Ученик Истока. Часть I

Два законопослушных гражданина

Ночь, проведённая на каменной мостовой, стала одной из самых чудовищных ночей в жизни Максима Вороновского. И это с учётом тех ночей, когда пьяный вдрызг Стёпка возвращался домой и швырял посуду во всё, что двигалось: преимущественно он пытался попасть в голову матери чашками из её хрустального сервиза и орал, что она якобы похерила семью в целом и его жизнь в частности. Гнетущее чувство вины трепало Максу нервы отчасти по той причине, что внутренне — где-то очень глубоко — он эту позицию разделял. Отец рано ушёл из жизни — инсульт скосил, пятидесяти не стукнуло, — и хотя в родной стране статистика мужской смертности душу, мягко говоря, не грела, это был ранний уход даже по средним оценкам. Стёпа, не долго колеблясь, возложил ответственность за его гибель на матушку — дескать, упахала мужика до гробовой доски, нечего было второго ребёнка рожать, если финансы даже первого не позволяли… Словом, матери приходилось несладко.

Что же. Возможно, Провидение теперь наказывало Максима за несправедливые суждения несправедливыми обстоятельствами. Помимо того, что на камне спать оказалось банально холодно и неудобно (какая неожиданность), так вдобавок и звуки ночного Эпиркерка сладости в его безрадостные часы не добавляли. В проулках несколько раз появлялись, слоняясь от одной стены к другой, какие-то подозрительные личности — их напряжённое дыхание, сдавленный шёпот разговоров и шаркающие шаги вызывали у юноши трепет и тревогу: таким образом в его городе обычно передвигались по ночам наркоманы или пьяницы, не планировавшие ничего хорошего. Бродила по улицам городская стража, освещая тусклыми факелами на шестах умершие на время ночи дома (к счастью, Путнику хватило ума разместить свою убогую лежанку из толстовки и злосчастной спортивной сумки в тёмном углу, между двух близко стоявших друг к другу зданий, и его не заметили). В каком-то трактире метрах в семистах от круговой площади шумела до утра пьяная компания, а звуки в пустой столице разносились по лабиринтам улиц на непозволительно большие расстояния.

Отменный вышел у парня отдых, можно сказать. Где-то между тремя и четырьмя часами утра закапал мелкий дождик, с шести утра Макса донимали вороны, решившие с чего-то вдруг, что бродяга умер и теперь можно поживиться его мясцом. Если коротко и о главном: он не выспался. Вот совершенно. Совсем. Ни капельки.

Жестокая реальность нового Путника щадить не собиралась, и во всём этом нагромождении присутствовал один-единственный плюс: парень не засыпал настолько глубоко, чтобы пропустить появление Захарии на крыльце особняка. В случае, если тому вдруг приспичило бы выбраться на ночной променад, эту вылазку Макс бы заметил.

Когда над Эпиркерком встало солнце и жители города засновали по своим делам мимо каменного кармана, в который как крыса забился Максим, надежда хоть немного подремать растворилась подобно утреннему туману. Без следа, как говорится. Потянувшись и размяв затёкшее всё, он вышел из своего укрытия, уселся на свёрнутую трижды толстовку и, подперев руками голову, принялся туповатым от усталости взглядом сверлить входную дверь трёхэтажного особняка. Желудок урчал бессовестно, да так громко, что, казалось, слышит вся столица — и даже за стенами разносятся его отголоски.

Скорее всего, — думал Макс, — этот придурок начитался Паланика и вообразил себя Тайлером Дёрденом, к которому просто толпами ломятся жаждущие его внимания люди. Самовлюблённый напыщенный гусь, самодур, эгоист, тиран, сатрап, права была Падма, когда его письками крыла на чём свет стоит! Он думает, у меня совсем нет уважения к себе. Раз я подросток — а я, кстати, уже не подросток, я уже взрослый человек, между прочим, — то можно вот так меня динамить. Скотина, самодовольная скотина…

И всё же, пылая возмущением и ненавистью, Максим продолжал греть пятой точкой пешеходную тропинку. Как бы ни злился он на магистра, уходить куда-то… ну, не хотел. Не мог. Не находил в себе сил. Называйте как хотите. Здравый смысл давно уже отчаялся объяснить своему владельцу, что в этом мире есть другие мастера перемещений между мирами, готовые принять его к себе в ученический состав с широко распростёртыми объятиями, и на Захарии свет клином не сошёлся. Тем более, что это была правда. Если Каглспар сказал, что в этом мире полно…

Каглспар! Он же должен был сегодня уехать в Эпфир! А Макс с ним даже не попрощался…

И ясное погожее утро вдруг стало чуточку мрачнее.

Минута за минутой время тянулось пережёванной жвачкой. Тянулось медленно, изматывающе бесполезно, не принося ничего нового и занимательного. Горожане, сторонясь бездомного, курили трубки и обсуждали в полголоса рутинные свои обязанности на службе, косилась стража… А к особняку, надо отметить, к очевидному неудовольствию Макса и правда с самого рассвета подтягивался страждущий народ.

Какой-то мужчина нелепой наружности с охапкой свёрнутых в рулон бумаг, дождавшись, пока самостоятельно открывающаяся дверь его впустит, неуверенно и неуклюже вскарабкался на крыльцо, помялся немного перед входом и переступил через порог, скрываясь в мрачном нутре особняка. Буквально через десять минут подошла дама в недешёвом платье, обнимая несколько книг — её дверь тоже пропустила и тут же выпустила первого клиента. Потом явился какой-то молодой совсем парень в дорожной одежде и со странным головным убором, похожим на вязаную шапку с помпоном — только сделана шапка была не из шерсти, а из кожи. Дверь пропустила и его, выпуская на свежий воздух дамочку в платье. Парень вяло провожал взглядами заходящих и выходящих людей, отключившись от звуков города, и погрузился в весьма безрадостные размышления.

Вот что ему, правда, делать, если Захария окажется крепким орешком? Ехать к Михейру? А как, простите, к нему ехать, если, как правильно отметила Бертша, у Путника даже лошади нет? Пешком шагать? Если они даже на телеге больше суток этот путь преодолевали (во всех смыслах слова с боем), то своими двумя топать выйдет… с недельку? А что кушать прикажете? К добрым людям ночевать проситься? Видели мы уже добрых людей-то, всю деревню как на ладони. Добрые-то они добрые, а нож в живот всадят и глазом не моргнут. Просто потому что. Да ещё и неприятностей в пути одинокого странника может встретиться в разы больше, тоже нужно учесть — и одними бандитами, как выяснилось, дело вот вообще ни разу не ограничится. Одно дело — странствия с верзилой-кузнецом, в сторону которого посмотришь — и сразу желание обворовать как-то ослабевает по непонятным, загадочным причинам. А отмахать такое расстояние «в соло»? Да и дойдёт — предположим на секунду — дойдёт он до Эпфира с горем пополам. Что потом-то? Михейр? От одного только воспоминания о его слезливом обрюзгшем лице у Макса мурашки по шее побежали. Как учиться чему-то у человека, которого просто-напросто не уважаешь?

То ли дело Захария, — недовольно подытожил парень, дуя губы и глубоко вздыхая. — Его попробуй не уважай. Хотя он тот ещё…

И далее оскорбления и негодование пошли по второму кругу, приправленные красочными русскими жаргонизмами. А желающих увидеться с колдуном всё не убывало. Подошла группа ребят в одинаковой униформе — может, чуть старше Макса, — в которой он без труда узнал вчерашних юмористов, блюстителей средневековой нравственности. Один из них, выше остальных на голову и с пламенно-рыжими волосами (точно такими же, как у мальчишки, игравшем с огоньком на ладони в поместье… как же их фамилия?), под улюлюканье друзей остановился возле отсутствующей калитки и замер в почтительном полупоклоне, ничуть своей позы не стесняясь. Перед ним, правда, дверь открылась с задержкой, словно не хотела пропускать гостя так же легко, как предыдущих. Когда вход в дом был всё же открыт, парень, выпрямившись и подёргав руками для уверенности, словно попытался стряхнуть с ладоней излишнее волнение, легко поднялся по крыльцу и исчез внутри. Его сопровождавшие принялись перешёптываться, стоило двери закрыться — возможно, обсуждали вопрос, по которому их приятель решился идти к Захарии, но из-за шума города разобрать детали возможным не представлялось.

Одна из девушек обернулась — симпатичная, но ничего особенного — на Макса, пихнула локтем свою подругу, и вскоре вся компания уже не друга своего обсуждала, а Путника. Смеялись они пусть и в полголоса, но почти беспрерывно.

Абрахам Маслоу в своём умозаключении был прав даже не на сто, а на тысячу процентов: если базовые ступени в его пирамиде потребностей (пища, сон и безопасность) не удовлетворены, сложно и даже практически невозможно рассуждать о третьей (любовь и принятие) — или четвёртой (социальная реализация) тем более. Да и не было у юноши никакой социальной реализации: его социум в новом мире ограничивался кругом из пяти лиц, четверо из которых, в свою очередь, принадлежали одной семье.

В стенаниях по поводу упущенной возможности прокатиться в последний раз с ветерком в повозке кузнеца Макс провёл довольно долгое время (превалирующее большинство посетителей магистра успело покинуть особняк), прежде чем, наконец, остановиться на самом оптимальном для себя варианте: сидеть и караулить Захарию, пока Спар не вернётся из своей поездки. А там уже и решить, как дальше будут идти дела.

— Млад человек?

Максим так глубоко ушёл в свои рассуждения, так погрузился в планирование безрадостного будущего в подмастерьях Михейра, что не заметил вставшего неподалёку стражника с золотой птицей, раскинувшей крылья, на закованной в латы груди. Мужчина средних лет с выступавшим вперёд и закованным в нагрудник животом носил густые и пышные тёмно-русые усы, торчащие во все стороны подобно старой щётке для чистки обуви. Он подождал ответной реакции, убедился, что подлеток его в упор не видит, и постучал Максу пальцами по плечу. Парень вздрогнул и поднял взгляд. Сквозь расстояние между ним и группой молодых людей до слуха донёсся звонкий девичий смех.

— Млад человек, — повторил стражник, ставя копьё тупым концом на землю. — Меня величать Буц, я страж города Эпиркерк, столицы королевства Эпиршир. Ты чего тут забыл?

Предыдущий опыт общения с блюстителями порядка у юноши был… не сказать, что самый приятный. Львиная доля такого общения приходилась на полицейский участок, из которого они с матерью примерно раз в неделю забирали Стёпку, пока тому шестнадцать не стукнуло. Полицейские (тогда ещё милиционеры) чувством такта не отличались — такая работа, что поделать, — поэтому терпеть от них не самые лестные комментарии приходилось всем троим.

Но это не Ярославль, — возразил мысленно Макс, стараясь подавить инстинктивное напряжение при контакте со службой правопорядка. — Здесь всё иначе… надеюсь.

— Магистра Захарию жду, — ответил Путник, стараясь говорить достаточно уважительно, но при этом не фамильярно.

Стражник обернулся на поросший растениями дом, словно видел его впервые, вновь посмотрел на Максима и с видимым усилием выдал:

— А чего… не постучишься?

— Нельзя мне, — Макс оттянул край футболки и продемонстрировал светящийся «икс» чуть выше сердца на своей груди: девичий смех мгновенно затих. — Запретили приближаться к дому.

— Чой-то это у тебя такое? — Буц явно не отличался сообразительностью, и его озадаченное лицо начало действовать парню на нервы. Он уже сталкивался с тугодумами, дорвавшимися до относительной власти, и это были самые скверные его знакомства. — Магия, не иначе.

— Конечно, магия, — подросток нахмурился. — Захария какую-то метку на меня поставил, чтобы я за защитный барьер пройти не мог.

— Какой такой барьер?

— Вон тот, — Путник кивнул на полупрозрачную с фиолетовыми всполохами стену, будучи не до конца, впрочем, уверенным, видит ли этот барьер кто-нибудь помимо него самого.

— А… обойти не пробовал?

— По всему периметру тянется, — вздохнул Макс, осознавая постепенно, что отделаться от стражника малой кровью ему, кажется, уже не удастся: очевидно, оставить его в покое не входило в функции Буца. — Предугадав ваш следующий вопрос, скажу сразу: я уже со всех сторон забор обошёл, ни одной щели. Не проскользнуть мне.

— А чой-то он тебя… того… метку эту поставил?

— Так потому что я к нему стучался как раз.

— А зачем стучались?

Вот ему, блять, всё надо знать? Ещё имечко такое… как у кроссовок.

— Хотел, чтобы магистр меня в ученики к себе взял, — не стал ходить вокруг да около парень, потеряв всякую веру в наличие у местных такой вещи, как личное пространство.

Он отчасти надеялся, что, услышав правду, Буц оставит его в покое (если бы в ужасе при этом перекрестился, было бы ещё лучше). Из репутации Захарии уже становилось ясно, что в дом к нему рвутся, помимо непосредственных покупателей и заказчиков, только отчаянные и наглухо отбитые люди с полностью атрофированным инстинктом самосохранения, и страж должен был вроде как испугаться приближаться к опасной личности вроде Макса.

Но Буц не ушёл.

— Тебе тут сидеть-то нельзя, — пояснил мужчина. — Это место, где люди ногами ходют…

— А где мне сидеть, по-вашему? Не вижу здесь ни одной лавочки.

Стражник осмотрелся и кивнул на одноместную садовую скамейку… на крыльце дома.

Ну, естественно.

— Вон там сиди.

Поправка. Как у кроссовка. Одного. И интеллекта столько же.

— Так лавка-то за барьером, — медленно теряя терпение и напоминая, что терять терпение-то как раз в присутствии местной полиции категорически плохая идея, выдохнул Максим. — А мне туда не пройти, насколько вы сами… — он снова отогнул ворот футболки, демонстрируя «икс». — …можете видеть.

— Дела-а-а, — протянул страж в крайней задумчивости. — Ну, не знаю я, где тебе сидеть, млад человек. Мне такое по должности знать не положено, ты себе лавку-то сам найти можешь. Иди давай.

— Не могу я отсюда уйти.

— Почему это?

— Если я уйду, магистр может в этот момент из дома выйти, и тогда я к нему ещё несколько дней буду искать возможность попасть.

Максим искренне сомневался, что такая сложная логическая цепочка поместится в голове Буца и будет ею полностью усвоена, а потому для простоты понимания перефразировал:

— Караулю я его, понимаете?

— Зачем это? — страж нахмурил лохматые тёмно-русые брови. — Ты шпион?

— Нет, — сквозь зубы ответил парень. — Я ученик. Ученик, понимаете? Путник я.

— О!

Видимо, этот откровенно туповатый мужчина услышал наконец знакомое слово, которое говорило для него немного больше, чем значило. Его сосредоточенное лицо распрямилось и просветлело.

Ну наконец-то, — подумал Макс.

— Так давайте я вас в таверну провожу, господин Путник, — Буц протянул к нему руку. — Нечего вам, как нищему, на улице-то сидеть, вас там накормят, напоят…

— Да мне здесь надо быть, ёпрст! — отдёргивая руку, Максим не сдержался и повысил голос, хотя делать этого, как показывала практика, совершенно точно не стоило. И снова этот раздражающий смех, донёсшийся от компании, правда, на этот раз ещё и мужской подключился. — Мне надо колдуна ждать, мне с ним поговорить надо, понимаете? Если я сейчас уйду, то потом вообще чёрт знает сколько времени его искать буду, а мне очень нужно сейчас с ним обо всём договориться!

— Вы так не кричите, господин Путник, — лицо стражника вновь сморщилось от недовольства. — Вы людей пугаете, а у нас тут не принято…

— Ну так оставьте меня в покое и дайте дождаться магистра, никто кричать не будет.

— Я вас тут оставить не могу, — уже громче повторил Буц. — У меня приказ, чтобы никаких нищих на улицах не сидело, а вы тут сидите.

— Послушайте, уважаемый, — парень решил выбрать другую тактику и периодически поглядывал надоедливому стражу за спину: вдруг Захария покажется? — У вас приказ, чтобы на улице не сидело нищих, верно?

— Верно.

— Ну, а я-то не нищий, мы же с вами выяснили уже, так?

— Так.

— Я — Путник, понимаете? Не нищий, а из другого мира к вам прибыл. Вы же знаете о Путниках, верно, уважаемый?

— Знаю, конечно, как не знать-то!

— Ну так дайте мне тогда спокойно тут посидеть и подождать, хорошо? — голодный Макс старался говорить спокойно из последних сил: пустой желудок рвал и метал, пытаясь пробиться в голову, завладеть пультом управления и уничтожить всё, что попадается на глаза, но агрессия по отношению к местному блюстителю закона могла выйти парню боком, надо терпеть. — Пожалуйста, господин Буц, давайте вы просто оставите меня здесь? Я же не нищий, значит, и сидеть мне можно, на меня ваш приказ не распространяется.

В голове у стража происходила какая-то просто титаническая работа мысли. Он не допускал возможности скрещивания двух взаимоисключающих пунктов «нищим на дороге сидеть нельзя» и «этот парень сидит, но он не нищий», словно в его прошивку не включили программу «логика». Или хотя бы опцию «допущение». Он заметно подвис, размышляя над тем, что ему следует сделать, но потом приказ начальства, видимо, в его черепушке перевесил слабые потуги рассудка.

— У меня распоряжение начальника стражи, я не…

— Да я же даже не мешаю никому! — вскипал парень. — Просто сижу и жду, ну кому я мешаю-то, скажите мне, уважаемый?

— Есть приказ…

Максим тихо взвыл. С этим человеком договориться не получится по причине того, что не с чем договариваться. Одни распоряжения начальства, что б их…

— Слушайте, — стараясь не перейти на крик и чувствуя, как бурлит внутри злоба, процедил парень. — Ну, давайте я встану и стоя подожду, хорошо? Я же не нарушу тогда никаких правил, верно?

— Вы в неположенном месте сидели, господин Путник, я вас тут оставить не могу, — Буц почесал и тем самым ещё сильнее распушил свои усы-щётку. — Вы либо в трактир должны пойти, либо со мной в камеру, как все нищие. Вы-то не нищий, конечно, но на вас жалуются.

Голод, усталость, ночь, проведённая на улице, мелкий дождик с трёх до четырёх часов, вороны надоедливые, подозрительные прохожие, гудящая в кабаке пьяная компания, ржач этот непрекращающийся — всё наваливалось на него единым скопом, пробуждая в груди очень знакомую и очень страшную злость. Раньше он старался сдерживать себя, потому что боялся стать похожим на Стёпу, боялся разочаровать мать. Но теперь не было ни Стёпы, ни мамы, а был только этот долбанный стражник, тупой как ведро, надоедливый, как цепень, привязавшийся к нему на пустом месте. И жара. Жара, не отступавшая по прогнозам Каглспара, а напротив усиливавшаяся. Проходившие мимо люди с интересом (равно как и всегда) наблюдали за разворачивающимся разговором, стараясь близко не подходить, но при этом услышать каждое слово. Не мывшийся несколько суток и нормально спавший последний раз два дня назад подросток у них вызывал стойкую ассоциацию с бездомным, а его всклокоченные волосы и злобный взгляд эту картину детально дополняли. Неудивительно, что никакого сочувствия его присутствие на улице не вызывало.

— Кто? — глухо спросил Макс, готовый выследить потом как-нибудь этого стукача и как следует объяснить популярным международным языком насилия, что стукачи долго не живут.

— Жители нашей столицы, — не без гордости ответил Буц. — У нас очень воспитанные и порядочные граждане, они за любым беспорядком следят и тут же доносят куда надо.

Зашибись теперь, я оказался в Советском Союзе времён репрессий.

— Значит, сидящий на тротуаре человек им охренеть как мешает, говорите? — потерял самообладание Путник. — Пьяные вопли всю ночь до утра им из местной забегаловки не мешают, значит, а я на краю дороги мешаю?!

— Вы, господин Путник, не злитесь так, — угрожающе нахмурился стражник, как бы между прочив удобнее перехватив копьё рукой. — Я вам помочь хочу.

— Лучшая помощь от вас сейчас — просто от меня отцепиться! — рявкнул чуть громче, чем хотел, Максим, клацнув зубами от ярости. — Оставьте меня в покое и дайте мне самому себе помочь!

— Господин Путник, вы, если будете так кричать, в камеру отправитесь, — ещё сильнее нахмурился Буц.

— Да нельзя мне отсюда уходить, идиот! — взвыл парень.

Повернувшись куда-то вправо, страж махнул рукой и позвал по имени какого-то Нейка. К ним с другого конца улицы быстро просеменил в таком же облачении мужчина постарше, гладко выбритый, но с не менее туповатым выражением лица. На мгновение парень допустил мысль, что, может, не так уж он и прав, в конце концов? Вот что он тут сидит, как дятел, и ждёт не дождётся, пока на него соблаговолят посмотреть из зашторенного окошка? Разве не глупо?

Не глупо, — упрямо повторил его внутренний голос. — Принципиально.

— Что у тебя тут? — просипел Нейк.

— Господин Путник не желает с тротуара вставать и в трактир удаляться, — отрапортовал Буц.

Сюр какой-то, господи боже.

— Мне нужно оставаться здесь и ждать, пока магистр Захария выйдет из дома, — нетерпеливо, питая слабую надежду, что этот человек сможет войти в его положение или хотя бы понять смысл сказанного, повторил Макс. — Мне нужно с ним поговорить, понимаете?

— А… чего не постучитесь? — спросил подошедший.

Как удар под дых. Даже хуже. От бессилия перед бюрократической системой нового мира, реализуемой двумя клиническими идиотами, Максим схватился за голову. Тупость местных стражей его бесила даже больше наглости ментов в родном Ярославле, хотя раньше ему казалось, что никто и никогда во всём белом свете не сможет так сильно его раздражать, как они.

А вот никогда не говори никогда, прости господи.

— Потому что вокруг дома защитный барьер, магистр поставил на меня метку, я не могу через этот барьер пройти, сесть на лавочке на его крыльце я тоже не могу, потому что она за барьером, а меня магия туда не пускает, уйти я тоже не могу, потому что тогда проморгаю его выход из дома, а мне нужно поговорить с этим упёртым самовлюблённым бараном и мудаком, блять! — выпалил он едва ли не на одном дыхании.

Ошарашенный тем, насколько далеко предсказал его реплики Путник, подошедший страж в изумлении поднял брови и завис. Он не был готов так быстро поспевать за ходом его мысли, а потому принял самое, по его мнению, верное решение.

— Давай-ка в камеру его, он, видать, пьяный вдрызг, — заключил гладко выбритый мужчина.

— Да какой я!..

Стражники удивительно ловко подхватили парня под руки, умудряясь как-то нести ещё и тяжёлые металлические копья, и стащили с тротуара. Смех компании ровесников затих — теперь они наблюдали развернувшуюся сцену с нескрываемым наслаждением и молча запоминали каждую деталь. Макс закономерно попытался вырваться, но опыта скручивания у служивых оказалось явно побольше, чем у него — опыта побега. Они протащили юношу несколько метров под дружное улюлюканье зевак, подтянули ближе к дому колдуна, потому как только через дорогу слева от особняка могли вывести пленного к местному аналогу вытрезвителя, и Нейку пришлось даже легонько приложить парня об забор, над которым поднимался, издевательски посверкивая фиолетовыми вспышками, защитный барьер. Одна из девушек в униформе во весь голос расхохоталась — её синий плащ подрагивал от того, как сотрясались плечи.

— А какой вы, если не пьяный — так про магистра-то выражаться? — багровея от натуги (его жертва отчаянно брыкалась, усугубляя и без того не лучшее своё положение), фыркнул Нейк. — Да ещё так близко к его опочивальне.

— Слова-то мы какие знаем умные, — огрызнулся Макс.

— Вы так не волнуйтесь, господин Путник, — успокаивающе тянул Буц. — Мы вас в чувство приведём и отпустим, вы только не переживайте. Вам в камере даже лучше будет, там прохладно, никто не обворует…

— Ну так ворами и занимайтесь, с-сука! — взревел доведённый до исступления своими приключениями Макс и попытался его лягнуть. — Пустите меня!

— Буйный какой! — гоготнул Нейк. — Тише вы, Путник, уймитесь!

— Эй. Вы двое.

Этот голос был для Максима сравни гласу Бога. Или ангела как минимум. Он бы эту интонацию из миллиарда звуков уловил и узнал, даже если бы полностью оглох, потому как слово, произнесённое с порога поросшего цветами дома, веяло холодом. Вся троица как по команде повернулась в сторону говорившего. Моментально затихли и случайные свидетели этого абсурдного задержания. Особенно тихо стало в компании друзей в плащах.

Колдун стоял на крыльце, держа в руке трубку (из неё поднимался розоватый теперь уже дымок, и Макс закономерно предположил, что, что бы магистр не курил, это был не табак) и прислонившись плечом к одной из балок, поддерживающих над крыльцом козырёк. Мимо него вышел из особняка парень с рыжими волосами — видок у него был не шибко довольный, но Путника это закономерно не волновало: в такой ситуации даже позлорадствовать толком, отвести душу за издевательства его дружков не выходило — другим голова была занята.

Наблюдал Захария за скручиванием подростка без какой-либо эмоциональной реакции на лице, хотя глаза блестели весьма красноречиво и довольно.

— Вы кричите так, что я сквозь Оглушающий барьер всё слышу, — слегка недовольно сказал он, пуская столп розового дыма в небо. — Что за шум в рабочие часы?

— Господин магистр, вот подлетка-Путника уводим, — тут же отпустив Макса и поклонившись, ответил Буц.

— Украл что-нибудь? — издевательски маскируя приподнятое настроение под безразличием, поинтересовался Захария.

— Нет, господин магистр, на дороге подле вашей обители сидел.

— Какой злостный нарушитель правопорядка, — язвительно протянул колдун. — А что, воров и убийц в Эпиркерке уже не осталось, раз вы теперь на Путников кандалы надеваете?

Стражникам на это ответить, судя по их понурому виду, было нечего.

— Он вот говорит, что вас караулит, господин магистр, — желая как-то повысить собственный авторитет в глазах колдуна, ответил тот, кого звали Нейком. — Может, он шпиён какой? Мы решили вас обезо-это, как его… пасить, во.

— Благородно.

Колдун как был — босиком, в Земной водолазке с высоким воротом и в местных летних городских брюках — спустился почти вальяжно по ступенькам крыльца, прошёл по дорожке к забору и облокотился о него скрещенными руками, оказавшись буквально в полуметре от покрасневшего от напряжения Максима: Нейк всё ещё держал его под локоть, поэтому парень не оставлял попыток незаметно вырваться из сомкнувшейся на предплечье хватки. Потом затянулся трубкой и, выпустив дымное облако, наклонил голову чуть на бок.

Спасать меня он точно не собирается.

— Чего сидел-то, Максимка? — растянув сухие губы в широкой белозубой улыбке, спросил магистр. — С дороги устал?

— Я хочу, чтобы вы взяли меня к себе в ученики, — с расстановкой ответил подросток: беситься на чародея в лицо у него как-то смелости не набиралось, но и полностью раздражение подавить не выходило. — И буду тут сидеть, пока вы со мной хотя бы не поговорите.

— Вот, поговорил. Теперь уйдёшь?

— Не уйду.

Колдун вздохнул и долго курил трубку, изучая представших перед ним участников спектакля. Как послушные дети, стражники стояли пред его светлыми очами в ожидании последнего слова. Потом направил кончик трубки на Буца.

— А вы его куда, собственно, деть собираетесь?

— В камеру для нищих, господин магистр, — поклонился снова стражник.

— И надолго?

— Да на денёчек, чтобы в себя пришёл. Ему, может, жара в голову ударила или ещё чой-нибудь покрепче…

— Может, — Захария снова посмотрел на Макса. — И ты что, выходит, на улице ночевал?

— Да, — явно гордящийся этим фактом, ответил тот. — И буду ночевать дальше.

— Протестуешь, значит… — проурчал удовлетворённо магистр и равнодушно прищурил глаза. — Последний шанс тебе даю, Максим: шагай отсюда, пока отпускают. Развеселил ты меня, и хорошо развеселил, поэтому я этим господам велю топать восвояси, если прямо сейчас свои пожитки соберёшь и от моего порога куда подальше уберёшься.

— Да некуда мне идти больше, магистр Захария! — поджал губы Максим. — Куда мне? Вы же сильнейший, самый опытный, мне так Кагл…

— Люблю слушать лесть в свой адрес, правда, подобострастие никогда не надоедает. Но ты бы знал, сколько раз на дню разные люди на разный лад озвучивают одну и ту же мысль, а потом мне же в спину проклятья и гадости говорят. Так что любить-то лесть люблю, а ни одному слову давно не верю, уж не серчай.

— Но это правда! — рявкнул вконец уставший от всего этого сумасшествия парень. — Мне больше некуда идти, мне очень нужна помощь! Мне домой надо, как вы не понимаете? У меня там мама одна осталась!

— Душещипательно, — прокомментировал Захария, не дрогнув ни мускулом. — С козырей решил зайти?

— Мне очень надо домой! Я всё что угодно буду для вас делать, клянусь! Хотите — убираться буду, готовить что-нибудь, за продуктами ходить, не знаю, что вам ещё нужно, лошадей каких-нибудь чистить, я не знаю, вот что вам надо — то и буду! Вот вообще всё! Научите меня, как вернуться, и я тут же уйду!

— Путник, ты бы полегче с такими заявлениями-то… — опасливо покосившись на во всё лицо улыбающегося колдуна, шепнул Буц.

— Послушай умного человека, — с издёвкой поддакнул Захария. — Люди меня не просто так из нужды терпят, Максим. Правда, сержант Нейк? — он уставился змеиным своим немигающим взглядом на гладковыбритого стражника, и тот стремительно опустил глаза. — Вот то-то. Или, думаешь, если бы я был добрым сказочным волшебником на голубом вертолёте, меня бы так ненавидели? Погляди на него.

Колдун кивнул на Буца. У Буца дрожали колени.

— Даже дыша-ать в мою сторону боится, — неторопливо протянул чародей, и Максу показалось, что он упивается страхом, который вызывает у блюстителей закона. — Думает прямо сейчас, не разгневается ли Великий и Ужасный чёрный маг оттого, что весь мозг его как книгу открытую прочитал и увидел там. Не разгневаюсь, офицер, не разгневаюсь — не только ты от одного моего слова холодеешь.

— Да плевать я на их мнение хотел, — отрезал Максим. — Мне к вам в ученики надо.

Захария не ответил. Только закатил глаза и сделал едва уловимый жест рукой, дёрнув кончиком трубки в ту сторону, куда стражники тащили свою добычу. Пояснять не пришлось — местная полиция вновь подхватила его под руки и, игнорируя протестующие вопли измотанного Путника, поволокла в темницу.

Как они это называли, «камеру».

На деле «камера» и правда оказалась… камерой. В средневековой её интерпретации. Каменный ящик три на два метра с дверьми-решёткой из толстых стальных прутьев, с лежанкой из сена у одной из стен и с деревянным ведром для отходов — у другой. Парня швырнули отточенным за многие годы службы движением строго на подстилку и сразу же захлопнули за ним ржавую решётку, так что биться и пытаться выбраться уже не имело никакого смысла. Здесь он явно не первый и уж точно не последний гость — крепления двери наверняка выдерживали бузотёров и помощнее. Пропахав лежанку носом, Максим какое-то время просто валялся на животе, пытаясь отдышаться и привести в порядок мысли.

Очень нехорошие, громкие и злобные мысли.

Преимущественно они состояли из непечатаемой лексики. Грубой и полной ненависти, направленной на Захарию и его до ужаса страшное мёртвое лицо, издевательски улыбающееся вслед уходящим стражникам и их жертве. Но доставалось и глазевшей толпе, и самим стражникам, и даже самому Максу.

Вот кто его просит, спрашивается? Зачем надо так упёрто добиваться, в сущности, очень слабого шанса поселиться в этом особняке на птичьих правах? Спокойно-то человеку же не живётся, конечно, нужно в неприятности влезть по самые бубенцы, чтобы потом было что разгребать…

Почему именно Захария? Ради бога, ну почему он так зациклился на этом наставнике? Есть же куча других мастеров… ну, может, и не куча, конечно, но точно есть. По какой такой причине Максим решил любой ценой добиться именно этого места? Очевидно же, как божий день ясно: ему. Тут. Не рады!

Признаться себе в том, что магистр имел какое-то просто феноменальное сходство со Стёпой, парень не решался. Хотя, откровенно говоря, всё было более чем очевидно. Речь, конечно, не шла о внешности: колдун одной ногой в гробу стоял, судя по телосложению, а брат мало того, что выглядел живее всех живых (когда не показывался на глаза обнюханный наркотиками до серых пятен), так ещё поддерживал тело в атлетическом состоянии, как генно-модифицированный бык на выставке сельского хозяйства. Но характер, манера общаться с людьми, психопатологические проявления — один в один. Даже страх берёт, насколько представители разных миров, не имеющие ничего общего, могут быть так похожи один на другого.

Впрочем… так ли уж они не связаны? Судя по тому, как звал своего бывшего ученика Михейр, настоящее имя Захарии — Захар, а это русское имя. Вернее, конечно, сказать древнееврейское. «Памятный Богу», с-сука… Следовательно, они не только из одного измерения, но и из одной страны? Возможно. Если, конечно, у самого Михейра не было склонности русифицировать незнакомые имена на удобный для себя лад. Если предположить, что Захария всё-таки на самом деле Захар, то Родина рождает всё-таки не только богатырей и учёных, но и клинических психопатов и патологических садистов.

Хотя об этом Макс и так знал неплохо.

Так было ли всё дело в этом сходстве? Заключался ли весь секрет в том, что Путник просто до одури соскучился по брату и пытался теперь компенсировать его отсутствие в своей жизни кем-то вроде магистра? Может, и мог. В конце концов, неисповедимы пути детских травм, повлечённых потерей близкого родственника.

А всё-таки глупо. Глупо надеяться, что это что-то изменит. Ещё глупее думать, что человек, проживший в этом мире полвека, гонимый ещё ребёнком целым государством, прошедший через несколько военных конфликтов (и это только то, о чём был в курсе Максим), мог клюнуть на жалобную историю незнакомого ему подростка о потерянной матери и вот так вот просто посвятить во все свои тайны. Или хотя бы пустить на порог. Явившийся в этот мир пятилетним (или сколько там ему было?) ребёнком, он вообще-то сам, что логично, потерял свою мать.

Очевидные невооружённым глазом проблемы с доверием только подкрепляли трудность их потенциального взаимопонимания. Психологических проблем у магистра было, что называется, попой жуй. Поэтому надеяться прорваться через годами выстраиваемую между ним и окружающим пространством стену с одного наскока не только глупо, но и невозможно. Правда ли Макс настолько сильно хочет со штурмом этой стены справиться? Не проще ли (и не разумнее ли?) будет покинуть Эпиркерк, как и советовал колдун, вернуться в Эпфир и пойти по пути наименьшего сопротивления? Не мог же Михейр, воспитавший Триаду, быть совсем уж никчёмным Путником?

Или всё-таки мог?.. С того времени слишком много чего произошло, слишком много вина было влито в его престарелую глотку. Хотя со своей стихией — воздушной магией — он справился, но кто знает, справится ли с чем-то другим. Справится ли с обучением взрослого парня, с совершенно другой психикой, нежели была на тот момент у будущей Триады?

К чёрту. Это уже не его головная боль. Если Михейр согласится, ему просто придётся справиться.

Или всё же его? Эффективность-то будет никудышная… может оказаться, вернее, никудышная.

— О, — кратко звякнул упавшей монетой чей-то женский голос неподалёку. — Смотри-ка, Питч, этот-то совсем никакущий. Даже встать не может.

Голос доносился из соседней камеры. Заинтригованный не столько наличием в темнице других постояльцев, сколько их принадлежностью к женскому полу, юноша приподнялся на локтях и обернулся, высматривая источник насмешливого замечания. Он привык считать, что в условный «участок» попадают личности без определённого места жительства, по обыкновению своему пьяные, немытые и в лохмотьях. Но у решётки в камере напротив сидела женщина лет тридцати — стройная, с несимметричным, но довольно симпатичным лицом, обеими руками схватившаяся за прутья. Её загорелая смуглая кожа в плохом освещении тюрьмы казалась грязной, большие зелёные глаза смотрели с живостью и бодростью. Что же поразило юношу больше всего остального — даже больше вполне сносной одежды, сшитого на манер цыганского платья из разноцветных лент ткани, — её волосы, чёрные, густые, длинные и кудрявые, во все стороны торчащие необъятной опрятной шапкой.

— Да нет, — ровно ответил Макс, замерев. — Просто не вижу смысла подниматься.

— Смотри-ка, Питч, нам тут философа подвезли, — усмехнулась женщина, смеясь больше ярко-зелёными глазами, нежели ртом. — И как тебе, парень, мягко?

— Не жалуюсь пока.

— Ещё и аскет, — гоготнула незнакомка. — Ты на моей памяти первый будешь, кто в сознании и при том на лежанку здешнюю не жалуется. Как зовут-то тебя, аскет-философ?

— Максим, — безразлично представился парень. — Можно просто Макс.

— А я Эльма. Пожала бы тебе руку, да тут, как видишь, решёточка мешается.

И она задорно хихикнула. Звякнул металл — Эльма сдвинула ногу, и крохотные медные монетки, перестукивая рёбрами, замерцали на цыганской юбке.

— За что тебя сюда, Максим-просто-Макс?

— Донимал одного говнюка, — вздохнул, решившись наконец подняться, он. — Вот и упекли.

— У нас в городе это нормальное явление, — покивала, ничуть не удивившись, Эльма. — Вот Питч, мой приятель, уже третьи сутки сидит. Тоже до одного торгаша-обманщика дорваться собирался. Этот прощелыга его на деньги кинуть хотел — на большие, между прочим! — а Питч возьми да бухни ему кулачком-то в живот. Торгаша только жирочек-то и спас, а так бы — лежал в лазарете, как миленький! Отбили бы ему кишочки!

Путник сел и стряхнул с плеч прицепившуюся солому. Эльма, очевидно, принадлежала к той категории людей, что болтают практически безостановочно.

— До моего говнюка так просто не…

— Ой-ой, что это у тебя? — Эльма прижалась лицом к прутьям так сильно, словно хотела между ними просочиться. Ржавые решётки смешно оттянули смуглые щёки. — На груди-то, парень? Никак метка магическая?

— Ага. Говнюк и поставил. Чтобы я к его дому подойти не мог.

— Узнаю почерк, — хихикнула женщина, отстранившись резво и так же быстро, как прижалась. — Говнюка-то твоего, часом, не магистром Захарией кличут? Я его давно знаю. Хороший он.

— Просто лучше всех, — не скрывая желчи процедил Макс.

— Повезло тебе, что живой сюда добрался, — со знанием дела протараторила Эльма, похлопав себя по бёдрам. — А то было тут, с год назад, происшествие — врагу не позавидуешь. И всё с магистром с нашим — пусть ему боги голову гладят да подушка мягкой будет как облако, а парню тому — земля углями раскалёнными пылает под спиной.

— Какое?

— А ты не слышал? — Эльма, кажется, только и ждала, пока появится в темнице кто-нибудь, готовый с ней посплетничать. — Заявился год назад к нашему колдуну прощелыга один, мерзкий — жуть! Весь в тряпках дорогих, накрахмаленный, никак принц почти — сынишка одного землевладельца, не то из Мульера, не то из Калтра. Самодовольный, поди только в зад себя не целует — и то потому только, что не дотягивается. Заявился, значится, к магистру, как к себе домой, в стуле-то его расселся и давай ему что-то балакать про то, как жить надо. О том, что они обсуждали, я потом уже услышала, а тогда-то только видела, как выродок баронский в особняк входит и за стол магистра садится, как за собственный. Уж одного этого достаточно было, чтобы его прям там мастер приговорил — уж очень он свои вещи ценит и никому в чужие руки их не даёт, но тогда сдержался. Он человек разумный, хотя горячий. Если что евонное тронуть без спросу, может и нехорошего наговорить — на всю жизнь наслушаешься. Что-то этот баронишка-то магистру набалакал, вот точно тебе говорю! Вышел через минуток пять, красный, злой, да со злости-то меня и пнул, видите ли, я ему пройти мешала — а я как раз на землю монетки свои высыпала, как бы случайно, конечно, а на деле — чтобы подслушать да посмотреть, что твориться будет. Больно пнул, что б ему на том свете без устали над пламенем вращаться, прямо по животу ботком заехал, аж искры из глаз посыпались! А магистр видел это всё с крыльца — видать, провожать вышел.

— И?

— О! — гоготнула женщина, оскалив идеально ровные белые зубы. — Страшно на магистра в гневе смотреть! Он и когда добрый-то жуткий, как мертвец, из могилы вылезший, а тут меня и вовсе за сердце схватило. Рукой-то махнул в сторону выродка-то этого, глазами сверкнул — и всё!

— Что — всё? — Макс сам не заметил, как близко прижался к решётке лицом.

— Был — и нету человека! — рассмеялась Эльма. — Я только всполох пламени углядеть успела да вспышку яркую у себя над головой. Сначала подумала, что это у меня от удара из глаз сыпется, а потом смотрю — а на месте баронишки пусто, только амулетик какой-то лежит. И пепел такой по ветру летит, развевается.

— Как? — Макс открыл рот и сам не заметил, что забыл его закрыть. — Он вот так просто убил человека? На улице, на глазах у всех?

— А чего б ему не убить-то? — удивлённо округлила зелёные глаза женщина. — Он на войне таких, как этот выродок, пачками косил и не чесался. Прежний король наш, Харт-то тогда ещё был, его натравливал на людей как псину сторожевую, натаскивал людей кончать сотнями. Почти все казни при нём в исполнение наш магистр приводил, чтоб евонное сердце научить не болеть, а руку — не дрогнуть. Ты не знаешь, что ли?

— Я не местный, — переваривая услышанное, ответил Макс.

— Да я смекнула, что Путник ты, но чтоб таких основ… Сколько, говоришь, ты уже в мире-то нашем?

— Недели не прошло.

— А, — Эльма понимающе покивала. — Тогда ясно. Тебе, выходит, со мной знакомство — как золотая жила, я тебе всё-всё расскажу. Побалакать-то тут всё равно не с кем… интересно тебе?

— Спрашиваете!

Ему и правда было интересно. Мысленно отметив, насколько быстро всё в этом мире делается — только грыз себя сомнениями, стоит ли к непроверенной личности в ученики идти, и тут же подвернулась под руку особо охочая до разговоров мадам, — парень подсел поближе к разделявшей их решётке.

— Тогда слушай. О чём там я… А, ну, в общем, магистра прежний король при себе держал как палача. Не просто палача — убийцу настоящего. Столько народу велел положить костьми в землю — не счесть. А магистр наш подчинялся, но, надо сказать, без особой радости — я же раньше рядом с евонным особняком жила, пока меня стража-то из дома за долги не выставила. И я помню прекрасно, как магистр домой возвращался — сам словно убитый. Он тогда ещё на человека был похож — ну, до того, как начал людей по приказу Харта-то резать, как свиней. Видела его пару раз в молебной даже — магистр на коленях там стоял всегда, а не как многие, бывает, приходят и священный пол ногами грязными топчут. Но после первой войны на веку Харта, когда тот ему начал жертв подбрасывать, больше в молебную не ходил. Думается мне, что не хотел осквернять священное место своим присутствием. Он же себя убийцей считает — и справедливо считает, столько-то народу прикончить, пусть и по приказу!

Мгновение передышки — Эльма набрала новую порцию воздуха в грудь.

— Словом, в молебную он тогда ходить перестал. И тогда же на него народ впервые и ополчился. Тогда у Харта цель была — всех шпиков и предателей королевства изловить и в назидание порядочным гражданам на всеобщем обозрении приговорить к смерти, а затем тут же и прикончить, собственно. И вереница этих бедолаг тянулась — глаз не хватало, чтобы всех осмотреть. Магистр кончал десятка по два человек каждый день, откуда только у нас столько шпиёнов — ума не приложу, но, думается мне, что Харт-то тогда пытался не только от настоящей угрозы избавиться, но и от неудобных и просто не вызывающих доверие людей королевство очистить. Там и бродяги попадались, и портовые всякие лоботрясы, казнили шлюх, воров, мошенников — король великую чистку от всякой общественной скверны задумал, так что работки-то у магистра было — не забалуешь. Но то ж ведь жизни человеческие, понимаешь? И каково ему было столько невинных людей на глазах у всего города линчевать — одним богам известно. Я б не смогла, думаю. Не вытерпела.

Максим думал с трудом. Поток информации лился на него как из рога изобилия, весьма неожиданный и мощный. Он слышал, конечно, что Захария был солдатом, но… чтобы вот так?

— А-а-а, вот о чём я говорила, я отвлеклась от баронишки-то! — гоготнула Эльма. — Там такая возня была с евонной смертью! Приезжали братья евонные с какими-то мордами чиновничьими, магистра нашего в смертоубийстве обвиняли, казни требовали. А ему хоть бы что! Стоит с лицом каменным и говорит, мол, ваш братец мне краденое добро продать хотел, а когда я ему — ну, то есть, он ему — отказал, под шумок амулет-то из лавки какой-то ценный и своровал. За кражу чужого и за кражу у самого магистра, говорит, повезло вашему брату, что я его безболезненно прикончил, а не в муках на тот свет отправил, хотя не только мог, но и должен был. Законы тогда были жёстче, воров на виселицу отправляли почти без суда. Выкрутил наш магистр всё так, что на род этого выродка ещё и позор лёг, да такой, что по одному месту причинному потом дела у семейства их пошли. Магистра-то слово куда выше ценилось всегда, чем землевладельцев и торгашей всяких.

— Вау, — только и мог произнести парень.

— Да и не говори, весело было! Я эту историю долго потом всем вокруг пересказывала.

— И что, Захария… За воровство его убил?

— Да почём мне знать, — пожала плечами Эльма. — Магистр никогда в такие дела не лез, краденое мог спокойно прикупить, только за бесценок. Так что, думаю, повод это был обыкновенный. За меня магистр заступился. Увидел, как слабую женщину этот выродок-то пнул, и не вытерпел. Горячий он до чужого несчастья.

Ага, — подумал против воли Макс. — Горячий до чужого несчастья убийца.

— Чем же ты ему так насолил-то, раз он метку на тебя охранную поставил? — вдруг поинтересовалась арестантка.

— В ученики к нему напрашивался. В дверь стучал слишком громко и долго.

— Ну, — Эльма улыбнулась. — Если ты такой настойчивый, что он аж в клетку тебя отправил, значит, есть ещё возможность у тебя своего добиться.

— Он меня взашей из дома выставил.

— А ты думал, он к себе первого встречного пустит? — женщина искренне удивилась. — Дурак ты, раз так решил! Магистр вот только не дурак, чтобы любого прохожего учить уму-разуму, вот что. Я его давно в Эпиркерке-то вижу, много о нём слышала, много сама видела — и насмотреться на таких вот, как ты, дурачков, тоже успела. Думаешь, ты первый к нему так просишься? Он у нас личность известная, многим хотелось у него опыта набраться, даже тем, кто не Путники были вовсе.

— И что?

— Да ничего. Приходили, нагоняй получали и убирались, хвост поджав. Ни один так далеко, как ты, не заходил — по крайней мере, я не припомню.

— Я на дороге возле его дома ночевал, — буркнул Макс.

— О как! Смелый ты юноша, очень смелый! И сильный. Магистр из таких, как ты, в королевской армии раньше особенный полк делал. При Харте, ещё до первой войны, магистр Захария вместе с генералом Коулом были командирами. Им в учение доходяг поставили, чтобы проверить, кто лучше с дрессировкой юнцов справится, а заодно проверить, я так думаю, кто из самих полководцев достоин при армии командирами быть. Они-то тогда ещё друзья были не разлей вода и вместе над новобранцами как палачи измывались кто во что горазд. Из этих молокососов потом такие псы войны выросли, что обоих их — и Захарию, и Коула — наградили. До сих пор те, кто был у них в учении, под генералом Коулом ходят и лучшими считаются, потому что, поговаривают, что они ни боли не чувствуют, ни жалости — всё человеческое из них выжгли, только мускулы оставили и ум расчётливый.

— Элитное подразделение?

— Точно-точно, оно самое. Элитное. На второй войне Харта они были ударной силой. Такой, что деревья сметала и горы сворачивала в трубу подзорную. Никто против них до сих пор выстоять не может. Только постарели, бойцы-то, новых готовить надо, а без магистра Захарии у генерала Коула не очень выходит. Ему жёсткости-то хватает, а методики — нет. Не учитель он, а воин.

Очень кстати Максу вспомнились вдруг слова Бертши о том, что можно быть каким угодно замечательным колдуном, но на навык обучения эта замечательность может и не распространиться.

— После второй войны Харта что-то у магистра Захарии не заладилось с королём, — продолжала вещать Эльма: она так рада была с кем-то поговорить, что, казалось, теперь даже не набирала воздуха в грудь. — Разлад случился, и магистр ушёл из военного ремесла. Говорят, не пожелал больше убивать, хотя лучше него со смертоубийством-то никто не справлялся, но как на деле было — никто не знает. Жестокий он был палач, бессердечный, пытал врагов Эпиршира искуснее всех и из каждого информацию непременно вытягивал, никто не мог в молчании после встречи с ним остаться — по крайней мере, это то, как о нём при дворе отзывались. Словно сами боги ему предначертали людям головы сносить — но почему-то ушёл. Харт его отпускать не хотел, богатства предлагал, но магистру-то если что в голову взбредёт — никакими деньгами не перекупить. Заделался он торговцем, лавку свою открыл, лекарьством занялся…

— Чем?

— Ну, людей лечил, — пояснила женщина, облокотившись боком о решётку. — Даже роды принимал у женщин, помню — только не простые, а непременно где-либо плод, либо сама роженица скончаться могли. Может, грех свой замолить хотел, да в молебную пойти не мог, может, по запаху смерти скучал, не знаю я, где тут правда. Может статься, что и по той, и по этой причине — в нём, знаешь, будто два разных человека живут. Один к свету стремится, к добру, всем вокруг помочь хочет, даже если себе в ущерб. А другой… другой страшный. Очень страшный. Ни пощады не ведает, ни сострадания. Только кровь и силу как равных принимает. Это, конечно, про всех можно так сказать — что у каждого двое внутри сидят, святой и грешник. Но у магистра то сильно разные люди. И оба сильные что страх. Вот что я думаю.

Впервые образовалась достаточно продолжительная пауза. Будто чувствуя, что переборщила со скоростью рассказа и количеством слов, заключённая женщина, застыв с довольной улыбкой на лице, наблюдала за сменявшими одна другую эмоциями на лице собеседника, никуда больше не торопясь. Молчание смахивало больше на внезапно схлопнувшийся над темницей вакуум.

— Мне бы подумать немного, Эльма, — выдохнул так, словно пробежал несколько километров, Путник. — Спасибо, что рассказала, но…

— Знаю, знаю, я всех убалтываю. Поживи пока с тем, что есть, я потом ещё добавлю новостей, только долго не думай, а то заскучаю! — хихикнула она и в знак окончания разговора переползла на свою лежанку.

Макс повалился на подстилку спиной и, подложив под голову толстовку, уставился невидящим взглядом в каменный потолок. Пожить и правда было с чем. За последние десять минут он узнал столько, что впору было бы начать записывать — да только некуда.

Что он имел, восстанавливая рваное повествование Эльмы в хронологическом порядке? Захария попал к бывшему королю — надо полагать, отцу нынешнего — под пристальное наблюдение. Стал его приближённым — возможно, даже любимцем. Впрочем, почему «возможно»? Наверняка. Одарённый маг, беспрекословно подчиняющийся воле правителя, с ярко (или на тот момент ещё не очень?) выраженными садистскими наклонностями — нет ничего странного в том, что этот Харт не хотел его отпускать. Вместе с ещё каким-то Коулом, с которым они были друзьями (надо полагать, это и есть тот самый Коленька из рассказов Михейра, член Триады же) и который теперь генерал, Захария готовил новобранцев по какой-то жёсткой системе, которую сам и составил — и которой не пожелал поделиться, когда покинул свой пост. Первая война при короле Харте окончилась… как-то. Судя по всему, для местного правителя — хорошо, потому как оба полководца были награждены. Потом колдун стал у Харта кем-то вроде карманного палача — пытал и казнил по его приказу людей сомнительной степени виновности. Возможно, таким образом прежний правитель пытался избавиться от потенциальных предателей короны и заодно обучал подопечного убивать без сожаления и сомнения. Захария преуспел, но после второй войны отошёл от дел по каким-то неизвестным причинам, стал продавать доспехи эти свои с мечами, скупать и перепродавать артефакты и лечить людей. Ещё и роды принимал, если случалось кому-то из участников сего процесса с минуты на минуту коньки откинуть. Интересная картина получается.

Если всё, что рассказала эта странная женщина, правда, то ситуация и усложнялась, и облегчалась одновременно.

С одной стороны, Максим теперь знает немного больше о том, что из себя представляет колдун. Знает о его военном прошлом, знает о его чувстве вины (а без чувства вины тут явно не обошлось, живой же он всё-таки человек… вроде как), знает и о том, что с ним нужно вести себя настойчиво. Все предыдущие просители так и не получили желаемой должности, потому что сдались. Но если бесить Захарию достаточно долго и упрямо, задумка Макса может сработать.

С другой стороны, он теперь об этом человеке столько наслушался, что уже и жутковато как-то к нему в ученики идти. Нельзя сказать, что раньше было приятно и спокойно, но теперь тревога усилилась в разы.

Если всё, что рассказала эта женщина, правда, колдун мог и правда убить ненароком. По-настоящему, а не фигурально выражаясь. Убить, как говорят местные, насмерть. И никто молодого Путника не хватится — если уж даже сына местного землевладельца чародей прикончил и никак за это не огрёб, то что говорить о смерти никому не нужного Макса, одинокого в этом измерении?

Но мог и научить. Мог показать, как устроен мир с обратной стороны, провести через тёмные дорожки магии едва ли не за ручку (хотя это, конечно, вряд ли), рассказать такое, что нигде больше не услышишь.

Захария был не только до ненормального похож на Стёпу. Он мог подобно Стёпе ещё и через тьму пройти с фонарём.

Окончательно убедившись, что «господину магистру» полечиться бы не помешало у какого-нибудь мозгоправа, Максим прикрыл глаза. Усталость и голод сводили с ума, хотелось выспаться и как следует поразмыслить попозже, когда хотя бы тело сможет нормально отдохнуть от приключившихся с ним неудобств. Но стоило только слегка, буквально одной ногой провалиться в сон, как дверь, ведущая в темницу, с лязгом распахнулась, впуская с улицы не только свежий воздух, но и обрывок разговора.

— …пройду, и только попробуй мне что-нибудь сказать или как-то помешать, Йен.

Твёрдый решительный голос принадлежал Бертше. Раздались шаги — подобно выходу из транса, каждый из этих шагов постепенно вытаскивал Максима из небытия в действительность. Когда череда шлепков гладкой подошвы по камню остановилась возле его камеры, юноша уже открыл глаза.

— Вот ты где, — констатировала она, скрестив на груди руки.

— Здравствуйте, — Путник сел: видимо, не судьба ему отдохнуть сегодня. — Рад вас видеть.

— А я вот тебя — не очень, — строго взглянула на него жена кузнеца. — По крайней мере, в таких условиях. Что произошло?

— Я надоел магистру Захарии, — наверное, в сотый раз за последние два часа пояснил парень. — Ночевал на улице возле его дома, меня нашли стражники и отправили сюда.

— Ещё бы! — рявкнула Бертша. — Спать на дороге! Ещё бы они тебя сюда не отправили! Как ты до этого додуматься-то мог! Почему к нам не пришёл?

— Боялся, что магистр выйдет из дома, а я этого не увижу и не смогу с ним поговорить, — монотонно объяснил Макс.

— Вот Спар правильно сказал, что ты дурной! — злилась женщина. — Правильно! Я как его проводила, решила за тобой идти, чтобы домой забрать, накормить хотя бы — а тебя нет нигде! Этот полудурок Буц мне рассказал, что утащил тебя в камеру, чтобы ты в себя пришёл! Зачем на стражей кидался?

— А я не люблю, когда меня против воли в клетку ведут, — иронично улыбнулся парень и пожал плечами. — Меня отсюда всё равно выпустят завтра.

— Ты ещё недели не пробыл в нашем мире, а уже в камере сидишь. Так тебя матушка твоя воспитывала?

— Она меня воспитывала своего добиваться, — огрызнулся Максим: слушать он мог в свой адрес всё, что угодно, но когда речь заходила о матери и её методах воспитания, редко стеснялся в выражениях. — И когда меня отсюда выпустят, госпожа Бертша, я опять к чародею пойду — вот как она меня воспитывала!

— Нет, ну вы слышали его? — женщина всплеснула свободной рукой: в другой у неё был какой-то кулёк. — Ничему тебя жизнь-то не учит, да? Снова же сюда притащат!

— Да пусть тащат, сколько влезет! Я туда буду приходить до тех пор, пока он мне дверь не откроет и в ученики не возьмёт, да ещё не поклонится в придачу и в извинениях не рассыплется. Захочу — сам потом уйду, а не с пинка под зад. Это уже дело принципа.

— Дурака это дело, а не принципа, — покачала головой Бертша и долгим взглядом посмотрела парню в глаза. — Ладно. Вижу, что дело пустое тебя переубеждать… Да и, по правде, не за этим я пришла. Просто высказать тебе всё решила. Держи вот, — она протянула ему кулёк сквозь решётку. — Поешь нормально. Со вчерашнего же вечера, наверное, ни куска мяса в рот не взял.

Вот это она хорошо сделала, что покушать принесла!

Не особо задумываясь о том, что снова за чужой счёт пирует — голод человека и в более нечеловеческое состояние морали может загнать, — Макс накинулся на холодные свиные рёбра, мыча так, словно вместо мяса жрал древнегреческую амброзию прямиком с Олимпа. Когда желудок слегка поуспокоился и начал мирно переваривать попавшие в него куски, парень завернул несколько рёбер обратно в кулёк и с полными благодарности глазами попросил жену Спара передать еду его товарке по несчастью.

— Это ты хорошо поступаешь, спасибо тебе, — получив вожделенную пищу, проворковала узница.

— Эльма? — Бертша посмотрела на неё, как на призрак. — Ты-то что здесь делаешь?

— Как это что? Бездомная я, — с гордостью отозвалась женщина, впиваясь белыми зубами в обед.

— С твоими-то талантами? Бездомная? Что же ты к нам-то не пришла?

— А чем я там вам могу помочь? — хихикнула та из-за решёток. — Я у вас уже каждый уголок от хвори заговорила, каждого духа повытравила, мне у вас ни дома, ни в кузне делать нечего. Разве что только ослабла моя магия?

— Нет-нет, всё в порядке. Просто мы бы…

— Помогли? — гоготнула та. — Приютили, обогрели, крышу над головой дали? Ваше семейство ко мне всегда лучше заслуженного относилось, Бертша, добрые вы люди. Но чем мне поможешь? Я-то дура, а вы — нет. Вы ремесло правильное избрали, ножи да латы портиться могут, а мои вот заговоры до-о-о-олго истощаются. В столице мне заняться больше решительно нечем, ре-ши-тель-но! Всех гадов потусторонних повытравила, теперь вот сижу, хрен без соли доедаю!

И она рассмеялась так, словно не видела в своём бедственном положении ничего катастрофического.

— Так вы колдунья? — спросил Макс.

— Но-но! — Эльма впервые нахмурилась. — Какая я тебе колдунья, мальчишка? Ведьма я. Потомственная! — и вновь расплылась в улыбке.

— А в чём разница, если это тактичный вопрос?

— Колдуны за свою магию расплачиваются, а мы, ведьмы, нет!

Не поэтому ли Захария как скелет выглядит?

— Бертша, — устало позвал уже знакомый голос стражника. — Передала, что хотела?

— Передала, Йен, не беспокойся за мою память, — жёстко ответила женщина и повернулась к Максу. — Не ходил бы ты…

— Я уже всё решил.

— Да и боги с тобой, баран упрямый! — отмахнулась она нетерпеливо. — Нравится тебе неприятности на свою голову зарабатывать — вот и сиди тут теперь. Только когда тебя заново сюда приведут, от меня помощи не жди! До свидания, Эльма, приходи, как тебя выпустят, обязательно приходи! Ты в нашем доме всегда желанный гость.

Путник проводил её, насколько позволяли решётки, взглядом и в момент, когда жена кузнеца покинула темницу, осознал: поможет. Не сможет не помочь.

— Готов дальше слушать? — спросила заискивающе Эльма.

— Можно я вам сначала вопрос задам?

— Задавай!

— Если вы ведьма, то почему не выберетесь отсюда? — Макс просто не мог удержать в себе желание полюбопытствовать. — Вы же можете… Наверное, не знаю… Магией какой-то замки открыть и уйти?

— Не могу, — просто ответила она. — Ведьмы — не колдуны, Максим. Мы такого, что они могут, не можем. Мы с природой работаем, с духами, со зверями, с людьми. Но это совсем не то, что магистр или ещё какой чародей. Ведьма, если она сильна, может и бурю на весь Паберберд наслать с закрытыми глазами, а ключик к себе подманить — нет. Вот такая вот шутка.

— То есть, колдуны сильнее, получается?

— Смотря какие колдуны и смотря какие ведьмы, — почесав подбородок, отметила узница. — Сильная ведьма с природой на короткой ноге. Она её проявлениями управлять может, подчинять лесных животных, погодой править, как самой собой. Слабая ведьма — как я — только и может, что бабаек разгонять да амулетики всякие из дерева точить. Сильный колдун может всё, что сильная ведьма может, и даже больше — но слабый колдун самой слабой ведьме в подмётки не годится.

Занятная иерархия возможностей.

— Одно у нас у всех ведьм общее с колдунами, — улыбнулась она. — Не стареем мы долго. Мне, поди, уже седьмой десяток идёт, а как хороша!

Для семидесятилетней старухи Эльма выглядела не просто хорошо. Потрясающе.

— Ей-богу, больше тридцати бы не дал, — искренне признался парень.

— Ах, засранец! — хихикнула женщина. — Полноте! Я для тебя, юнца, всё-таки старовата.

Неправильно она мои слова восприняла.

— Тебе завтра выходить надо будет отсюда, — протянула в задумчивости Эльма. — Может, подсобишь мне немного? Была бы очень признательна, в долгу не останусь.

— А чем?

— Шепни магистру, как будешь с ним говорить, что меня опять сюда запихнули. Может, он и поможет мне как-нибудь — авось, не первый день друг друга знаем. Он человек влиятельный, его пусть и не любят, но прислушиваются, как-никак.

— Хорошо. Если мне самому с ним заговорить удастся — передам.

Тем более, что Максу не трудно было помочь человеку в беде.

Ночь в темнице не шла ни в какое сравнение с ночью на улице. Тихо, спокойно… только прохладно в каменном колодце и стражники периодически переговаривались за железной дверью, но в остальном — сказка. Тонкий слой сена не мог полностью смягчить выпирающие из пола гладкие камни, впивавшиеся то в рёбра, то в спину, но и этого измотанному юноше было более чем достаточно, чтобы хоть немного отдохнуть. Тем более, думал он, уже утром придётся вернуться на свой пост — там-то ни соломы, ни крыши над головой. Уж лучше в тюрьме.

Единственным смущающим фактором стали крысы. Эльма, если верить её сладкому безмятежному сопению у дальней стены, их присутствием никак не тяготилась — не исключено, что секрет заключался в её способности ими управлять. А вот другого заключённого, такими способностями, к сожалению, не обладавшего, крысы замучили до одури. И ладно бы просто грызли толстовку — несколько раз они и самого Путника рискнули попробовать на зубок, оставив на память от их непродолжительной встречи болезненные кровоточащие укусы. Запустить-то в них попавшийся под руку камушек Макс запустил, но вот риск заразиться чем-нибудь, от чего в дремучих Средних веках ещё не изобрели лекарства, порядком испортил намечавшийся было глубокий и спокойный сон. Впрочем, здесь существовала магия, и парень в очередной раз поспешил напомнить себе — наверняка какие-нибудь кудесники помогут вылечить и эту хворь.

Когда один из стражей незнакомой ему наружности открыл с лязгом решётку и попросил на выход, Максим только проснулся. Нехотя, лениво и неторопливо, он кое-как поднялся на ноги, затёкшие от длительного лежания на жёсткой поверхности, подобрал толстовку и проследовал за неизвестным мужчиной в дальний угол коридора, где их уже ждали.

— Путник, — кивнул ему вместо приветствия Йен — тот самый Йен, что встретил их со Спаром телегу ночью при въезде в город и так нелестно отзывавшийся о сомнительной нравственности городского чародея. — Ты не серчай, что я к тебе не зашёл поздороваться. Сам понимаешь — дела.

— Понимаю, — безразлично кивнул парень: на визиты стражника ему было плевать.

— Вот твои вещи, — мужчина поставил на качающийся табурет спортивную сумку. — Занятные ты штуки принёс с собой из вашего мира. Мы имели наглость полюбопытствовать, — без капли раскаяния добавил он.

Ну ещё бы.

— Надеюсь, ничего не сломалось?

— Нет-нет, мы осторожно.

Этого следовало ожидать. Любопытство — не порок, конечно, да и надо было понимать, что стража во всех измерениях стража, но всё равно неприятно. Шут их разбери, что они там с его телефоном сделать пытались. Вряд ли бы они додумались его даже включить — не то, что разблокировать, — но грязными пальцами замызгать или уронить могли преспокойно. Или, может, утопить в чём-то… Макс по привычке сунул мобильник в карман джинсов (не влажный и не липкий, уже неплохо), забрал сумку и, кивнув на прощание знакомым лицам, пошагал прочь из темницы. Не до конца проснувшийся, хмурый и помятый, он весьма безрадостно воображал себе поход по Эпиркерку в сторону набившей оскомину круглой площади, пока услужливая память вежливо подкидывала одно за другим воспоминания: толпа студентов, прохожие, палящее солнце, всеобщее презрительное отношение к бездомным, вороны, сомнительные личности в проулках…

— Эй, малец! — окликнул Йен, когда Путник уже почти вышел на улицу. — Я тут краем уха зацепил, что ты собираешься снова к магистру идти на поклон. Правда?

— Правда, — не стал скрывать шила в мешке парень и, помолчав, добавил: — На этот раз буду стоять.

И под дружный хохот стражников покинул каменный коридор. Успел только кивнуть Эльме на прощание в знак того, что про их договор помнит. Женщина в ответ белозубо улыбнулась и помахала ему просунутой сквозь прутья рукой.

Загадочного Питча он так и не услышал.

Свежий воздух быстро сдул с Максима остатки дремоты. Утро было облачным, но тёплым, и Макс, удобнее перехватив свой баул, отошёл от темниц на безопасное расстояние, завернул за угол и тут же бросился расстёгивать молнию — хотел убедиться, что ничего не пропало. Наушники, зарядка, ключи, кошелёк, плавки, очки, полотенце, тапочки… всё вроде на месте. Даже монетки не тронули.

С восставшей из пепла верой в местное человечество он вновь закинул на плечо свои вещи и куда бодрее зашагал по выложенной булыжником мостовой. Конечно, деньги родного мира не представляли для здешних стражей никакой ценности, но всё же. Его ждал очередной пусто прожитый день, бестолково проведённое время и части тела, затекающие по очереди или все разом. Но никогда ещё он не чувствовал себя так правильно. То, что он делает, что бы он ни делал, было верным, единственно возможным вариантом — и Максим в жизни бы не смог объяснить, с чего это он вдруг так в этом убеждён.

Он вообще никогда прежде не отличался склонностью к самоанализу.

Вышедшие на улицу следом за недавним заключённым стражники, сворачивая в руках потрёпанные пергаментные бумажки со скверным табаком внутри, проводили широкоплечую фигуру задумчивыми как один взглядами. Молчали они, рассуждая каждый о своём, пока юноша не повернул за угол, на широкий проспект, и не скрылся окончательно из поля зрения в гуще хлынувшего из домов трудолюбивого народа.

— Думаешь, сдюжит?

Йен покосился на товарища по оружию с удивлением. Редко можно было застать коллегу в таком состоянии: обычно Десель относился к окружающему миру если не со скептицизмом, то со вполне оправданным равнодушием. Много чего повидавший, наполовину седой и давно уставший от этой жизни, солдат старой закалки сквозь пальцы наблюдал за тем, как движется вокруг него жизнь. Теперь же, и это могло стать вполне знаковым событием, его обычно прищуренные глаза глядели Путнику вслед вполне энергично и заинтересованно.

Определённо, Деселя этот мальчишка заинтриговал.

— Шут его знает, — искренне ответил Йен, свернув до конца махорку. — Упрямый он — это точно.

— Упрямее господина вряд ли сыщешь, — солдат неопределённо махнул рукой. — Но, авось, передумает. Уж больно подлеток хорош.

— Ты про рожу?

— Да нет, — в этот раз Десель уже вполне конкретно отмахнулся от вредного товарища. — Пёсья кровь, тебе лишь бы гадость сморозить какую, что ты за человек?.. Я про нутро говорю.

Помолчали. Йен чиркнул кресалом об огниво, извлечёнными из закрытой латным нагрудником сумки. Прикурили.

— Помню, в его годы сам такой был, — задумчиво проговорил Десель и глубоко затянулся дымом. — Упёртый как диявол, никаких слов не слушал.

— Мы, покуда юны, все такие.

— Не то, — солдат снова отмахнулся. — Юность геройствовать хочет, любого врага — на копьё, любую бабу — в кровать. А этот — не герой. Это-то и хорошо. Господину такие подмастерья нужны, чтобы башкой в костёр за любую дрянь не сигали.

— Этот-то — и не сигает? — Йен рассмеялся и едва не подавился слюной. — Да ты уши-то разуй, куда он пошёл: сызнова к колдуну на поклон!

Десель не ответил. Спорить с гораздо более молодым братом по оружию ему давно в этой жизни наскучило, и взгляд, снова скучающий и равнодушный, упёрся в медленно розовеющее на востоке небо.