Глава 23. Религия свободы и любви

Часы показывали без четверти семь, когда Сергей достал из кармана рубашки листочек с заветными шестью цифрами, под которыми округлыми, ровными, почти что детскими буковками, было выведено: «Если что — звони. Не хочу, чтоб ты грустил!» Он знал, что у Светы был сегодня непростой день, что она могла устать, что ей надо готовиться к экзамену, но стоило ему воспроизвести в сознании ее облик, как всякие сомнения и страхи улетучивались, уступая место зыбкой надежде: «А вдруг? А если?… Да, это невозможно представить, чтобы такая красавица, да к тому же чужая жена… Но разве его духовный наставник — философ Лев Шестов — не учит, что, имея веру, можно получить даже самое несбыточное? И не только Шестов, но и Киркегард, и Достоевский, и сам Иисус Христос… Так что рискнуть — стоит… Попытка — не пытка…»

Нет, она не собиралась спать, хотя действительно устала — только полчаса назад вернулась из колледжа. — Как консультация? — Да, все нормально, послезавтра сессия закончится, ведь по остальным предметам — автоматы, так что можно вздохнуть легко и спокойно. — Настроение? — Так себе, что-то средненькое, ни рыба, ни мясо. — Грустишь? — Да, есть немного. Но в целом не особенно. — Может, погуляем? — Прости, устала. Не хочется таскаться по улицам. А тебе тоскливо, да? — Да, Светочка, да, очень. — И не хватает женского тепла? — А разве его может хватать??? — Хочешь, я приду? — Когда, прямо сейчас??? — Да, прямо сейчас, только ты меня встреть у подъезда. — Адрес помнишь? — Конечно, Сережа, я не склеротик (кажется, она улыбнулась). Через пятнадцать минут буду — только приоденусь, так что встречай. — Ты с ума сошла? — Может быть. — Но я рад, очень. — Я тоже. — Ладно, жду с нетерпением. — Я скоро.

Пожалуй, ни для кого на земле в этот час время не тянулось так медленно, так по-черепашьи нескоро, как для Сергея, ожидающего возле подъезда свою вечернюю гостью. Быть может, если бы он мог закурить, то ожидание не было бы таким жестоко-мучительным, но… Света, не переносившая никотина, не заслуживала того, чтобы одаривать ее смоляным ароматом даже самых дорогих сигарет… Он в очередной раз взглянул на часы и не поверил своим глазам: секундная стрелка стояла на месте… Стал трясти часы, пытаясь привести их в чувство, снова взглянул на циферблат: стрелка снова стояла, но уже на пять делений впереди… Боже, что же это такое!? Он решил вовсе не глядеть на часы, а просто двадцать раз пройти до соседнего подъезда и обратно… Прошел, а Светы все нет… Что же, надо еще двадцать раз… А лучше сорок или даже пятьдесят…

— Сережа, извини, я никак не могла дверь закрыть — замок заедает, — раздалось из-за спины Кострова мягкое шуршание знакомого голоса. — Ну, что, пошли к тебе? А то я уже замерзаю…

Вечер действительно был холодный. После прихода холодного фронта от воскресной жары не осталось и следа, а Света была одета все так же — в юбку и майку, а на ногах — все те же тапочки… И Сергей окончательно понял, что ей, похоже, действительно больше нечего одеть, что, скорей всего, это скромное одеяние у нее если и не единственное, то самое приличное… Но, взглянув в сапфиры Светиных глаз, он моментально забыл про ее бедность… Всё его существо задрожало, язык онемел, уши заполонил звон, мысли заплясали как козлоногие на шабаше — еще бы, ведь перед ним стояло божество, божество, снизошедшее до него, спустившееся с горных вершин, да и сам он чувствовал себя богоравным, но не в смысле силы, а в смысле счастья, ибо то, что он переживал сейчас, не могло сравниться по возвышенности и остроте наслаждения ни с чем, что было прежде. Даже с тем, что было с грозящей смертоносной опасностью Ариадной несколько дней назад — так казалось теперь, возможно, потому, что прошлое всегда прошлое, и нет в нем живой горячей крови настоящего.

И теперь, собрав остатки самообладания, Сергей только смог тихонько кивнуть головой, выражая согласие, и шатающейся походкой двинуться вперед, показывая путь, увлекая девушку за собой…

Когда же он в течение целой минуты не мог вставить ключ в скважину замка, Света все поняла, поняла, какой он ее видит, поняла отчего его шатает, почему он молчит… И то, что так ее воспринимает умный и интеллигентный молодой человек, ее премного радовало, хотя и мало удивляло… Она поняла, что надо брать инициативу в свои руки, ибо ее визави в таком состоянии способен быть только объектом, но никак не субъектом, наделенным волей и способностью действовать…

— Я тебе должна кое-что показать, Сережа. Но ты мне должен пообещать, что не будешь вмешиваться, не будешь удивляться и спрашивать. Обещаешь?

— Да, конечно… — только и нашелся, что сказать, Костров.

— Мне нужна твоя помощь — ты мне должен рассказать о своих ощущениях — для меня это очень серьезно, чтобы понять нечто очень важное. Согласен?

— На всё… — хрупко вымолвил Сергей, постепенно приходя в себя от шока новой встречи, предвещающей настоящее счастье.

— Тогда найди мне крем, лучше всего детский, масло, лучше оливковое, чем подсолнечное, носовой платок и… шарф, лучше от военной формы…

— Но зачем?

— Ты же обещал!!! — грозно похоронила всякую охоту к продолжению дискуссии Светлана.

Когда же все заказанное она получила, то, напомнив знаками про недопустимость малейших расспросов, завязала шарфом глаза озадаченному юноше и, нежно взяв его под руку, увлекла в спальню… Аккуратно задрапировав окна шторами так, чтобы был истинный интимный полумрак, вставив в портативный «Шарп» принесенную кассету с мягкой инструментальной музыкой, Светлана принялась за работу, которая ей самой больше казалась священным действом, настоящим камланием…

То, что происходило дальше, Сергей помнил с трудом… Очнулся он лишь спустя несколько минут после того, как все закончилось… И, конечно же, ощущения свои описать не мог, потому что такое не описывается, а только переживается, но этим свою божественную гостью особенно не расстроил…

— Зачем ты это сделала? — наконец, спросил он девушку, уже почти прийдя в себя.

— Хотела доставить тебе удовольствие — только и всего, — с долей игривой кокетливости отвечала Светлана.

— Но ведь ты сама ничего не получила?

— Я привыкла ничего не получать или получать мало… Но на самом деле я получила очень много, только тебе этого не понять…

— А где ты этому научилась, в госпитале?

— Не где, а от кого, Сереженька!

— И от кого?

— Ну, конечно, от своего мужа — от кого же еще!? Он уважал мое желание выйти замуж девственницей, а потому научил меня этому нехитрому ремеслу задолго до свадьбы…

— И сколько тебе тогда было?

— Ты не поверишь, но тогда мне было только шестнадцать…

— Совратил малолетку?

— Похоже, что так… Но дело не в этом. Лучше скажи, тебе понравилось?

— Спрашиваешь! Очень-очень понравилось. У тебя классно получилось!

— Спасибо, мне приятна твоя оценка.

— Да чего уж там, — заскромничал Костров, продолжая лежать на кровати и любуясь лицом девушки, украшенным блистающими сапфирами глаз и обрамленным снопом вьющихся пшенично-золотистых волос.

— А ты не будешь теперь меня считать развратной?

— Что ты, разве можно?!

— А, как ты думаешь, то, что я сделала — это измена?

— Ну, ты спрашиваешь! Я вообще не использую в своем лексиконе это слово… Но, главное, чтобы ты не ощущала чувства вины. Есть вина — есть измена, нет вины — то и измены, как мне кажется, нет…

— В смысле? Что-то я не до конца поняла?

— Ну, как тебе объяснить, Светик… Если муж оставил жену с маленьким ребенком, оставил без средств к существованию, то тогда это, конечно, измена, или если жена, допустим, бросила парализованного мужа, мужа-инвалида, то тогда это тоже измена. А все остальное… Знаешь, все так не просто…

— Понимаю… Угости меня чаем, а? — Света неожиданно развернула беседу на 180 градусов. — Я сегодня даже и не ужинала… Покормишь меня?

— Без проблем. В холодильнике полно еды. Правда, не вся она свежая, но что-то обязательно найдем.

Разговор перекочевал на кухню, где под мерное сипение чайника девушка поведала о том, что «этим» она занимается на своем рабочем месте регулярно, но не слишком часто, чтобы об этом не поползли слухи. Хотя они все равно появляются, но им, конечно, никто не верит. А началось все год назад, еще до отбытия на Северный Кавказ мужа, когда в их больницу поступил солдатик с раздавленными ногами — это так деды над ним подшутили, толкнув на сельхозработах под сдающий назад грузовик. Ноги ему тут же ампутировали… Но воспаление не проходило, температура не спадала… Врачи давали ему максимум месяц жизни… И однажды ночью Света услышала его тихий вой… Оказалось, что он ни разу даже не целовался с девушкой. Обидно, очень обидно умирать нецелованным… И сердце Светы дрогнуло: не долго думая, несмотря на острый запах мочи и лекарств, она не побрезговала взять его член в руку и сделать то, чему так старательно научил ее жених… Тот мальчик рыдал всю ночь, рыдал от счастья… И вопреки прогнозам врачей выкарабкался… Что с ним сейчас? Уехал в Европу, в родной Курск, каждую неделю пишет ей, Свете, письма, собирается этим летом поступать в институт, если успеет получить протезы и научится передвигаться на них хотя бы немного… А после него были другие, немного, быть может не больше одного в месяц, но были…

Слушая ее повествование, Сергей все больше и больше дивился: «Такая красавица, и делает такое! Ладно бы, была уродиной, но имея возможность получить любого мужчину, она отдает свою любовь униженным, оскорбленным, обреченным на страдания и гибель! Как милосердно, и вместе с тем так отвратительно! И он, Сергей, оказался очередной жертвой ее странной любви!!! Или, скорее, мании…»

А потом Света начала спрашивать, что думает об этом он, думает с высоты своего философского образования. Предает ли она этим мужа? Разве она будет любить его меньше, занимаясь таким? Можно ли ее считать шлюхой, ведь она делает это совершенно «за так», из простого человеколюбия, ничего не получая взамен, кроме морального удовлетворения? Она уверена, что если бы не ее «слабость», то этого курского мальчика уже не было в живых, ведь он сам пишет ей в каждом письме, что именно она, Света, спасла его, что раз такая красавица не побрезговала им, то, конечно, найдется и та, что захочет быть с ним всегда. Выходит, что она подарила ему веру в себя, в любовь, дала надежду, дала смысл жизни…

Сергей же продолжал молчать, понимая, какого ответа от него ждет та, которая прекраснее всех тех, кого он когда-либо знал… Разумом он понимал, что в поведении девушки нет ничего криминального, но чувства покрывались льдом обиды, и внезапно он прервал ее на очередном полуслове и гневно, непривычно гневно для себя, спросил:

— Так ты сделала это со мной из жалости? Не потому, что я тебе нравлюсь, а потому, что хочешь получить новую порцию морального удовлетворения?

Света резко встала, сияние мгновенно улетучилось с ее лица, уступив место гримасе досадливого разочарования:

— Зачем ты так, Сережа? Ты мне сделал больно… Зачем?

— Прости, прости, я не хотел, Светочка! — вдруг очнулся Костров. — Я все понял. Тут другое, новое, какое-то новое измерение, новая ступень человечности. Я об этом давно думал, но не надеялся воочию увидеть человека, тем более девушку, способную так чувствовать, так переживать, так любить…

— Ну, теперь ты меня и перехвалишь, — снова заулыбалась собеседница. — Не преувеличивай, Сережа. Я только учусь любить. Может быть потому, — и тут на ее глазах заискрились слезы, — что в детстве мне так не хватало любви. Ты ведь знаешь, мой отец погиб, когда мне не было еще семи… А мама работала, работала с утра до вечера, на две ставки, плюс ученики, чтобы как-то свести концы с концами… До любви ли ей было? А теперь я хочу любить, научиться любить так, как любил… Христос… Любить если не всех, то почти всех, и, чего уж тут скрывать, и любимой быть тоже хочу…

— Но Христос, судя по Евангелиям, вообще прошел мимо сферы секса, для него плотские радости вовсе и не существовали, — возразил дипломированный философ.

— Ну, почему! Он, например, любил вино — чем не радость плоти? — нашлась, что ответить девушка.

— Согласен, он нередко хаживал по пирам, даже его первое чудо в Кане, с точки зрения пуританской морали, греховно — разве превращать воду в вино не то же самое, что потворствовать пьянству? Но я имел в виду иное — область секса. Об этом Новый Завет молчит. Не странно ли?

— Нет, так и должно быть, — продолжала гнуть свою линию Светлана. — Мне кажется, что такая интимная область, как секс, где нет никаких строгих правил и каждый должен полагаться на голос сердца в каждой конкретной ситуации…

— Постой-ка, — перебил ее Сергей, — а как же быть с требованием «не прелюбодействуй», которое Иисус еще и ужесточает: «кто посмотрит на женщину с вожделением, тот уже согрешил»? Может быть, это позднейшая вставка?

— Не знаю, да и не в этом дело, Сережа! Любые слова можно на десяток ладов толковать — кому, как не тебе, об этом знать! И если захочешь, то можно перетолковать так, что каждый найдет себе оправдание или хотя бы лазейку… Ну, например, можно предложить обсудить, что имел в виду Иисус под словом «вожделение»…

— И в самом деле, что? — хитро прищурился Сергей.

— Это уж вам, мужчинам, лучше знать! — парировала Света.

— Как ни странно, но я об этом немало думал…

— Ну-ну, интересненько, — оживилась пуще прежнего гостья.

— Я полагаю, что надо исходить из того, что вожделение — это противоположность восхищения. Первое унижает, второе — возвышает, вожделение хочет владеть и иметь, властвовать, контролировать и пользоваться, а восхищение ничего не требует, а только любуется и желает радости, счастья и свободы любимому…

— Свободы!? Бог мой, ты говоришь о том, о чем я думаю порой часами, только вот не могла выразить в словах так ясно и лаконично, как ты… Если бы ты знал, как часто я думаю о свободе и как ей дорожу!

— Неужели? Разве для женщины свобода так важна? Мне всегда казалось, что…

— Мы сделаны из другого теста? — перебила его девушка. — А потому нам нужно только одно — прилепиться к мужику и стать его рабой?

— Ну, почти… — нехотя согласился Сергей. — Но зачем, скажи, ты тогда так рано вышла замуж?

— Я по любви вышла, Сережа! И не «зачем», а «почему»! Потому что любила… и до сих пор люблю… И если бы мой муж не пообещал ценить и уважать мою независимость, мое право на счастье, мою свободу, то я никогда бы не вышла за него! Никогда, понимаешь, Сереженька!… Кстати, он о тебе рассказывал — ты у него философию вел…

— Разве? Погоди… Он в прошлом году закончил… Нет, не может быть. Я не мог у него вести! Когда я пришел в училище, он должен был уже учиться на третьем курсе, а философия всегда была на втором… Ты что-то путаешь, Света.

— Да нет, — упорствовала девушка, — как же я могу путать, когда он мне точно о тебе рассказывал, да как!

— Как? — поинтересовался Сергей, усаживая на лицо подобие гордой улыбки.

— Как? Восхищенно, восторженно рассказывал… Про то, например, что «любовь к одному — это варварство, ибо осуществляется в ущерб всем остальным»…

— Это не мои слова, это Ницше… Но верно, я их мог цитировать… Погоди, я у них мог замещать семинары по культурологии… У нас тогда Иван Григорьевич слег с инфарктом в госпиталь…

— Ну, вот видишь! — обрадовалась своей правоте Света. — А больше всего его поразило, о чем мы потом долго спорили, твое рассуждение о ревности…

— И какое же?

— Ну, я своими словами скажу, ладно? Примерно так: любить — это радоваться, когда твоему любимому хорошо; твоему любимому хорошо в постели с другим, значит, если ты его любишь, ты должен этому радоваться. Или я что-то напутала?

— Да не особенно… Но ведь это лишь софизм, а на самом деле все много сложнее. Я против разврата, Света!

— А разврат — это что? Где грань между любовью и развратом?

— Ну, как бы тебе попроще разъяснить, — задумался Костров. — Секс без любви — это разврат, а секс по любви — это уже не разврат. Вот случай. Ты знаешь, у нас есть общежитие — там старшие курсы живут. И вот в прошлом году я там дежурил, а со мной женщина — солдатка, что за пропускным режимом следит. А тут еще праздник — Новый год, с 31-го на 1-е. В общем, шампанское текло рекой, и не только шампанское, так что к утру весь мой наряд, кроме меня, был в отключке. А этой женщине — она была старше меня лет на 10, замужняя, двое детей, — вдруг захотелось секса со мной… На самом деле, ей все равно, с кем, просто когда выпьет, то у нее начинается жажда плоти. А я подвернулся первым…

— И ты ей отказал?

— Да, но так, чтобы она не обижалась. Я ведь первый раз ее видел, мы почти не знакомы, к тому же у нее муж есть… Но дело не в этом, а в том, что между нами не было даже намеков на любовь, одна похоть… с ее стороны… Если бы я согласился, то это и был бы разврат…

— Ясно, — задумчиво проговорила девушка. — А она была красивая?

— Да не особенно… Но, конечно, далеко и не уродина. Кстати, потом мы с ней как-то виделись мельком. Об этом, конечно, не вспоминали… Но по глазам я отчетливо понял, что она была мне признательна за то, что я не воспользовался ее слабостью…

— А если бы она была такой, как я, такой же красивой, молодой, ты бы тоже отказался?

— Врать не буду — не знаю… Скорей всего — нет, не отказался бы…

— Значит, дело не в любви, а в молодости и красоте? — продолжала домогаться неведомой и недостижимой истины настойчивая девушка.

— Выходит так… — не зная, какой аргумент противопоставить напору Светы, согласился Костров.

— Значит, — подвела итог девушка, — если мы с тобой сейчас займемся любовью, то это будет развратом, ведь любви между нами пока нет?

— Но как можно заниматься любовью без любви? — заулыбался Сергей, как и всякий философ любивший поиграть на многозначности одного и того же слова, приобретающем разные, подчас противоположные, смыслы в зависимости от контекста.

— Тем не менее, раз ты — противник разврата, а секс без любви — это разврат, то ты должен отказаться от всякого желания переспать со мной, а если я начну тебя домогаться, то должен будешь поступить точно так же, как с той женщиной-солдаткой. Логично?

— Вполне… У тебя железная логика, но интуиция мне говорит, что ты не права… Я хочу сказать, что голос сердца вернее, чем доводы разума, и этот голос мне говорит, что близость между нами — это не разврат!

— Но Сереженька, так можно оправдать что угодно — ссылками на голос сердца! Ведь так и насильник, и педофил может сказать, что, мол, голос сердца ему подсказал, что насиловать юных девочек — это не разврат!!! — торжественно, чуя свою близкую победу над искушенным в словопрениях философом, заключила Света.

— Ты меня убиваешь, Света! — обиженно и как-то сумрачно выпалил Сергей. — Ты разрушаешь всю мою стройную теорию любви!

— Значит, это плохая теория, Сережа, только и всего… Надо новую строить…

— Слушай, у тебя зачетка не с собой, умница моя?

— Нет, конечно…

— А зря, а то я поставил бы тебе жирнющую «пятерку» по философии… Нет, даже «шестерку»…

— Может, сразу «десятку» — чего мелочиться-то? — засмеялась польщенная девушка.

— Нет, все же ты не права, но пока я не могу понять, в чем именно. Мне надо подумать…

— Ну, пока ты думаешь, я тебе одну историю расскажу, хочешь?

— О любви историю-то?

— О ней, о ком же еще… Как раз по теме нашей беседы…

— Давай, я весь обратился в слух…

— Хорошо, — начала свое повествование девушка. — Когда мне исполнилось 16 лет, мама накануне дня рождения… В общем, расчувствовалась и… Видимо, ее долго мучило чувство вины, и она, наконец, не выдержала и решила со мной поделиться… Она рассказала, почему погиб мой отец… Вот слушай…


«После окончания военно-воздушной академии отца распределили в Прибалтику, и мы переехали в небольшой латвийский городок Тукумс — там стоял авиационный полк, а отец был замкомполка. Все было прекрасно, я должна была пойти в первый класс и тут — как гром среди ясного неба — командировка в Афганистан. Отца поставили перед выбором: либо перевод на Север без перспектив карьеры, поскольку там он «останется навсегда», либо — год службы в Афгане в должности комполка, после чего — поступление в Академию Генштаба, а это, сам понимаешь, прямой путь в генералы со всеми полагающимися привилегиями. Папа не хотел в Афган… Нет, не потому что боялся, а потому что не одобрял войны, считал ее бессмысленной и бесперспективной, но мама его уговорила — ей совсем не хотелось на Север, а перспектива выйти в генеральши показалась весьма заманчивой, да и покидать Прибалтику, оставлять кому-то только что отремонтированную, уютную квартиру не хотела…»


— Понятно, послала мужа на верную гибель… — грустно подытожил Сергей.

— Но ведь она не знала… И ее можно понять — она хотела лучшего будущего для всех нас, а погибнуть отец мог и в мирное время — тогда что ни месяц, то нештатная ситуация, каждый год в полку кто-то разбивался, целые экипажи… Но не в этом дело…

— А в чем же, Светочка?

— Понимаешь, мама была у меня очень правильной — и тогда, да и сейчас тоже… Она никогда не изменяла отцу… Когда отец уехал, ей было тридцать три — самый пик женской сексуальности, но она отбривала всех ухажеров, всех мужчин, желавших ее любви, ее тела. А такие сразу нашлись, пусть и не много… Она убедила себя в том, что пока будет верна — с отцом ничего не случится. Она так и говорила: «Мое целомудрие, моя верность были для меня залогом спасения, гарантией жизни для Толи». Она вспоминала, что жажда мужчины порой душила её, особенно во время овуляций, но стоило ей подумать об отце, живо представить, как он там балансирует каждый день между жизнью и смертью, и похоть отступала… Она верила, что ее терпение, ее «подвиг» будет вознагражден, а потому старалась никому не давать повода, была холодной и твердой… Но однажды… — и тут Света глубоко и грустно вздохнула, — однажды раздался звонок — это было уже под вечер, — и на пороге квартиры вырисовалась ее первая, еще студенческая, любовь. Когда-то они учились вместе в университете, только на разных факультетах, зато жили в одном общежитии, где и познакомились. У них был долгий, красивый и совершенно целомудренный роман… Но не сложилось, не срослось… Максим стал жертвой сплетен завистливых подружек, в итоге они поссорились, оба были гордые — никто не хотел сделать первый шаг к примирению, а тут и выпуск подоспел… Их распределили в разные города… И так случилось, что мама встретила папу… А Максим тем временем защитил диссертацию, поступил на службу в КГБ и по иронии судьбы его послали в командировку в Ригу, где он то ли случайно, то ли намеренно узнал о маме, выяснил ее адрес и решил навестить…

Теперь это уже был не юноша, а статный красивый мужчина, москвич, подполковник, как и отец… Стоит ли удивляться, что когда мама его увидела, к ней вернулись все чувства, будто и не было разлуки… Максим оказался женат, у него было двое маленьких сыновей, так что на роль мужа он не претендовал, но оказалось, что и он любит маму, любит так же, как прежде… У них была только ночь, одна ночь — утром ему надо было возвращаться в Ригу, а в обед вылетать в Москву… Я к тому моменту уже спала ангельским детским сном, так что в их распоряжении была целая комната — квартира была двухкомнатная, довольно просторная по советским меркам…


— Свет, ты так говоришь, таким тоном, будто это было не с мамой, а с тобой… — то ли спросил, то ли уточнил свои впечатления Сергей.

— Наверное, — посетовала девушка, — все приняла близко к сердцу, да и как не примешь, ведь все это было с самым близким для меня человеком…

— В общем, ты хочешь сказать, что твоя мама сломалась, переспала с другом юности и тем самым…

— Вот именно, что нет, Сережа! В том-то и беда, что у них ничего не было!!! Да, ей безумно хотелось любви, ласки, секса, быть может, никогда ни до, ни после так ей не хотелось… Но она не оставила Максима на ночь, с порога отвергла все его притязания… Страх за отца пересилил, страх предать мужа, страх его потерять, лишиться всего и, вопреки своему истосковавшемуся по мужчине телу, она сказала ему: «Нет, нет, у нас ничего не будет! Уходи! Пожалуйста, уходи!» И он ушел, исчез из ее жизни навсегда — мужчины не прощают такого. А через три дня маму вызвали в штаб полка и известили о гибели отца… Потом, узнав подробности, она определила, что он погиб примерно через 7 часов после того самого момента, как она сказала Максиму: «Нет».

Сергей был обескуражен таким нестандартным поворотом событий, но как-то машинально произнес:

— Случайность…

— Сомневаюсь, — парировала Света.

— Есть основания так считать? — пуще прежнего удивился Костров.

— В том-то и дело, что «да», и еще какие!!! — едва не плача, едва не переходя на крик, воскликнула Света. — Понимаешь, в то самое утро отец вообще не должен быть лететь, но внезапно заболели сразу два летчика, и ему пришлось подменять своих подчиненных…

— И что же с ними случилось? Что за болезнь?

— В том-то и дело, что они сами не поняли, что это было! Нечто абсолютно мистическое! У них рано утром поднялась температура, стала раскалываться голова, появилась рвота и понос… В общем, все симптомы кишечного расстройства, даже острой инфекции… Но как только отец взлетел, то тут же у них все прошло, как не бывало, анализы тоже ничего не показали… Мама с одним из них встречалась… Он так и сказал ей, что, мол, все как рукой сняло и дело здесь нечисто…

— Да… — протянул Сергей. — Впервые о таком слышу… Всегда считалось наоборот. Помнишь, у Симонова: «Ожиданием своим ты спасла меня». А здесь все навыворот… Ты ставишь меня опять в тупик… А что ты сама думаешь, что мама твоя считает?

— Она ничего не считает, просто констатирует факты. А я… Как же мне жить после этого? Когда моего Виталика послали на Кавказ, то я даже не удивилась… Я уже заранее как бы знала, что ему туда путь уготован… И, конечно, сразу вспомнила все, что мама рассказала, да и как можно такое забыть… Я живу этим, думаю над этим постоянно… Я не знаю, как мне жить, что мне делать, чтобы уберечь Витальку… Но пока вот делаю то, что делаю — грешу налево и направо…

— Ты имеешь в виду своих солдатиков?

— Конечно… и тебя тоже… Я потому и пришла к тебе, чтобы ты помог мне понять, как же жить мне дальше, помог разобраться, где та грань, которую нельзя переступать… А ты, похоже, и сам толком ничего не знаешь…

— Может, все это случилось ради тебя? — попытался найти пути выхода из тупика Сергей. — Чтобы ты дала миру иной стандарт поведения, иные заповеди, правила, иную… религию?

— Религию? Ты о чем?

— Я о религии свободы и любви…

— Может быть, не думаю… Надеюсь, ты не собираешься создавать новое «Белое братство»?

— О, нет, там нет ни свободы, ни любви, как впрочем в любой тоталитарной секте… К сожалению, — продолжал изложение заветных мыслей молодой философ, — мы уже почти забыли, что христианство — это не только религия любви, но в не меньшей мере и религия свободы. И наши свободолюбивые предки именно поэтому его и признали, так быстро и почти безболезненно приняли. Ведь еще Иларион — первый русский митрополит, точнее, первый митрополит из русских, — в своем «Слове о законе и благодати» говорил об этом… А сегодня, кто сегодня вспоминает, что христианство — религия свободы?

— Чаще говорят, что христианство — религия любви… — робко заметила девушка.

— Да, хоть это радует. Но посмотри, кто громче всех об этом кричит — именно те, кто не умея любить сами, алчут побольше даровой любви к себе. Ты заметила, что когда воспроизводят слова Христа «Возлюби ближнего своего как самого себя», то акцент делают не на «ближнем», а на «самом себе»?

— Пожалуй, — подтвердила девушка, но продолжала гнуть свою линию, а потому добавила — уступать было не в ее правилах: — Но, может, это временно? Мы ведь только-только возрождаем у себя православие?

— Ты хочешь сказать, что это «трудности роста»? Да веришь ли ты сама себе? Вот увидишь, пройдет 10–15 лет и храмы запустеют, мода на православие пройдет, и будет все еще хуже, циничнее и злее. Народ усвоит новые правила, новые буржуазные ценности, и… бедные будут завидовать и ненавидеть богатых, а богатые будут купаться в роскоши, плюя на этот народ и смеясь над его ценностями… И где же тут место для любви?

— Грустно… — наконец согласилась Света, которую спор изрядно уже утомил.

— Да, но надо все же жить, жить и делать свое дело, культивировать редкие островки любви, сохранять тихие заводи свободы в этом бушующем море эгоизма, зависти и злобы… — подвел некоторый промежуточный итог разгорячившийся философ.

— Я знаешь, что думаю… Сейчас попробую сформулировать… — после небольшого антракта в разговоре вдруг оживилась Света. — Мне кажется, что дело не в том, что мать предала свою первую любовь, отказав Максиму. Не за это она была наказана. Понимаешь, уговаривая отца поехать на войну, она думала больше о себе, чем обо мне и о нем. А это значит, что любила она как собственник, эгоистично, и когда говорила «Нет» Максиму, кстати, вопреки голосу сердца, то тоже больше думала о себе — не о том, что папа погибнет, а о том, что она лишится мужа, что именно ей, а не папе, будет плохо, что именно её, а не его жизнь пойдет под откос. Мне кажется, что именно за это, за этот эгоизм она и была наказана. А мне… мне, похоже, придется ее ошибки исправлять…

— Да, ты рассуждаешь как зрелый мыслитель! — искренне восхитился услышанным Костров. — Но надо не только исправлять ошибки, чужие ошибки, но и не делать новых, своих собственных! Ты не боишься… оступиться?

— Боюсь, конечно, боюсь… Полагаешь, что то, что случилось между нами, — это ошибка?

— Нет, что ты…

— А секс будет ошибкой?

— Как бы мне хотелось сказать «нет», но я говорю: «не знаю»…

— А кто знает? Кто должен знать?

— Только ты и можешь знать, потому что я… я уже почти люблю тебя и у меня нет мужа, служащего в Чечне…

— Ты предлагаешь мне принять решение? Возлагаешь ответственность на мои женские и без того хрупкие плечи? Но откуда мне знать, что я должна делать или не делать?

— А ты послушай свое сердце, что оно говорит тебе сейчас! — наконец-то дал дельный совет Сергей.

— Сердце?…

— Да, только оно зорко — помнишь Сент-Экзюпери?

— Увы, не читала… Но слышала…

— Так что же сердце? Твое сердце? Только не ври ни мне, ни самой себе…

— Оно хочет… хочет…

— Чего же, Светочка?

— Чтобы ты меня любил сегодня, всю ночь… Я устала любить, я имею право… хоть один раз, чтобы любила не я, а меня… Но только если ты… если ты любишь меня. Скажи, любишь?

— О, Господи! Да разве же можно тебя не любить??? Ки пуррэ нэ па труве дю бонёр а ву вуар!!! Ой, прости… вылетело… Перевести?

— Нет, не надо, мне понятно.

— Что же тебе понятно?

— Что тебе со мной хорошо, и я этому рада…

— Спасибо, любимая. Тебе не придется жалеть, поверь мне!

— Надеюсь, Сережа. Но это точно не разврат?

— Но ведь я люблю тебя, Светочка! А когда есть любовь, то разврата быть не может…

— Любишь? Неужели? Это лестно… Ладно, пошли уж, а то так всю ночь будем говорить… — произнесла Света, поднимаясь с кресла и расстегивая пуговку на поясе своей мини-юбочки.

Загрузка...