Зумер 2: Вожатый из будущего

Глава 15

— Мы всего лишь хотим тебе помочь, — осторожно вступил я в разговор.

— Помочь? — ощерилась Клава, закатывая рукава и упирая руки в боки. — Ха! Да с чего вдруг вам мне помогать? Знаю я таких «помощников». К нам любопытные и так уже дорожку домой протоптали, скоро по следам находить будут. Отцу с матерью все нервы измотали. Из дома не выйти — все пальцем тычут: сын-уголовник, не по той дорожке пошел, родителям позор… В магазинах перешептываются, на остановках переглядываются. Даром что Москва! Ощущение, будто в деревне, где все все про всех знают! Я из училища даже из-за этого ушла, потому что проходу не давали. На парах перешептывались, в столовой пальцем тыкали. Невозможно было поднос до стола донести. Препод на сессии даже мог спросить: «А, это вы та самая Фокина, ну, у которой…». Вот теперь и мечусь по жизни — то туда, то сюда… Думаю: начну на мотоцикле кататься, авось все мысли дурные из головы уйдут. Потом с хиппи связалась, теперь вот про изгиб гитары желтой пою. Что угодно, лишь бы переключиться и от расспросов спрятаться… А вы и тут достали! Не поленились, надо же! Из самой Москвы на электричке приехали послушать, как пацан на шконке чалится и баланду ест! Вот заняться-то нечем двум здоровым мужикам! Пришли в лагере растрепать всем про Кольку, чтобы мне и тут проходу не давали? Фигушки, не дам! Убирайтесь-ка лучше подобру-поздорову! А не уйдете — мужиков позову, они вам быстро накостыляют, даром что вы парни здоровые!

Глаза несчастной девушки наполнились слезами. Я испугался: кажется, еще немного — и у нее начнется истерика. Неизвестно, что еще можно ожидать от этой Клавы. Юная девушка с нахмуренными бровями насупленным взглядом выглядела даже более пугающе, чем суровная работница паспортного стола, в которую она превратится спустя долгие годы. Прекрасное юное свежее личико Клавы было просто перекошено от гнева, нижняя губа затряслась, руки сжались в кулаки. Мне стало ее очень жаль. Сестренка просто очень переживала за своего любимого младшего брата. Такой же безумный взгляд был у моего приятеля Вальки, когда тот понял, что его любимая девушка Тома лежит в Институте Скорой Помощи имени Склифосовского с тяжелыми ранениями, и неизвестно, доживет ли она до утра.

— Нафига ты меня привел сюда? — шепнул я отцу на ухо. — Разбередили только девчонке старую рану. Ты же видишь, еще немного, и она на нас кинется, как Колькин папа на соседа когда-то… Ты же мне сам рассказывал…

— Да погоди ты! — одернул меня тот.

Я на всякий случай отступил подальше от пня, на котором лежал брошенный топор, и потянул за собой отца. Кто его знает, что придет разъяренной сестрице в голову. Однако тот не сдвинулся с места. Я еще сильнее дернул его за рукав, но все было бесполезно. Точно глыба, он стоял и не двигался.

— Да послушай ты! — отец вырвал у меня руку, внезапно шагнул прямо к Клаве, схватил за плечи и сильно встряхнул. — Успокойся! Мы помочь тебе хотим! Помочь? Понимаешь? А сейчас нам нужно решить, что нам делать.

Как ни странно, спокойные, взвешенные слова помогли Клаве прийти в себя. Взгляд девушки вдруг приобрел осмысленность, она вся будто обмякла в руках отца. Тот взял ее под локоть, отвел к ближайшему бревну, скинул с себя куртку, постелил и усадил несчастную.

— Послушай, — снова сказал он. — Я сам еще не знаю, как, но мы попробуем тебе помочь. Я понимаю, что все это звучит странно, как ерунда какая-то, но я давно знаю этого человека — он указал на меня — и ручаюсь, что он не врет. Так ведь, Матвей?

— Так, — хрипло сказал я, наблюдая чуть поодаль за их диалогом.

Я всегда восхищался спокойной выдержкой отца и его умением сглаживать углы, не идти на конфликт. Он мог разрулить практически любую неприятную ситуацию. Так, например, он всего парой фраз успокоил соседку тетю Дашу, которой я в детстве случайно разбил окно мячом. Посыпались не только оконные стекла, но и пара статуэток, стоящих на подоконнике. Разъяренная тетя Даша, выбежавшая во двор с клюкой, загнала меня, восьмилетнего, на дерево, где я просидел час, пока меня не увидел возвращающийся с работы отец. Уж не знаю, что он ей там сказал, но уже буквально на следующий день тетя Даша вновь стала меня звать Лешенькой и угощать конфетами.

— Да плевать, в общем-то, — мирно сказала она, провожая отца после разговора. — Все равно ремонт собирались делать, стеклопакеты ставить. А статуэтки эти мне никогда и не нравились…

Вот и сейчас отцу каким-то чудом удалось привести в чувство девушку, находящуюся на грани истерического припадка.

— Ладно, — успокоившись, она вытерла лицо рукавом и присела на куртку, которую любезно расстелил на бревне для нее отец. — Хороший ты парень, Мишка. Завидую твоей Оле… Так чего надо-то?

— Ты к Коле-то ездила, ну хотя бы разок? — осторожно спросил отец, радуясь, что разговор вернулся наконец в мирное русло. Я, рассудив, что пока мне лучше не вмешиваться, тихо стоял поодаль и пытался свистеть через травинку. Этой нехитрой забавой развлекалась вся детвора лагеря, где мне довелось поработать. Я, хоть и был уже здоровенным увальнем, тоже не брезговал такими развлечениями. А что? Я же зумер, обычного советского детства с надуванием лягушек, стрельбой из рогатки и лазанием по стройкам и помойкам не видал, на тарзанке не катался, вот сейчас и развлекаюсь…

— Даже два раза, — шмыгая носом, сказала Клава. Вид у нее был очень несчастный.

— И как он? — осторожно продолжал расспросы отец, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче.

— Как, как? — пожала плечами Клава, теребя в руках какую-то хворостину. — Каком кверху… Осунулся, бледный. Не в «Артек» же поехал пузо на солнце греть. Чай, разносолами там не кормят, ситро не наливают. Лысый, худой, в ватнике и штанах… Что тут, собственно, рассказывать…

— Надо рассказывать, — твердо сказал отец, — присев на корточки и глядя девушке в глаза. — Надо. Только в этом случае мы сумеем тебе помочь.

Девушка нахмурилась, будто вспоминая.

— Письма он пишет, нечасто, правда… Читаем все втроем. Ну, когда я дома… — потупилась она.

— А что писал в последнее время? — решился я вступить в разговор. Клава подняла на меня глаза, но кричать, как раньше, не стала. Видимо, это означало, что я могу принять участие в беседе.

— Пишет, что с питанием там очень плохо, и посылка пришла вовремя. Пишет, что привык уже к лагерной жизни. Просил прислать шерстяные фуфайки, варежки или перчатки, еще бритвенный набор, только не железный, и пушистый помазок. Работает на лесозаготовках. Ребята, говорит, хорошие, которые с ним в камере, попались все по глупости, жалеют о содеянном, встают на путь исправления. В девятый класс пошел, надеется окончить все десять. Там тоже учиться можно, оказывается…

— Ну, ясно… — отец встал и в задумчивости посмотрел на меня. — Пишет только то, что можно: об общем распорядке дня, работе, перечень того, что можно передать… Вся корреспонденция, скорее всего, прочитывается. Если что-то лишнее будет — заставят переписать или вовсе лишат права на переписку. Соответственно, и письма родственников тоже вскрываются. А уже передачи, само собой, проверяют — нет ли чего запрещенного, ну заточки там в хлебе или мыле… Ну для общего представления этого, кажется, достаточно. Так, Матвей?

— Так, — кивнул я, радуюясь, что узнал хоть что-то, что можно позже воплотить в программе.

— Ах, вот еще что! — Клава вдруг вскочила с бревнышка и начала яростно жестикулировать. — На суде-то, на суде что было! Колька вялый был какой-то, будто заторможенный. Его судья спрашивает: «Вы убили девочку?». А у него взгляд отсутствующий, как у сумасшедшего. «Не знаю, говорит, не помню». Ощущение такое, будто накачали его чем-то. В общем, впаяли ему по полной. Еще припомнили, как он по лагерю бегал и кричал: «Убью!».

— Зря пришили, — мрачно сказал я. — Я у товарища выяснил, Вальки, он там вожатым сейчас работает. Два года прошло, но слухи еще ходят о том событии. В общем, Коле этому ребятня из младших тогда пастой штаны измазала, а он к свиданию с Викой готовился, вот расстроился и орал. Слушайте, ну это же бред — так буквально всерьез все воспринимать. Я вон на днях шел, мама какому-то пацану из окна во дворе кричала: «Узнаю, что в другой двор убежал — убью!». Так что, теперь милицию вызывать?

— Вовремя выяснилось, конечно, все это, — вздохнула Клава. Судя по всему, она очень любила брата. — Только теперь уже к делу не пришьешь. Два года прошло. А на днях еще товарищ его позвонил, который освободился. Колька просил передать, что его в ШИЗО закрыли, письма пока не доходят.

— А почему закрыли?

— Да на надзирателя он кинулся, ни с того, ни с сего. Чую, ему еще срок впаяют, не скоро мы от него малявы дождемся. Лет десять, если не больше, еще грев придется слать. Скоро ему восемнадцать стукнет, переведут во взрослую зону. Там будет чалиться.

Я с сочувствием смотрел на расстроенную Клаву. Надо же, она разговаривает уже, почти как урка: «грев», «малява», «чалиться»… Сколько людей в стране сидит в тюрьмах! Скольким пришлось освоить тюремный жаргон, узнать, какой вес передачи допустим, что можно класть в «грев», что нельзя…

Многие преступники, конечно, сидят за дело, но я верю, что некоторые действительно просто попали в беду и оказались не в то время не в том месте, например, как этот несчастный влюбленный подросток, так не вовремя собравшийся на свидание. Я вспомнил, как, будучи школьником, видел уже взрослого Кольку — мужчину лет сорока, который с пустыми безжизненными глазами просто бродил по городу. На костяшках пальцев у него было выбито имя «Вика». Позже из-за травли соседей семье Фокиных пришлось даже переехать. Мать превратилась в седую, как лунь, старушку, отец в итоге запил… А ведь жизнь этой семьи могла пойти совсем по-другому…

— А помнишь последнее письмо? — спросил я, ни на что особо не надеясь. — Не было ли там чего-то необычного?

— Да чего-то необычного им и нельзя писать, — пожала плечами Клава. — Даже если ножиком почикают, напишет: «Все в порядке, жив, здоров и невредим мальчик Вася Бородин». Остальное цензура не пропустит. Товарищ его, который откинулся, рассказывал, что недавно у них травля была на одного парня, тот, когда спать ложился, ватник со вшитыми резиновыми вкладками надевал — на случай, если резать будут. Так и случилось — накинулись толпой, чуть на тот свет не отправили. Он месяц в тюремном госпитале провалялся с ножевыми, а потом, когда мать на свидание приехала и спросила, почему не отвечал, сказал, что все в порядке, просто грипп тяжелый был. Если заикнется о происшедшем — его в порошок сотрут, и об УДО можно забыть. Никому не нужно, чтобы сор из избы выносился. В отчетах, которые пишут наверх, все идеально: заключенные встают на путь исправления, читают, вышивают крестиком, устраивают КВН, играют в футбол — прямо лагерь пионерский, а не зона…

— Ну вспомни, — попросил я. — Дословно можешь пересказать?

— Ну… все, как обычно. «Привет, мама, папа, сестренка Клава, спасибо, передачу получил, конфеты шоколадные вкусные, телогрейки и вязаные носки очень кстати, скоро осень, а ночами тут холодно…»

— И все? — разочарованно спросил я.

— Ну да… хотя… Стоп! Конфеты!

— А что конфеты? — удивился я.

— Да конфеты шоколадные, блин! Он же их с детства ненавидит! Еще в третьем классе на спор с товарищем пять плиток шоколада съел за раз, в больницу забрали. С тех пор он от шоколада подальше держится. Как мы могли их ему отправить? Не было такого.

— Так, так, а можно поподробнее? — ухватился я за эту зацепку, как утопающий за соломинку. — А что дальше?

— Ничего, — опять пожала плечами расстроенная сестренка, — я тогда и не подумала даже. Матери очередной раз плохо стало, она всегда рыдать идет, как письмо от Кольки получит. Я пошла ей валокордин капать, потом по делам ушла. Если бы вы не сказали, я бы даже и не вспомнила…

— Конфеты, значит, — протянул отец… — Ладно, спасибо тебе большое, думаю, на сегодня расспросов хватит. Попробуем тебе помочь. Накормишь незваных гостей?

— Помогайте тогда, — вновь становясь веселой, отозвалась Клава. Она умылась водой из умывальника, висящего на дереве, и вытерлась рукавом кофты. Настроение у нее стало получше. — Чем больше дров, тем лучше. Мы тут надолго. Еще дня два точно пробудем.

Вечер был просто замечательным. Я будто окунулся в беззаботный бардовский мир. Здесь никто не спрашивал, кто ты и откуда, сколько зарабатываешь. Умеешь петь, играть — молодец. Просто помогаешь по хозяйству — тоже отличный парень. Сидя на бревнышке рядом с Клавой, мы все втроем уминали гречневую кашу с тушенкой из железных мисок, пили мутный чай, пахнущий елкой, и активно подпевали исполнителям песен.

Выступали все по очереди — и соло, и парами, и даже целыми семьями с детьми. Были среди бардов как начинающие исполнители, которые выбирались на сцену с огромным волнением и пели дрожащим голосом, так и завсегдатаи фестивалей, которых знали все и бурно приветствовали аплодисментами.

— Тут из «Поющего» человек десять, не меньше, — доверительно сообщила нам Клава, которая, вдоволь поев и выпив горячего чаю, снова стала милой и доброй.

— Откуда? — не понял я.

— Из педагогического, — пояснила Клава. — Его так и называют: «Поющий институт». Там еще Визбор свой «Мадагаскар» написал. Якушева, Ким — все оттуда.

Я понятия не имел, кто все эти люди, однако в бардовской среде, очевидно, они были очень известны. А Якушевой оказалась миловидная дама лет пятидесяти по имени Ада, которая одной из первых на сцене исполнила несколько песен и сорвала бурю аплодисментов.

— Ким мне не очень нравится, — продолжала Клава, — стиль у него какой-то цыганский. — А вот Адочка — очень милая. Она сама попросила Визбора когда-то научить ее на гитаре играть.

К концу вечера я уже научился немножко разбираться в бардовских песнях и даже выучил наизусть несколько куплетов. К слову, оказалось, что барды пели не только простые песенки про солнышко лесное, запах костра и дальние тропы. В песнях нередко поднимались остросоциальные темы, звучали упоминания о «подъездах для начальников», «кабинетах с холуями и секретаршами» и прочем. Пелись эти песни по-другому, тише, что ли, и осторожнее. Оно и неудивительно — вряд ли кто-то хотел, чтобы тексты песен про «пайки цековские» ушли куда-то наверх.

В общежитие я вернулся за пять минут до закрытия. Пришлось даже пробежать пару кварталов, чтобы успеть. Однако переживал я зря. Строгая вахтерша, обычно ругающаяся, когда кто-то опаздывал, только подмигнула мне:

— Что, Матвейка, подружку провожал?

— Ага, — кивнул я, естественно, решил не посвящать милую старушку в подробности. Пусть думает так, как ей хочется.

Вернувшись в комнату, я, едва раздевшись, плюхнулся на кровать и попытался собрать мысли в кучку. Значит, незадачливый пацан Колька не виноват — я был точно в этом уверен. Он просто оказался не в то время не в том месте и сейчас расплачивается за это. А еще нашелся неизвестный доброжелатель, который передает ему сладости в тюрьму… Задача, которую мне предстояло решить, была сложной — мало отмотать время назад, надо еще сделать так, чтобы невиновный был оправдан…