастер я успокаивать женщин… Была бы моя Оля тут…

Я понял, что дальше бездействовать нельзя. Не хватало еще, чтобы Клава от постоянных рыданий сошла с ума и, как Колька, бродила потом по городу с пустыми стеклянными глазами. Пусть отец посидит пока на кухне с Клавой. А мне нужно делать дело. Я молча поднялся, пошел в комнату, включил компьютер и начал работу.