Ученик Истока. Часть I

В разных концах государства. Эпилог

Пока солнечный диск плавно закатывался за линию горизонта, на пустеющих улицах мягко сгущался сумрак. В проулках набирал силу ночной ветер, его сперва робкий, а затем всё более уверенный свист проносился по каменным коридорам, резонируя со стеклом в наглухо запертых окнах. Песок, грязь и невесть откуда наметённые сухие травинки гоняло по углам, слизывало с земли, закручивало и вновь небрежно разбрасывало в разные стороны — глухо и уныло билась пыль об облупившуюся побелку фасадов и массивные деревянные двери. С моря веяло душным смрадом мёртвых водорослей, рыбьей чешуи и сгоревшего дерева, но если к первым двум запахам местные жители давно привыкли, то вот последний был людям в новинку — и воспоминания навеивал нехорошие.

Два дня назад трактир «Хромая корова» в центре портовой части города превратился в обугленный покосившийся остов и забрал жизнь своего владельца, старика Барча. Наследница сомнительного состояния — его дочь Марта — в одночасье лишилась и дома, и средств к существованию, и единственного близкого человека.

Пожар разыгрался в ту ужасную ночь нешуточный — стена пламени поднималась высоко над крышами соседних домов. Каким чудом успели городские чародеи отгородить вспыхнувшее как факел здание защитным полем, загадка — до ближайшего отделения магической помощи было никак не меньше четверти часа. Но, видно, боги вступились за судьбы несчастных — так объясняла всё случившееся взбудораженная общественность, а кто-то неизвестный, кто оказался не обременён кодексом морали, добавил в полголоса, что услуги пантеона были сполна оплачены кровью несчастного Барча и слезами его дочери.

Желавших высказать слова поддержки и сочувствия оказалось предостаточно: ещё не остыли угли пожарища, как сердобольные соседи обступили Марту и наперебой принялись выражать всю степень своей душевной боли. Вызвавшихся обратиться от её имени в городскую казну за компенсацией и обещавших помочь с расследованием трагедии оказалось предсказуемо меньше. Несколько человек предложили сироте кров и пищу, пока она не оправится после потери. Денег дал всего один — и что характерно, именно его-то Марта и не знала никогда и видела впервые в жизни. Кажется, это был один из матросов пришвартовавшегося в их порту судна — она не в состоянии была даже толком его рассмотреть.

Пока роковая ночь сменялась рассветом, девушка, обездвиженная, окаменевшая, словно мемориальный обелиск, стояла в нескольких метрах от чёрной насыпи. Пару часов назад эта насыпь была несколькими ступеньками лестницы, ведущей в накренившийся от старости питейный зал. Толстая балка, полностью сгоревшая и на одном только честном слове остававшаяся в вертикальном положении, одиноко возвышалась над грудой половых досок и обломками стен. Не прошло и суток, как рухнула и она, подняв в небо облако сажи и напугав проходившую мимо проститутку.

Идти Марте было некуда. Наивная и слабая надежда, что Реньяр сжалится и пригласит переночевать в сенях хотя бы на денёк, растворилась очень скоро: очевидно, Реньяр не желал иметь с уродливой девкой ничего общего. Тот единственный раз, что он был добр и ласков с ней, остался в прошлом и не вызывал в душе юноши ничего, кроме горького отвращения — мужчина есть мужчина, потребности тела есть потребности тела, и хотя она понимала прекрасно, что ею воспользовались, а всё-таки было немного грустно. Хотела бы осиротевшая девушка обидеться на такое к себе отношение, но в её доме раньше были зеркала, она в них иногда заглядывала — и скрепя сердце вынуждена была всякий раз признавать, что на месте Реньяра не уделила бы такому лицу даже одной ночи. Так что с его стороны, выходит, это была своего рода благотворительность.

Через два дня после пожара, получив в городской ратуше паёк и немного монет в качестве компенсации, она решила покинуть Энларк, даже не догадываясь, к каким последствиям приведёт трагедия в «Хромой корове» — трактире, который когда-то Марта называла домом.

За все двадцать восемь лет безрадостной жизни она никогда прежде не выходила за пределы города. Жизнь за границей стен волновала её сердце, но страх перед неизвестностью и любовь к отцу заставляли оставаться на обжитом пятачке. В порту её любили как могли — не за стройный стан и не за взгляд, от которого вскипает кровь, а за тёплые слова, что она могла сказать любому, даже совершенно постороннему человеку, и которые всегда непременно попадали в цель. Способность увидеть людскую боль и искренне разделить её — вот, что делало Марту особенной, и пускай девушка никогда не стала бы чьей-то постыдной фантазией, коими балуются юноши перед тем, как провалиться в сон, горожане — и даже шлюхи, что было своего рода аномалией — относились к уродине с теплом и сочувствием.

Проходя сквозь ворота Энларка, Марта ощутила острый порыв развернуться. Высокая гранитная арка, бросавшая на дорогу густую синюю тень, пугала своей монолитностью и тяжестью. Из книг и рассказов она знала, что эти ворота далеко не самые большие в Эпиршире, и мысль о том, что однажды ей придётся войти в тень ещё более густую и синюю, заставляла кишки сжиматься в металлический шар. Возможно, она и вправду вернулась бы, но тут на краю поля зрения мелькнуло в пожухшей траве что-то, что не напоминало ни цветок, ни бабочку, и любопытство оказалось сильнее. В нерешительности она замерла на краю дороги, всматриваясь вперёд. Траву пригибало прохладным осенним ветром. Один из порывов оказался достаточно сильным, и за пригорком вновь мелькнуло нечто — это был лёгкий тканевый флажок.

Девушка шла, не до конца осознавая, куда идёт и зачем — белый флажок, трепыхаясь на ветру, словно подманивал её своим незамысловатым танцем. С каждым пройдённым шагом пригорок опускался всё ниже, и вскоре Марта осознала, что же это за чудо такое: уютно пригнувшись к земле и ловко спрятавшись в естественном углублении, всего в паре сотен саженей от стен города кто-то разбил палатку. И чем дальше девушка шла, тем больше палаток перед собой видела. Только поднявшись на пригорок (который на проверку оказался холмом) и вновь замерев на вершине, она смогла в полной мере осмотреть странные временные жилища.

Белые купола с сетями верёвок рассыпались по поляне насколько хватало дотянуться взгляду. Словно выросшие из-под земли, как грибы после щедрого ливня, с красными знамёнами на вкопанных в землю жердях, они казались невесомыми, парящими воздухе и почти сказочными. Промеж них оставалось ровно столько места, чтобы могли разминуться два всадника — и то, лошадям следовало смотреть себе под ноги, чтобы не споткнуться о металлические колышки, сверкающие в траве как драгоценные камни. Лагерь пребывал в непрекращающемся движении: мужчины разных возрастов, в лёгких одеждах и все отчего-то бритые наголо, сновали туда-сюда, что-то делали и общались друг с другом, но расстояние не позволяло Марте разобрать, о чём именно.

Загипнотизированная, девушка сделала шаг к ближайшему куполу. Потом ещё один. А затем страх отступил, и она пошла навстречу этим загадочным людям и этим непонятным палаткам и флажкам, не зная, желает ли поближе рассмотреть таинственное место или надеется найти у них помощи. В сущности, ей было всё равно.

Марта уже могла рассмотреть лица загадочных гостей, когда на неё обратили внимание. По мере того, как стихали разговоры, она замедлялась и с нараставшей тревогой осматривала обращённые к ней лица всё стремительнее. Когда один из сидевших неподалёку от костра поднялся на ноги, она остановилась. И инстинктивно обернулась.

Ворота Энларка, всё такие же массивные и монументальные, смотрели на неё поверх гнущейся от ветра травы на вершине холма. Ни стражей, ни часовых на стене она не заметила, и в голове её вдруг родился логичный, но слегка запоздавший вопрос: а если эти люди вовсе не герои из сказки и ничего хорошего с ней не сделают, успеет ли она вернуться за крепостные решётки? Только красное знамя с раскинувшей крылья золотой птицей — такое же, как на жердях в лагере — слегка успокоило всколыхнувшуюся было тревогу.

— Тебе чего, девица? — раздалось за спиной сипло.

Марта подпрыгнула и развернулась. Мужчина с рыжей бородой, вставший с нагретого у костра бревна, подошёл к ней бесшумно — до него оставалось никак не больше пяти шагов. Задним умом девушка сообразила, что лагерь этот, к слову, был разбит точно так же бесшумно — за всё время работы она даже не подозревала, что под стенами Энларка возник временный городок, и если бы один из завсегдатаев не сообщил однажды, что королевское войско изволило обосноваться где-то поблизости, не подозревала бы и дальше.

На вопрос ей ответить было нечего.

— З-здравствуйте, — неловко поздоровалась она.

Мужчина хмыкнул задумчиво, поудобнее перехватил свой полэкс (боги милосердные, я не видела, что он вооружён, осознала она) и окинул её оценивающим взглядом.

— Ну здравствуй. Гостинцев у тебя при себе нет. Да и… не другим каким образом солдат подбодрить ты пришла, — на удивление спокойно, без тени издёвки рассуждал он. — Хотя кто ж тебя знает. Зачем пожаловала?

— Да я… — она взволнованно сглотнула, удивляясь, как вообще находит в себе силы что-то говорить, — …просто. Посмотреть, чего это тут делается.

— А, — мужик кивнул. — Посмотрела? Теперь ступай, девица. Чужим в лагере не место.

— Обожди, капитан, — от палатки отделился ещё один солдат, гораздо моложе и с более приятной наружностью, но с куда менее приятным взглядом, направленным на Марту. — А ежель она шпиёнка кака? А ты её отпускат?

— Да какая шпиёнка, тю, — раздалось со стороны костра. — Ты шпиёнок видал когда-нить? Все как на подбор красавицы. А у ентой на роже токмо свадьбу собачью играть.

Все, кто сидел у огня, заливисто захохотали. Но прежде чем Марта успела заплакать — или хотя бы понять до конца, что именно только что про неё сказали — мужик с полэксом повернул голову в половину оборота к шутникам.

— Хайло закр-р-рыть!

По тому, как быстро и резко оборвался смех, Марта поняла: он у них за главного.

— Ступай, девица, куда шла, — сурово, но не враждебно велел рыжебородый. — А лучше домой возвратись. Нечего тебе среди солдатни шляться.

— Да… нету у меня дома, дядя. Ну, то есть, теперича нету, — заметив, с каким недоверием он вновь окинул её вполне достойный и общественно приемлемый внешний вид, добавила девушка. — Третьего дня как сгорел. И папенька мой вместе с ним.

— Видели мы, как горит чёй-то в порту. Дым столбом стоял. Токмо нам передали, что корчма кака-т сгинула, — юноша, подозревавший Марту в шпионаже, прищурился ещё более недоверчиво.

— Не корчма, братец. Трактир. «Хромой коровой» звался. Папенька мой там был хозяин, мы при трактире и жили. А теперича у меня ни дома, ни…

— Если ты попрошайничать пришла, девка, то я тебе сразу скажу: у нас тут это запрещено, — рыжебородый нахмурился. — Солдатам милостыню давать по королевскому указу не положено.

Впрочем, по одному только выражению её лица капитан понял, что дело вовсе не в милостыни. И что эту странную девушку — не голубых кровей явно же — подобное предположение, кажется, даже слегка оскорбляет. Денёк выдался солнечный, но прохладный, приказов свыше никаких не поступало, день наполнился рутинными обязанностями, так что первый порыв — прогнать нищенку взашей — он, вопреки здравому смыслу, решил пока попридержать.

— Дома нету, папеньки нету. В городе невмоготу, а куда идти — сама не знаю. Вот сюда и пришла.

— Недалеко же ты утопала, — снова хохотнул тот же язвительный голос. На этот раз никто шутку поддержать не осмелился.

— Сочувствую твоему горю, девица, — вздохнул капитан. — Но мы с тобой беседы беседовать весь день тоже не можем. У нас военные дела, понимаешь? Как звать-то хоть тебя?

Она сперва растерялась. Уже готовая к тому, что солдаты сейчас начнут прогонять её, она вовсе не ожидала такого вопроса.

— Марта я, — наконец нашлась девушка.

— Вот что, Марта. Если погибнуть раньше срока не хочешь, возвращайся в Энларк — в лесах нынче страшные звери водятся, а люди и того хуже. В порту тебя знают, да и ты кого-нибудь знаешь уж наверняка — тебе на родной земле помогут на ноги встать, куда денутся. Счастья в далёких краях ты не отыщешь.

— Мне и на родной земле счастья не было, дядя, — спокойно и смиренно, что отчего-то поразило солдат до дрожи, ответила она и мягко покачала головой. В тот момент её отталкивающий облик вдруг переменился во что-то другое, мягкое и женственное — но не то страстное, что пробуждает низменные желания, а то материнское, к которому тянется подсознательно любой человек. И в мире, сочащемся магией, простые люди не смогли описать это никак иначе, кроме как могущественным волшебством, бьющим из некрасивой блаженной сироты, свежей и манящей, словно ключ студёной воды в июльский полдень. — От соседей да друзей ни медяка, ни куска хлеба — только чужой помог по доброте души. Куда им меня на ноги ставить, они рады моему уходу. Но это не беда. Я лишь угол отыскать хочу. Кров да пищу. Попрошусь к кому-нибудь по хозяйству помогать, авось примут на время, а там будь что будет — не мне над своей судьбой владычествовать, на то воля богов. Что же до зверей — так уж лучше накормить мне животину, чем от тоски и жёсткости людской погибать.

Она помолчала. Солдаты смотрели на неё как заворожённые и не осмелились поторопить.

— Но на добром слове спасибо тебе, дядя, — Марта улыбнулась. Неправильные черты обрели подобие симметрии. — Пускай пошлют тебе боги счастья и долгих лет.

— Так что же, — не узнавая себя, после непродолжительной паузы вновь обрёл дар речи рыжебородый, — Отправишься-таки в путь, стало быть?

— Стало быть, отправлюсь.

Девушка не совсем понимала, может ли ещё что-нибудь сказать — да и должна ли, — поэтому, поклонившись так, как учил отец, окинула в последний раз взглядом сказочный лагерь с воздушными палатками-замками и неторопливо и с лёгкостью, которой не ощущала в воротах Энларка, пошла через поле в сторону дороги. Единственное, что она знала — что дорога выведет её на тракт, а оттуда она была вольна ступать на все стороны света. Как известно, все пути одинаково подходящие, если не знаешь, куда нужно попасть. Чем дальше отходила она от палатки с маняще подпрыгивающим на ветру белым флажком, тем спокойнее и проще становилось дышать. Каждый раз, касаясь ногой чёрствой земли, она будто распутывала нити, крепко-накрепко обвивавшие сердце и грудь и связывавшие её с Энларком. Прежняя жизнь оставалась за спиной, впереди же, за обычно мрачным и хмурым, а теперь ярко освещённым солнцем лесом, начиналась жизнь новая, неизведанная. И впервые за двадцать восемь лет Марта ответила на зов этой загадочной неизвестности.

Мохнатые еловые лапы заботливо укрывали дорогу от яркого света, с непривычки ей показалось всё очень тёмным, но ласковый запах смолы и хвои не дал страннице испугаться. Она постоянно осматривалась, поскольку видела всё это собственными глазами, а не представляла картинки из рассказов торговцев, и не могла налюбоваться. Там, куда не дотягивались лучи, поблёскивали серые лужи, от них тянуло глиной и плесенью. С высоких ветвей свисали роскошные серьги чёрно-зелёного мха. Красно-серая бугристая кора сосен сочилась янтарём, с сучка на сучок проскочила над головой Марты бурая белка с вытянутым пушистым хвостом. В лесу царили благодать и покой, и сложно было представить себе место более безопасное и приятное. Но она знала — это только небольшой пролесок, не вырубленный под застройку домов в городе только благодаря редкому цветку, растущему здесь. Совсем скоро на смену хвойной прохладе придут голые камни скалистой равнины, солёный ветер вновь облепит её голые плечи и щиколотки, и остаток пути до ближайшего населённого пункта ей придётся проделать, спотыкаясь о придорожный булыжник. Она никогда прежде здесь не бывала. Но она отлично помнила карту своего королевства.

Вопреки расхожему стереотипу, Марта давно была прекрасно обучена грамоте и много читала в крохотное своё и редкое свободное время — для дочери трактирщика она была до неприличия эрудирована.

До деревни Драгдар, через которую вёл тракт до столицы, она добралась затемно. Здесь-то её и нагнали.

— Слышь, девка, постой!

Она обернулась. Не столько потому, что была заинтересована, что же такое ей хотели сказать, сколько потому, что испугалась незнакомого мужского голоса, окликнувшего её впотьмах. Чутьё — или, может, здравый смысл — подсказывало, что её догнал кто-то из лагеря. Так и оказалось.

— Ты Марта, да? — черноволосый и черноглазый, поджарый солдат невысокого роста бегал быстро и ловко. Догадалась об этом девушка, бросив взгляд ему за спину: по дороге ещё тянулась выбеленная лунным светом полоса поднятой пыли. — Капитан тебя велел привести, ступай за мной.

— Какой такой капитан?

— Из военного лагеря под Энларком.

— На что я ему сдалась?

— Мне почём знать, иди давай.

Как и многие знакомые ей мужчины, черноглазый солдат не отличался высокопарными речевыми конструкциями или подчёркнуто-учтивым поведением. Подобное обращение девушка в свой адрес никогда не воспринимала как нечто унизительное или грубое, но именно в тот момент, глядя в его смуглое обросшее лицо, ей захотелось, чтобы именно он проявил себя человеком воспитанным. Впрочем, и она поняла это практически сразу после этого странного сиюминутного порыва, перед ней стоял не совсем человек.

— Темно же, — попыталась урезонить солдата она, хотя и знала, что ни попытка её, ни её страх за собственную сохранность не имеют никакого смысла. — Идти далеко, а капитан твой говорил, что по ночам звери рыскают.

— Не боись, — без ожидаемой бравады и самодовольства, а серьёзно и сосредоточенно возразил солдат, — Со мной рядом пойдёшь — зверь не тронет.

— Откуда знать? Раз в год и палка стреляет.

Он посмотрел на Марту долгим внимательным взглядом. Вдумчиво, как если бы искал что-то, чего быть не должно. И вместо того, чтобы отвернуться, девушка всмотрелась в него в ответ. Всего на мгновение, но этого хватило, чтобы оба они поняли, что оба раскрыты. Солдат отвернулся первым — видимо, он куда больше Марты стремился не афишировать своих секретов.

— Ежели устала, можем в Драгдаре переночевать. Но с рассветом вернуться надо. Шибко сильно тебя искали. Чай натворила чего?

— Ничего не творила, братец, — честно ответила Марта. — Видно, и правда идти надо. Веди, коль так.

Ей не сильно понравилась перспектива проделать тот же путь в обратную сторону. Но мысль о том, что за ней послали гонца, грела и душу, и любопытство. Что же до того, чтобы стоптать ещё немного ноги… Авось, не последние вёрсты в её жизни. Десятком больше, десятком меньше.

— Ты не тревожься, братец, я работящая, — говорила девушка себе под нос, как если бы и не с солдатом разговаривала, а сама с собой или с кем-то у себя на плече, — Папеньке по хозяйству много помогала, чем только не занималась. И уж походить тоже пришлось немало, правда. Папенька всегда говорит, что отдыхать можно только князьям и духам — а покуда не уродилась дворянкой и не умерла, следует работать и приносить людям благо. Мудрый у меня папенька… был…

— Помер, выходит?

— Третьего дня как.

Солдат прикусил щеку и поспешил отвернуться. Марта поняла: у него тоже недавно не стало кого-то из близких.

— Не горюй, братец, — она коснулась кончиками пальцев его острого плеча, поскольку только в моменты, подобные этому, могла без труда побороть привитую ей с младенчества стеснительность, — Не ведаю, в кого ты веришь, в наших ли богов аль в чужих, но все они о душах наших заботятся и хотят, чтобы мы в их обитель возвратились в целости. Покуда мы в своих телах, богам трудно до нас дотянуться, но когда мы освобождаемся и поднимаемся к создателям, тогда и счастливыми становимся по-настоящему. Ты своих любимых по-прежнему любишь, этого у тебя никто не отберёт, а они тебя теперь с божьей помощью оберегать могут во всех концах света.

Солдат ей ничего не ответил. Он и слушал-то её не шибко внимательно, осматривал окрестности цепким чёрным своим взглядом и следил, как бы на них и вправду кто не выскочил. Уверенность уверенностью, а все под кем надо ходим, как известно. Да и не зверья дикого следовало им опасаться в такой час и в таких местах: за войском в новые земли обыкновенно всегда следовали люди не самых высоких и благочестивых помыслов.

— Не болтай пустого, девка. Много ты в делах божественных смыслишь. Да и верно ты приметила: не твоей я веры.

— И что, — помолчав, решилась-таки Марта, — Твои боги иное чувство к тебе испытывают окромя любви?

— Любовь разная бывает, — прохладно и даже несколько раздражённо ответил солдат. — Не только всё в зад поцелуи да по головке поглаживания. Дитё выпороть, что в огород чужой залезло и всё там вверх дном поставило, чтоб человеком выросло правильным — не любовь? На брата указать, который от слабости минутной от долга своего скрылся, чтобы с честью он принял мундир и род свой срамом не покрыл — не любовь тебе? Бабе своей по щеке дать, когда она на последние гроши надумала черевички купить, хотя дитю дома жрать нечего — это что, не любовь разве? Когда и вправду о ком-то думаешь, о ком-то заботишься, видишь наперёд, куда его решения или страхи привести могут — и коли уж боль причинишь, отвращая от будущего незавидного, что же, не любишь, выходит? Вот и боги мои так же. Нежностью одной далеко не ускакать. Ежели жизнь свою не до конца отжил, не так, как должен был, какая тебе ласка после смерти божественная может быть обещана? Роль исполнить сперва, как следует клятвы сдержать, и потом только, после суда, видно будет, кто да как свой срок на твердыне земной отслужил.

Всё, о чём говорил ей временный спутник, Марта понимала хорошо. Отец, помнится, лупцевал её за ошибки на кухне или нежелание учиться (давно это было, но всё-таки), словно силился дух из детского тельца выбить. И после урока, зажимая подолом сарафана окровавленный зад, девчонка в слезах отправлялась к себе в полной уверенности, что её ненавидят, что существование её обременительно и что лучше бы ей и вовсе не рождаться на свет. Глупый ребёнок.

— В лагерь явимся — забудь обо мне, — изменившимся вдруг голосом велел гонец. — Неча байки всякие травить да пустозвонить.

— Незачем мне. Я даже имени твоего не знаю.

Солдат зыркнул на свою спутницу — в ярком лунном свете глаза его сверкнули как чёрная гладь ночного озера.

— Оно и к лучшему.

***

Состояние морального истощения знакомо многим, пускай у каждого оно и проявляется по-разному. Кому-то хочется раз и навсегда изменить жизнь: подстричься под каре, купить новую сим-карту, уехать на край света (куда-нибудь во Вьетнам или Камбоджу) и работать на плантации под чужим именем; кому-то, напротив, спрятаться в своей комнате, завернуться в одеяло, написать книгу (или несколько), уснуть и больше никогда не просыпаться. Оба эти варианта — а также всё, что посередине — являются фактически побегом от опостылевшей реальности, в которой погряз бесконечно уставший от жизненных испытаний человек. Психологи — и в этом вопросе здравый смысл на их стороне — рекомендуют не доводить до такого состояния: давать организму нормальную пищу и восьмичасовой сон, выделять время на хобби и встречи с друзьями, поддерживать себя в тонусе адекватными физическими нагрузками и по возможности общаться с новыми или малознакомыми людьми — не исключено, что такими же выгоревшими, как вы сами. Но в случае, если истощение уже наступило, позаботиться о себе не просто «рекомендуется» — это становится необходимостью, практически обязательством.

Макс с детства к обязательствам относился с искренней нелюбовью — в этом он ничем не отличался от подавляющего большинства. Нечто неосязаемое и нематериальное, что нельзя прогнать палкой или утопить в реке, но могущественное и имеющее над человеческим досугом полную власть, головному мозгу неприятно по своей природе. Абстракции этим чудесным органом перевариваются с трудом — спасибо эволюции. Эфемерный образ пышущего здоровьем, активного и довольного собой Максима Вороновского был всего лишь образом — игрой воображения, не более того, далёким и нереальным будущим, которое может и не наступить. В противовес ему выступала реальность — нет, пожалуй, даже Реальность: спектр непредсказуемых событий с не менее непредсказуемыми последствиями, которыми у него по объективным причинам вдобавок ещё и не было возможности управлять хоть сколько-то. Какой уж там восьмичасовой сон.

Наверняка Давид сегодня опять припрётся, — думал молодой Путник, бессмысленным взглядом елозя по строчкам учебника. — Но, как я понял, старику будет чем его порадовать… Господи, какой непонятный язык, что это за слово? Ага, глагол «быть»… Так, я это читал уже… Интересно, связано как-то его бытие с многострадальным еврейским народом? Или, кстати, что тоже не исключено, его на местном языке и зовут-то вовсе не Давидом, а как-нибудь вообще иначе, просто встроенный переводчик адаптирует под знакомый аналог. Надо бы у колдуна уточнить, по какому принципу этот переводчик работает… А это что за?.. А, «быть», точно. Чёрт… Я так далеко не уеду.

На втором этаже что-то упало — учитывая толщину полов, громко. Макса дёрнуло. Подобная чрезмерная прыгучесть когда-то была предвестником панической атаки — в той, прежней жизни, казавшейся теперь неописуемо далёкой и странно чужой. Но человек ко всему привыкает, и если раньше подобный уровень нервозности юноша охарактеризовал бы как «запредельно высокий» и наверняка схватился бы за таблетки, сейчас с натяжкой хватало на «чуть выше среднего» и безо всяких лекарств.

Воспоминание о таблетках натолкнуло на воспоминания о доме. О прошлом, утерянном, вероятнее всего, безвозвратно. О будущем, которое там уже никогда не сложится. О возможностях — преимущественно упущенных, конечно же. Об отношениях, которые никогда теперь не будут построены, о семье, которую некому теперь создавать. О приторно-сладких мечтах сбежать в столицу — или ещё дальше — держа за руку любимую девушку, да так горячо любимую, что и ночёвки на вокзале не казались чем-то кошмарным. И ему странно и дико было осознать, что тоска по городу, по матери и Даше, по друзьям, по перспективам и всему тому, что он хорошо знал, с каждым днём слабела и угасала. Едва ступив на земли нового мира, он всей душой тянулся обратно, готов был на любые унижения, лишь бы воскреснуть на обочине дороги и забыть перемещение в Цельду как дурной сон или глюк едва не умершего мозга. Но вот за спиной всего с сотню часов, проведённых в услужении чародею, и даже объективно безрадостные размышления о состоявшейся гибели стали плоскими, тусклыми и даже какими-то… скучными, что ли.

Можно ли со скукой думать о собственной смерти и при этом называться здоровым человеком? Любое живое существо старается продлить своё бренное существование как можно дольше, и все, кто обладает разумом осознать смертность, в той или иной степени боятся её. Разве что кроме тех немногих, кто готов добровольно погибнуть за какую-нибудь идею, гораздо более великую, по их мнению, чем их мечты, страхи — да и они сами, в целом. Но можно ли назвать здоровой психику человека, потерявшего интерес к своей же прервавшейся жизни?

Интересно, как же всё-таки с этим справился старик, — Максим рефлекторно зыркнул на мрачный лестничный марш, ведущий к промежуточной площадке между первым и вторым этажами. — Он говорил, что версия с комой и его терзала когда-то, но… как там он выразился-то… «Готовые ответы — как фастфуд для мозгов», н-да?

В тон безрадостным размышлениям тоскливо и вяло заурчало в животе. От фастфуда бы сейчас Макс не отказался — ни метафорически, ни буквально. Пускай наставник старался вносить в их рацион разнообразие, пища доиндустриальной эпохи для разбалованных рецепторов современного человека была невероятно скудна на вкус: никаких тебе майонеза и горчицы, никакой паприки, даже соль в блюдах присутствовала в весьма скромных объёмах. А так хотелось утопленную в кетчупе жирную говяжью котлету с поджаренным лучком, ломтиками кислотно-жёлтого сыра и слайсом маринованного огурца…

Остаток вечера молодому Путнику предстояло провести в прескверном расположении духа. Идея открыть в Эпиркерке свою сеть ресторанов быстрого питания критики не выдержала.

Когда зачарованная дверь отворилась и на пол упала высокая широкоплечая тень, парень подобрался, машинально отложил перо и неожиданно для себя приободрился. Но прежде чем через порог переступил дорогой мужской ботинок, в дом проник терпкий аромат напряжения — запах, никогда Давида не сопровождавший, — и тогда стало ясно: вместо студента явился его отец.

Ну да, было ожидаемо, что придёт Агнеотис — я только с поколением ошибся.

Едва оказавшись внутри, мужчина остановился и принялся осматриваться поверх стеллажей, давая возможность рассмотреть и себя самого. Присутствие молодого Путника он проигнорировал — по невнимательности, быть может, а может и намеренно не удостоив парня чести быть замеченным. Строгий костюм-тройка, крой которого чем-то напоминал Земной, лёгкое шерстяное пальто до колена, перчатки, ботинки и трость, всё чёрное с проблесками золота — Эйн подчёркивал принадлежность к аристократии каждым элементом своего гардероба, и эта подчёркнутость Максиму почему-то не шибко понравилась. Уложенные и зачёсанные назад седые волосы делали угловатые черты немолодого лица ещё более угловатыми и немолодыми. Статный, властный и демонстративно-спокойный — приблизительно таким и рисовало воображение ярославича образ среднестатистического дворянина. Правда, выглядел он как-то… осовремененно, что ли?

— Добрый вечер, — поприветствовал бесхитростно Макс. Старший Агнеотис наконец повернулся к нему, ловко управляя удивлением, и отвесил классический полупоклон. — Вы к господину магистру?

— Всё так, — мужчина быстро окинул взглядом полки с товарами и вновь обратился к собеседнику. — Он здесь?

— Здесь, — вместо уже начавшего было отвечать юноши заверил Захария, бесшумно спускаясь по лестнице. — Проходите, господин Эйн, садитесь. А ты, если не затруднит, подожди на улице.

— Книгу можно с собой взять?

Колдун «угукнул», полностью сосредоточенный на предстоящем диалоге — надо думать, до самообразования подмастерья ему сейчас особо дела не было. Дважды повторять не пришлось: привыкший уже к местным обычаям, парень не стал задерживать серьёзных людей и с учебником в охапку поспешил удалиться на свежий вечерний воздух.

Давид стоял на крыльце. Его появление вызвало в Максе смешанные чувства, и пускай приятных было несколько больше, он вынужден был напомнить себе мысленно, что расслабляться в присутствии дворянского отпрыска всё-таки пока рановато. По возможности бесшумно закрыв входную дверь, парень в нерешительности обернулся.

— Отец сказал, мы можем ожидать каких-то новостей, — взгляд, голос, поза да и весь остальной внешний вид младшего Агнеотиса сквозил надеждой, нехарактерно робкой и боязливой.

— О, — кивнул Макс, — Новостей много.

Они неловко расположились на лавочке. Давид на собеседника не смотрел — его пустой от волнения взгляд был направлен куда-то, как показалось Максиму, далеко за горизонт.

— Но, честно говоря, будет лучше, если тебе обо всём расскажет твой папа.

— Вот как.

— Я не уверен, что смогу донести информацию правильно, — Путник поджал губы. — Да и что мне можно вообще распространяться. Это Мастера дела, сам понимаешь.

Давид кивнул. Он, разумеется, понимал.

И всё-таки, его появление здесь казалось Максу несколько странным. В первый раз, предположим, младший Агнеотис понятия не имел, что его бесцеремонно выставят за дверь вместе с чародейским подмастерьем, там-то как раз всё ясно было. Но разве он не мог предугадать, что и во второй раз окажется на крыльце?

— Слушай, я чего-то не понял, — применяя к Давиду уже знакомую стратегию поведения «спроси в лоб и разоружи прямолинейностью», молодой Путник указал большим пальцем себе куда-то за спину, — Зачем Эйн… вернее, господин Эйн взял тебя с собой, если тебе всё равно нельзя присутствовать при их разговоре?

— А он и не собирался, — в интонации студента скользнуло раздражение. — Я его едва уговорил. Не мог остаться дома, пока они тут проблемы решают.

— Понятно, — какое-то время он молчал. Потом всё-таки собрался с духом. — А как… как твоя мама себя чувствует?

— Милостью богов хранима, — на удивление спокойно ответил Агнеотис. — И амулетом господина магистра, конечно же. Попыток посягнуть на её жизнь больше не предпринималось, насколько мне известно, и я молюсь богам, чтобы так оно и продолжалось.

— Она сильно переживает, наверное?

— Сам-то как думаешь? — Давид фыркнул, но тут же нахмурился и прикусил щёку. — Прости. Ты не виновен в случившемся, мне не следовало…

— Вообще не за что, — искренне качнул головой Максим. — Я даже близко представить не могу, через что сейчас проходит твоя семья, но догадываюсь, что приятного во всём этом мало. Так что вот вообще не парься.

И вновь они замолчали. Беседа отчего-то не клеилась. Но младший Агнеотис, вне всякого сомнения, на что-то себя уговаривал — это чувствовалось по его осанке и отражалось в беспокойном лице. То, как он натирал пальцами костяшки левой руки, как зажимал зубами нижнюю губу, как неуверенно косился на Путника и взволнованно отворачивался всякий раз, когда Макс на себе этот изучающий взгляд ловил — в его нынешнем состоянии буквально всё кричало о том, что есть нечто ещё, о чём они должны поговорить. И эта тяга высказаться, желание открыться начинали Макса всерьёз беспокоить — хотя бы по той причине, что их взаимоотношения далеко не на том уровне доверия находились, чтобы Давид теперь испытывал такую потребность именно в отношении бывшего конкурента за должность.

Не иначе как что-то важное. Что-то, о чём студент не мог рассказать, например, Захарии. Или, возможно, даже не столько не мог, сколько не хотел.

— Так, — с играми разума у парня никогда особо не складывалось, намёки и экивоки разрушительно влияли на его привыкшую к прямолинейности психику, и чем-то обеспокоенный дворянский отпрыск, упрямый ровно настолько, чтобы молча заражать своим беспокойством окружающих, быстро ему надоел. — Хватит. Рожай давай.

— Прости?

— Ты ёрзаешь, как девчонка на четырнадцатое февраля, — Макс кивнул на побелевшие уже от бесконечного натирания костяшки чужих пальцев, и хотя полностью метафору Давид закономерно не понял, общий смысл он, разумеется, уловил. И порозовел — не то от возмущения, не то от смущения. — И ты явно не просто на крыльце посидеть и на звёзды посмотреть припёрся. Что-то случилось, я прав?

Уже почти набравшийся смелости, студент, намерения которого так безапелляционно раскрыли, стушевался. Прозорливость на грани с безумием, которой владел молодой Путник, начинала пугать по-настоящему. И хотя поздно было ругать себя за несдержанность и неспособность скрыть истинных мотивов своего сегодняшнего появления у дома колдуна, Давид сомневался, стоит ли доводить дело до конца, да и вообще поднимать неоднозначную тему.

Вот только без обсуждения этой информации ему не удастся сообщить кое-что другое. А это уже практически нарушение Кодекса, на что младший Агнеотис, вне всяких сомнений, осознанно пойти бы не посмел. Он много думал о том, сможет ли предупредить Максимуса об опасности, не раскрывая всех карт, но вовремя вспомнил, что этого юношу вряд ли удастся провести банальными трюками, зато запросто получится испортить с ним отношения.

— Да господи боже, говори уже.

— Видишь ли, я… — Давид сглотнул. — Я пришёл не только из-за того, что волнуюсь за мать.

— Это я уже понял.

— Не пойми меня неправильно, я всерьёз встревожен этими событиями и хочу как можно скорее узнать то, что удалось узнать вам с господином магистром про это ужасное покушение. Но… есть кое-что, что я хотел сообщить тебе.

— Мне? — переспросил Макс. — Интересно девки пляшут. И что это?

— Видишь ли, — Агнеотис сильнее сдавил себе руку, — Сегодня мне стало известно кое-что очень важное. Нечто… Но прежде чем я расскажу, ты должен дать слово, что никто об этом не узнает. И что когда истина откроется всем остальным, ты никому не скажешь о том, что получил эту информацию от меня.

— Хорошо, — Путник напрягся, — Договорились.

— Это очень серьёзно. Я и сам не должен был этого услышать, это произошло совершенно случайно, но теперь, раз уж это уже произошло, я чувствую себя обязанным передать обстоятельства дела тебе. Дай мне слово, что…

— Да хватит нагнетать-то, я же сказал — буду нем как рыба. Что случилось?

Дефицит тактичности подействовал на студента отрезвляюще. В очередной раз он убеждался, что собеседник — слишком бесхитростный и честный человек, чтобы успешно участвовать в подковёрных политических играх и использовать полученную от Давида информацию ему же во вред. К тому же, и это подтверждал дворянский Кодекс, Давид обязан был предупредить об опасности и тем самым помочь сохранить то немногое, что у Максимуса пока находилось в распоряжении.

— Я узнал, — он наклонился к собеседнику так близко, что едва не касался губами чужого уха, но даже так его шёпот удавалось разбирать с большим трудом, — Что наше королевство в скором времени начнёт войну.

Отстраняясь, Агнеотис рассчитывал увидеть на его лице замешательство, страх, сомнение — даже насмешливую улыбку, свидетельствующую о том, что в эти слова поверит только дурак. Но увидел сосредоточенную попытку сдержать себя в руках и… отголоски вины во взгляде?

— Тут такое дело… Как бы так… — Максу стало до зуда неловко. — В общем, так вышло, что я вроде как немножко в курсе дела.

И теперь уже Давид испытывал замешательство, страх и сомнение.

— Как — «в курсе»?

— Ну, блин… — несмотря на то, что улицы давно опустели и никто не смог бы подслушать их, Путник, подражая собеседнику, сам перешёл на шёпот. — Ты же сам знаешь. Мастер крутится при дворе, общается с Айголь… э-э-э, Его Высочеством, я хотел сказать. У них там информация поставлена будь здоров.

— Ну да, — осоловевший от осознания собственной недогадливости, выдал Агнеотис отупело.

— Но порыв поделиться важными сведениями ценю, — попытался приободрить его Макс. И тут же поднялся на ноги. — Пойдём-ка пройдёмся. Отплачу доверием за доверие.

В чёрных тенях чародейских дубов они даже ног своих толком не видели, и юношам приходилось придерживаться друг за друга, зажимая ткани накидок промеж пальцев, чтобы не потеряться во тьме. Дворянский сын на сей раз не решился зажечь левитирующие огоньки, здраво опасаясь, как бы кто не заметил их перемещений с улицы, а Максим не стал предлагать подсветить дорожку примерно из тех же соображений. Неловко оступаясь, они брели вглубь мрачного сада — Путник почти бесшумно рассказывал, а его собеседник внимательно слушал.

— Выходит, первым на очереди Дендрием. Что ж, этого следовало ожидать, — подытожил Давид задумчиво. — И войска уже под Энларком. Этого я не знал. Давно?

— Чего не знаю, того не знаю, — честно ответил Макс. — Они даты не уточняли. Знаю только, что люди пока не в курсе происходящего. И это странно, конечно.

— Почему?

— В смысле — почему? Армия солдат в полной боевой готовности, с конями, орудиями и провизией идёт через полстраны и стекается в одной точке. Это как вообще может остаться незамеченным? Или для местных это не подозрительно?

— Во-первых, подобные тренировочные вылазки время от времени проводятся во всех концах государства, — спокойно возразил Агнеотис. — Население привыкло к таким сборам и нередко принимает в них непосредственное участие. В ознакомительных целях. Во-вторых, уверен, полки призывали в Энларк поочерёдно, чтобы не привлекать повышенное внимание. В-третьих, не исключено, что какая-то часть снабжения была перенесена туда через порталы.

— Продуманная схема, ничего не скажешь.

— В армии нашего королевства нет места необдуманным схемам. Равно как и в остальных сферах жизни.

— Так, я понял, давай без пропаганды.

— Не понимаю только, почему именно сейчас, — Давид остановился, схватился за свои бока руками и покачал головой. — У Эпиршира были куда более подходящие моменты для нападения. Должна быть причина.

— Должна быть, — согласился Макс и прикусил язык. Есть то, о чём не следовало распространяться даже в порыве благодарности. Особенно в порыве благодарности. — В этом вопросе от меня мало толку, я в Земной-то политике смыслю хрен да ни хрена.

— Если войска собираются под Энларком, значит, война начнётся ближе к зиме, — продолжал рассуждать студент, не заметив, как его собеседника внезапно словно электрическим разрядом дёрнуло.

«Значит, зимой…» — всплыла в памяти Путника не нёсшая в себе на первый взгляд никакого смысла фраза Захарии, обронённая как будто случайно во время их алкогольных возлияний с королевичем. Тогда он не придал этому «вбросу» большого значения, по глупости и наивности списав всё на странности в поведении колдуна и его вероятные психические расстройства, но теперь…

— Почему зимой? — ухватившись за возможность понять цепочку рассуждений, спросил Максим.

— Ну как же. Или ты ещё не изучал географию Паберберда?

— Не доводилось пока.

— Ничего, я объясню.

Создавалось ощущение, что Агнеотису роль наставника, более мудрого и образованного, не просто нравилась, а доставляла удовлетворение на уровне глубинных инстинктов. Верно Захария говорил: достаточно задать правильный вопрос, и окружающие сами поведают тебе всё, что ты хочешь знать. А может, и добавят от себя ещё чего-нибудь.

— Дендрием и Эпиршир не имеют общих границ по суше. С севера нас разделяет губа Сирен, с юга — Китовый залив. Оба они не замерзают. А вот посередине находится Стеклянный залив, и вот он зимой покрывается льдом толщиной саженей в пять. Ближайший путь из одного королевства в другое проходит через Нулевой остров, который находится неподалёку от уже известного тебе порта Энларка — туда-то войска, если верить твоим словам, и стягиваются. Но формально этот остров — нейтральная территория, поскольку на нём отстроены города-представительства всех королевств Паберберда, так что провести через него целую армию незамеченной будет попросту невозможно. К тому же, посылать войско туда, откуда противник будет ждать удара — стратегический идиотизм. А вот по льду армия пройти сможет.

— Значит ли это, что солдаты, битком набившиеся в этом вашем Энларке, отвлекают внимание противника, пока основные силы переходят по льду?

Давид заметно подвис. Ему потребовалось некоторое время, чтобы воссоздать тактическую картину наступления.

— Дьявол. А ведь именно так, видимо, и собирается действовать наша армия, Максимус! Как ты..?

— Вот чисто банальная логика, веришь, нет?

— В вашем королевстве эту науку преподают превосходно, вынужден признать.

— Да не. У нас уроки логики ещё при Союзе отменили. А может, и того раньше.

— Но постой, — Давида теперь было не остановить, — Удар со стороны Стеклянного залива тоже довольно предсказуем. Когда встанет лёд, обе армии смогут почти беспрепятственно пересечь его и выйти прямиком к границам соседа.

— Значит, будет третья сторона атаки. Или даже ещё и четвёртая. По крайней мере, я бы так сделал: отвлёк внимание демонстративным набором силы в одном конце, убедил противника, что буду бить со второго, а сам решающий удар нанёс бы с третьего. Если в вашем королевстве и вправду всё настолько продумано, сомневаюсь, что генералы поведут войско в лобовую атаку в надежде задавить противника числом.

— На нашей стороне не число, — задумчиво возразил Агнеотис. — У нас есть Магистрат.

— Чародеи? При всём уважении, Давид, ты думаешь, что там нет своих?

— Между нами большая разница, Максимус, — дворянин покачал головой. — Все Магистраты королевств полуострова обладают колоссальными магическими способностями, это правда. Но в эпоху гонений на Путников Дендрием проявил себя одним из самых безжалостных и кровожадных притеснителей. Они вырезали гостей из вашего мира сотнями, уничтожали даже тех, кто прибыл в Цельду давно. А Эпиршир был первым, кто отменил все карательные меры, направленные в вашу сторону, и твои соплеменники со всех концов Паберберда двинулись сюда в надежде спастись. Такие вещи не исчезают в веках без следа. Равно как не исчезает без следа и благодарность. За последние годы мы нарастили небывалую мощь, и хотя теперь почти везде к вам относятся с уважением, дурная слава и свежая память о тех ужасах, что творил Дендрием, отворачивают от них даже новых Путников, не заставших казней и пыток. А теперь представь, сколько магически одарённых разумных отправится сражаться с ними — кто из чувства долга, кто из мести, кто, не стану отрицать, ради наживы. В отличие от остальных государств, Магистрат Эпиршира почти на треть состоит из Путников — и у них уж точно есть парочка не сведённых с Дендрием счетов.

Максиму оставалось только кивнуть. Аргументы, которые приводил студент, его убедили сполна.

— И, раз уж мы об этом заговорили, на нашей стороне Триада, — подытожил Агнеотис. — Они чудовищно сильны, это раз. Они впервые Упали именно там — в разгар гонений на Путников — и пережили те события малолетними детьми, это два. Так что… сам понимаешь. Думаю, победа будет лёгкой.

— Если только в Дендрием не найдётся кого-то настолько же серьёзного. Ну хорошо, а почему ты с этими новостями именно ко мне пришёл? Не припомню, чтобы я вызывал у тебя столько доверия. А инфа явно конфиденциальная.

Давид кратко охнул, как если бы и правда забыл за всеми этими разговорами о чём-то очень важном, и вновь заговорил практически неразличимо.

— Есть поверье, что Путники появляются в Цельде перед событиями… определённого характера, скажем так, — беспокойно начал он. — Нехорошего характера, как ты уже понял, наверное. О тебе много говорили в Эпиркерке, и не могу сказать, что настроения были без исключения благостными. Понимаешь, к чему я?

— Честно говоря, не совсем.

— Я не знаю, насколько это правда. Но люди верят, что прибытие Путника почти всегда является предвестием серьёзных изменений. Какие именно это будут изменения, никто никогда предсказать заранее не может, но народ по обыкновению своему не любит любых перемен. Когда объявят начало войны, найдутся те, кто попытается… сопоставить одно с другим.

— Погоди, — Макс отпрянул. — Ты хочешь сказать, что люди будут меня в этом обвинять?!

— Не со зла, разумеется, — попытался смягчить формулировку Давид, — От страха. Всё, что они будут пытаться сделать — найти объяснение тому, что мирная жизнь в одночасье сменилась… немирной. Но в общем и целом, да. Первый месяц после того, как война с Дендрием станет известна широкому кругу, многие попытаются оправдать эти события твоим Падением. Не знаю, насколько хорошо ты знаком с таким явлением, как психология, но…

— Я охренеть как хорошо знаком с этим явлением, Давид. И насколько всё будет серьёзно? Типа мне ходить и оглядываться? Или вообще из дома не показываться?

— Не знаю, Максимус, — честно ответил студент. — За то время, что я живу, ты — первый Путник, оказавшийся в Эпиршире. Но одно знаю точно: держись ближе к господину магистру. Старайся никуда без него не выходить. Толпа глупа и скора на обвинение, но рядом с ним тебя не тронут. Или, по крайней мере, ему хватит сил тебя защитить.

— Потрясающе…

— Я говорю это не для того, чтобы тебя запугать, ты же понимаешь? Просто будь осторожен. Мой долг — предупредить об опасности, но в остальном я по понятным причинам не помощник.

— Понимаю, разумеется. Но напугать получилось… Ладно. Спасибо, Давид, правда — это были действительно важные сведения.

***

Письмо на дорогой плотной бумаге мелко подрагивало в намертво сжатых пальцах. Строки прыгали, наскакивая одна на другую, и расплывались перед глазами — расфокусированный взгляд никак не хотел уловить их смысл. Он прочитал письмо дважды, но всякий раз на середине послания самообладание покидало его, и до конца добраться удалось только с третьей попытки. Прямолинейность, запечатлённая на бумагу, выдавливала из груди воздух. Чем дольше кабинет оставался погружённым в тишину, тем яростнее адресата колотил озноб.

Они всё знают. Они настроены крайне решительно. Первый этап плана завершён, ему ясно дали это понять, подробно и бесстрастно изложив хронологию событий их их первопричины, и дальнейшие их действия теперь будут зависеть только от его решения.

Но на это невозможно решиться. Это значило бы предательство всего, во что он верил, предательство самой идеи верности и веры. Разве жизнь нескольких человек может стоить так дорого? По мнению автора письма, может — и будет стоить ещё дороже.

На нетвёрдых ногах он поднялся с кресла и вышел из-за стола. Письмо, словно высушенная между страницами книги и оживлённая некромантом бабочка, неестественно болталось в его руке, неуклюже взмахивая крыльями в попытке взлететь. На комоде стоял графин, в графин знающий привычки своего хозяина слуга плеснул свежего яблочного бренди, яблочный бренди обязан был расставить всё по местам. Он снял прозрачную пробку, схватился свободной рукой за гранёный квадратный сосуд и щедро плеснул в стакан. Осушил его залпом почти наполовину. Поморщился, выдохнул в рукав шерстяной накидки.

С единственной возложенной на него задачей алкоголь не справился. Впрочем, на него регулярно возлагался ворох других задач, так что не стоило сильно его винить.

Выбор между долгом и человечностью не регламентировался ни дворянским Кодексом, ни Белой книгой, ни иными документами, повествующими разумным о том, как надо жить. Всё, на что оставалось рассчитывать — собственные субъективные представления о правильном и неправильном, о добре и зле, если позволите. Но собственные субъективные представления на то и собственные — и субъективные — что не гарантируют единственно верного и справедливого решения для всех, а лишь отражают состояние души и разума своего обладателя. Рассчитывать на них стоило немногим больше, чем на яблочный бренди.

А больше рассчитывать было не на кого.

Родители открестились от паршивой овцы уже слишком давно, чтобы их продолжало что-то связывать. Сестра — единственная кровная родственница, связывавшая его с прежней семьёй — и без того пребывала в последнее время в странном, даже несколько пугающем состоянии, и неприлично сблизилась с подозрительной личностью, о чём при дворе уже слухи непочтительные пошли. С её супругом у них никогда отношения и не клеились, тем более, что он из простых… Собственная жена? Дети? Впутывать их в этот бардак было равнозначно тому, чтобы покончить с собой: позор с его плеч перекинется на плечи самых близких и любимых, а тяжесть ситуации при этом никуда не исчезнет. Напротив — узнай обо всём Ариадна, она непременно попытается помочь и тем самым только усугубит и без того незавидное положение их семейства. Вот и выходило, что кроме яблочного бренди, который, паскуда, тоже ничем не смог помочь, опираться он мог только на себя одного.

Письмо обжигало пальцы. На нём не было ни заклинаний, ни яда, но оно всё равно обжигало — потому что обжигал заложенный в него смысл. Оно не оставляло путей к отступлению, не оставляло лазеек, в которые подкованный в юриспруденции человек мог бы с лёгкостью проскочить. С каждой минутой, проведённой без движения и в безмолвии в пустом кабинете, становилось ясно даже не то, что нужно будет сделать «потом» — с этим выбором он уже определился, — а то, что нужно будет сделать «прежде, чем».

Ещё полстакана бренди провалилось в пересохшую глотку. Картинка постепенно прояснялась — зря он ругал напиток раньше времени.

Позаботиться обо всём предстояло быстро. Ночь обещала быть долгой, но человеку его положения это казалось, скорее, благословением, нежели проклятьем — чем дольше ночь, тем больше времени до рассвета. Распорядительные записки, документы, свидетельства и сверки замелькали в его дрожавших руках как взмывшие с травы перепуганные бабочки: с каждой минутой пространства для манёвра оставалось всё меньше, с каждой минутой драгоценный ресурс — единственный ресурс, который имел смысл во всём белом свете — утекал сквозь пальцы безвозвратно. Кольцо возможностей стремительно сжималось. Недруг наступал со всех сторон, фигуру короля уже обложили пешками.

Звон настенных часов, возвестивший дом о наступлении полночи, оглушил его — распалённые добела нервы не выдержали, он вскрикнул глухо и вскочил на ноги. Яблочный бренди в графине почти закончился, а дел оставалось непозволительно много. Пришлось кликнуть слугу. Расторопный юноша без лишних слов принёс хозяину добавку и так же безмолвно удалился за дверь — он превосходно нёс свою службу, и в одном из писем непременно будет повышен в должности. Стопка документов и конвертов росла — медленно, но неустанно. Бой пробил час ночи.

В без четверти три он отшвырнул от себя искусанное перо, как если бы оно вдруг превратилось в его руках в омерзительное насекомое, и беспокойно окинул оценивающим взглядом плоды своих трудов. За всю жизнь ему никогда не приходилось думать о стольких вещах, а писать так быстро. Дёрнуло щёку, затем кожу на голове — нервная система не выдерживала нагрузки. Он вновь пробежался мысленно по самым важным делам, которые должен был описать, затем по менее значительным, затем по совсем несерьёзным. Разум оставался кристально чист — он успел всё.

Поднявшись с кресла, поправив полы шёлкового халата и запоясавшись, он подошёл к камину, бросил в него злосчастное письмо, дождался, пока оно полностью сгорит в жёлтом пламени, после чего покинул свой кабинет практически бесшумно и направился в детскую. Оба его ребёнка мирно спали в своих постелях. Поймав себя на мысли, что лучше не выдыхать им в лица лишний раз эхо яблочного бренди, он наклонился поочерёдно к розовощёким головкам и мягко и ласково, так, как не позволял себе никогда прежде, поцеловал их волосы. В соседней комнате спала Ариадна. Ей досталось несколько поцелуев: один — для неё — лёгкое и нежное касание губами её суховатых губ, второй — для него — в твёрдый от холодного воздуха из окна, огрубевший после вскармливания двоих детей сосок. Женщина слегка повернула голову, но не проснулась — к счастью, её сон был крепок как всегда. Это давало возможность вновь рассмотреть её немолодое лицо. На многих женщин смотрел он вот так в первую и последнюю совместную ночь, но ни одна не пробуждала в душе столько любви и тоски.

Он вернулся в кабинет, и стоило ему затворить за собой дверь, как часы пробили три раза. Сняв со стола вновь почти пустой графин и щедро и смело хлебнув из горла, он поставил его аккуратно на комод вместе со стаканом, сунул перья в держатель, закрыл чернильницу и разложил исписанные бумаги на три стопки. Затем, сняв халат и набросив его на спинку кресла, как делал это каждый раз перед отходом ко сну, он достал из выдвижного ящика стола нож для конвертов, лёг на софу и вогнал лезвие в висок по самую рукоятку. Эта партия будет выиграна.

Нож оказался недостаточно длинным или, быть может, попал не туда, чтобы убить его моментально, так что сначала он успел вспомнить о самом важном, про что забыл за ворохом второстепенного — о том единственном, по чему забыл дать соответствующие распоряжения, и осознать к великой своей жалости, что уже не сможет дойти до стола. Затем он умер.

***

Эйн Агнеотис попрощался с Захарией в дверях, как и в прошлый раз, и вместе с сыном поспешил удалиться. Колдун проводил эту парочку взглядом не слишком доброжелательным — очевидно, так на нём отражалась усталость — и жестом пригласил Максима вернуться домой.

— Мастер, по поводу…

— Минуту, — чародей прошёл в кухню, достал из ящика бутылку клубничного вина и два бокала с полки. — Садись. Будет разговор.

Они разместились за столом. Максим терпеливо дождался, пока наставник сорвёт пломбу и разольёт напиток на них двоих, сделал глоток побольше — не иначе как для смелости — и выжидающе уставился колдуну промеж глаз. Опыт подсказывал, что первым в беседу лучше не соваться.

— Расследование дела госпожи Ровен пока отложим, — Захария в один присест осушил свой бокал и тут же налил себе снова. — Есть вопросы посерьёзнее.

— Война?

Настало время магистра рассматривать с немым вопросом лицо собеседника. Надумать он мог всё что угодно, поэтому пришлось парню пояснить:

— Давид проболтался.

— А он-то откуда знает? Папаша теперь его решил во все свои дела посвящать?

— Ну, насколько я понял, его в известность ставить не собирались. Просто как-то так получилось.

— Пронырливый какой, — Захария вновь выпил, уже половину бокала за раз. — Будь с ним поосторожнее, Максимус. Вы, как я смотрю, за последние несколько дней в некотором смысле сблизились.

— Это громко сказано, Мастер. Скорее, обмениваемся информацией, когда что-то важное происходит.

— Это и называется сблизиться. Следи за тем, какой информацией с ним обмениваешься — напоминаю, что мы с тобой в опасной близости к королевской семье, а его отец состоит в парламенте. Если они узнают то, что должны были узнать сильно позже, да ещё и от тех, кто об этом ничего не должен знать по определению, возникнут проблемы.

Максим кивнул. Серьёзность положения, в котором ему довелось оказаться по чародейской милости, он осознал уже достаточно давно, чтобы не пугаться подобных заявлений.

— Новости о скором наступлении на Дендрием стали наконец доступны всему дворянскому сообществу, — Захария закончил со второй половиной вина и тут же вновь наполнил бокал почти до краёв. — И не просто доступны: Его Величество сделал нечто, чего я предсказать был в принципе не в состоянии, так что ситуация изменилась критически. Буду говорить откровенно, я не совсем понимаю, почему Агнеотисы до последнего оставались в числе непросвещённых, учитывая, что их военная мощь является в стратегии королевства основной ударной силой массового характера, и как вся эта канитель прошла мимо парламента в принципе, учитывая, что именно они должны были стать решающей вехой на пути финального решения. Но предположим пока, что «случилось как случилось». Что для нас сейчас гораздо важнее, это то, что со дня на день объявят начало военной кампании для остального населения королевства. А это означает — полная мобилизация сил.

— И я попаду под удар, — закончил Макс.

— Ты меня не перебивай лучше, — Захария зыркнул на него предупреждающе и злобно хлебнул вина. — Разумеется, младший Агнеотис тебе и о предрассудках всяких рассказал. Но не это наша основная проблема на данный момент. Люди тебе ничего не сделают — они как псы, что лают, но не решаются укусить. Обвинят во всех смертных грехах, повоют на судьбину свою несчастную и успокоятся. С момента, когда население будет оповещено, запустится обратный отсчёт, по истечении которого — а я уверен, что время наше истечёт в тот день, когда выпадет первый снег — мы с тобой покинем Эпиркерк. Догадаешься с одного раза, куда отправимся?

Максим догадывался. Но озвучить единственно верное предположение ему не хватило духу. Произнести — значит, воплотить в реальности, дать этим словам место в своей жизни, а давать им в своей жизни место ему очень не хотелось.

— Прекрасно, что мы друг друга понимаем без слов, — кивнул, выпил до дна и снова наполнил свой бокал колдун. — Итак, мы подходим к основной нашей проблеме: ты ни черта не готов сражаться. Дьявол, ты даже базовых заклинаний не знаешь, не говоря уже о том, чтобы идти в атаку или даже хотя бы себя защитить.

— Но факт моего отъезда с вами на фронт — это факт, верно?

— Вернее только то, что на Земле небо голубое, — фыркнул Захария. — Не смотри на меня так: я не испытываю ни малейшего желания отправляться чёрт знает куда, чтобы убивать и калечиться, тем более тащить в такое место тебя. Но ни ты, ни я с этим ничего сделать не сможем: покуда ты живёшь в Эпиршире, ты соблюдаешь законы этой страны, и аспекты личного эмоционального отношения к этим законам никого не интересуют. В связи с этим возникает закономерный вопрос.

Он одним махом влил в себя ещё один полный бокал. В таком состоянии чародея Максиму видеть ещё не доводилось: впервые на его памяти старик по-настоящему нервничал.

— Останешься ли ты под моей опекой в Эпиршире и отправишься на фронт, — выдохнул он, — Или уедешь из этого королевства один.

Что-то острое и тяжёлое скрутилось у парня в животе и болезненно заворочалось, царапая внутренности.

— А вы уехать не можете?

— Если бы мог, подобный выбор бы перед тобой не стоял — всей этой ситуации вообще бы не было. Помимо наивного идиотизма вроде связей, недвижимости и остального имущества, нажитого моим потом и чужой кровью, есть вещи куда более значимые и важные, оставить которые для меня равносильно смерти.

— Айгольд?

— Как минимум. Или что, предлагаешь попробовать уговорить его бежать с нами?

Подобное предложение даже на этапе отчаянной идеи звучало не только неправдоподобно, но и откровенно глупо.

— Тот факт, что Айгольд не прибежал сюда с горящей жопой и не сообщил об этом лично, подтверждает серьёзность положения. Думаю, его попросту не выпустили из замка. Буду говорить прямо: я понятия не имею, сколько у нас остаётся времени до момента объявления войны народным массам. Может, неделя. Может, день. Может, час. Как только это случится, найдутся отчаянные головы, готовые на всё, лишь бы покинуть пределы Эпиршира, и хотя им будет плевать, куда и как бежать, пусть бы даже с голой задницей, их поезд уже уйдёт. Все крупные дороги, сообщающиеся с соседними королевствами, перекроют; любые суда, покидающие территорию страны, начнут досматривать с такой тщательностью, что Хэдгольд лично будет осведомлён о количестве крыс в трюме самой маленькой пинасы. О магических порталах и говорить нечего: их выходы и входы легко отследить, а там уж поймать и отправить дезертиров домой дело техники. Понимаешь, к чему я веду?

— Если я решу бежать, у меня на всё про всё от недели до часа, — заключил парень, чувствуя, как холодеют руки.

В кухне стало тихо. Давящее молчание выжимало из Максима хрупкое и шаткое самообладание, за которое он держался как утопающий за соломинку. Самое главное в стрессовых ситуациях — не паниковать, он помнил это с детства, помнил как «Отче наш», пусть и не всегда находил в себе силы не провалиться в зыбучий песок ужаса. Но больше всего его пугала не война — и даже не необходимость покинуть королевство как можно скорее и в полном одиночестве. Больше всего его испугала скорость, с которой над его головой закручивалось око урагана.

Полчаса назад он ходил по чародейскому саду и обсуждал с младшим Агнеотисом гипотетические пути наступления. Час назад он сидел на лавочке на крыльце, обнимая учебник, и робел, признавая, что осведомлён о политической обстановке их государства. Полтора часа назад он кормил Дрозда, наблюдал за тем, как медленно опускается солнце за крышами города и думал о какой-то бытовой ерунде — о козах, о приближающейся осени, о том, что неплохо было бы сходить на днях в какую-нибудь лавку прикупить одежду потеплее…

И вот он на кухне, сидит и слушает, что ему нужно бежать. Оставить всё, к чему он даже толком привыкнуть по-настоящему не успел, и бежать в неизвестность ещё менее гостеприимную и доброжелательную, чем всё, что встретило его здесь. Бежать не оглядываясь, скрываться и прятаться, начинать всё с нуля. В одиночку.

— Спрашивать, что, по вашему мнению, будет лучшим вариантом, я так понимаю, не вариант.

— Не вариант, — подтвердил Захария. — Одно дело — взять на себя ответственность за твой стол и кров, и совсем другое — за твою смерть. Повторную, конечно, но всё-таки. Не мне решать, останешься ты или уедешь, Максимус, ты сам должен определить дальнейший план действий. Но, если захочешь бежать, я помогу тебе сделать это как можно быстрее и незаметнее. Искать не будут.

— А если бежать, то куда?

— В Тулин. Или в Инамиан. Или в Скардсгард. Словом, на север — там у меня знакомых больше и они наверняка не откажут в помощи. Королевства юга в какой-то момент окажутся в той или иной степени вовлечены в эту войну: Лантани наверняка примут сторону Дендриема, Эринготт будет поддерживать Эпиршир, а в Аэно’Элсис или в Вольных землях никто в здравом уме прятаться не станет в принципе. Так что выбор есть, пусть и не богатый. Я бы рекомендовал Тулин — они там все культурные, к Путникам относятся почти как к божьим отпрыскам, да и наука процветает. Хорошее место.

— И… и куда я там пойду?

— К знакомым моим, сказал же, — колдун сделал несколько крупных глотков. — Некоторые из них Путники, но большинство местные, достаточно надёжные, чтобы их рекомендовать. Всё, что тебе необходимо будет сделать — это пересечь границу и направиться к ним как можно скорее, желательно не попадаясь на глаза стражам. С первой задачей я тебе помогу, со второй придётся справляться самостоятельно. Но если ты добрался до меня, думаю, и до них доберёшься.

— До вас доехать мне помог Спар.

— Что, мало таких Спаров по свету бродит, хочешь сказать? — колдун усмехнулся, но радости в его смешке Максим закономерно не распознал. — Конечно, я рекомендовал бы никому, кроме моих контактов, не доверять. С Каглспаром тебе повезло, но везение — штука переменчивая и не всемогущая. Если будешь поступать как олень, никакое везение от беды не убережёт.

— Мне… мне надо подумать, Мастер, я не могу сейчас. Это охренеть какое серьёзное решение, я…

— Мы, по-твоему, в бирюльки здесь играем? — скрипнул зубами Захария, приподнимаясь со стула. — Нет у тебя времени на длительные раздумья, Максимус. Если ты ещё не заметил, ситуация тоже «охренеть какая серьёзная»… Чёртов Хэдгольд выкинул финт, ему спасибо скажи.

— Что он сделал-то?

— Ты слушаешь меня вообще? Объявил о намерении полностью мобилизовать Эпиршир. Этого не должно было случиться — простой народ никогда прежде не обязан был участвовать в боевых действиях — но случилось. Вернее, случится — правда, как я уже упомянул, неясно, когда. А это значит, что прежних путей к отступлению, которые я для тебя приготовил, больше нет.

— Вы приготовили… пути отступления? Для меня?

— Не для себя же, — оскалился колдун. — В общем, думай, Максимус. Думай и решай. У тебя полчаса, не больше. За это время на всякий случай собери вещи.

— То есть…

— Не ищи смысла там, где его нет, — перебил Захария. — Не собираюсь я тебя силком выгонять, выбрось эту ересь из головы. Пока собираешь вещи, всё как следует обмозгуешь. Решишь уехать — не придётся второпях собираться, решишь остаться — барахло своё по местам всегда обратно можно раскидать. Иди же.

Двухместная кровать, платяной шкаф, комод, зеркало в полный рост — она почти в точности копировала обстановку в спальне наставника, и тогда это наблюдение, помнится, успокоило Максима и натолкнула на положительные мысли. Сложно, правда, было вспомнить, по какой причине. За то недолгое время, что он обитал здесь, комнатка успела обрести характер своего владельца: неидеально заправленное одеяло и помятая подушка, повешенная за капюшон на дверце шкафа толстовка, в которой парень впервые Упал, слегка отодвинутое зеркало, чтобы ночью не глядеться в собственное отражение и не прибавлять кошмаров в и без того беспокойном воображении. Не заметные глазу мелочи, крохотные детали, придающие убранству уникальности, сделали это место по-своему родным.

Собирать парню было особо нечего. В большую спортивную сумку по очереди ложились тапочки, в которых он ходил иногда по дому, и полотенце, которым он вытирался, почистив зубы или помывшись после наполненного физическим трудом дня; плавки и очки для бассейна, зарядка для телефона и сам телефон, уже давно севший и обмотанный наушниками, которыми Максим здесь, разумеется, ни разу не воспользовался, в одном целлофановом пакете были сложены поверх полотенца; кошелёк с деньгами, который ему всё ещё, может быть, однажды понадобится, провалился на дно… Вот и весь его скарб.

На лестнице, пока Макс на дрожащих ногах поднимался к себе, колдун молча нагнал его и без лишних слов всунул в руки несколько книг и тетрадку. Теперь эти томики легли поверх остальных вещей, тетрадку же, скрутив в трубочку, Макс запихнул во внутренний карман. Выпрямившись перед кроватью, он навис над раскрытой сумкой и осмотрел своё скромное имущество снова, вспоминая, не забыл ли чего — в новом королевстве остаться без важных вещей не хотелось бы.

Взгляд зацепился за один из корешков подаренных книг. «Словарь нецензурной лексики». Только по звуку падающей на целлофановый пакет капли он догадался, что плачет.

— Итак. Вижу, ты с вещами.

Максим остановился в нескольких метрах от стола, закинув ремень сумки на одно плечо и жалобно сжимая его рукой. Ни подойти ближе, ни уйти дальше он не решался — а может, и правда не хотел. Ожидавший его появления у полок со снедью Захария кивком головы указал на кулёк на столе и отвернулся куда-то к своей дорогой коллекционной посуде — правда, вряд ли она сейчас его волновала.

— Вот это тоже с собой возьми.

Под вафельным полотенчиком лежал хлеб, кусок твёрдого сыра и что-то ещё, что удалось бы рассмотреть, если полотенчико снять. Рядом лежал маленький мешочек-кошель, и Макс отчего-то вдруг понял совершенно чётко, что там больше, чем он заработал.

— Решил, куда именно тебя отправить? Могу рассказать об этих королевствах, думаю, у нас ещё есть время.

— Я не поеду.

Чародей бросил на него взгляд через плечо и тут же вновь отвернулся.

— Уверен?

— Уверен.

— А сумку тогда зачем принёс?

Словно видя её впервые в жизни, парень опустил взгляд и уставился на вещи, не до конца понимая даже, что перед ним.

— Передумал.

— Только что?

— Только что.

Теперь Захария повернулся к нему уже полностью и с подозрительным прищуром бегло осмотрел сгорбившегося, сжавшегося и разве что только не трясущегося от страха подопечного.

— О причинах смены планов позволишь поинтересоваться?

Максим пожал свободным плечом. В любом случае, это было единственное, что он мог ответить.

— Ты понимаешь, что другого шанса может не подвернуться? — скрестив на груди руки, колдун облокотился поясницей о кухонную столешницу. — И что, если ты останешься, тебе придётся поехать со мной?

— П-понимаю.

— А каким образом ты сражаться будешь, позволь спросить? Ты же не умеешь ни черта.

Последние силы были потрачены на предыдущую реплику, так что теперь в ответ молодой Путник только проворочал языком что-то нечленораздельное.

— Чего? Чётче говори.

— Я говорю… Вы меня н-научите.

Колдун хохотнул и провёл ладонью по волосам, приглаживая их и заодно успокаивая себя подсознательно этим движением. Объём и скорость выпитого вина сказались на его перемещениях в лучшую сторону — плавно и нерасторопно оторвавшись от столешницы, он проследовал к столу, сделал небольшой глоток из почти пустого бокала, смакуя вино впервые за вечер, и вздохнул:

— Ну, разбирай тогда свой багаж.

— Вы… хотели, чтобы я уехал?

Они посмотрели друг на друга внимательно.

— Разбирай иди и ложись, — Захария закатил глаза, — Завтра будет много работы.

Ко сну молодой Путник отходил с необъяснимым в его положении спокойствием. Раньше всё, что было связано с армией, пугало его, перспектива служить отвращала до дрожи. Близость смерти, запах крови, риск увечий — всё это рисовалось «романтикой силы» для кого-то другого, но не для Максима, из всех вариантов выбравшего в качестве вуза-чтобы-был-диплом театральный — спокойного, уравновешенного, только очень сильно травмированного парня, тоскующего по тем временам, когда семья была настоящей, а жизнь предсказуемой. Он не умел защитить себя от солдат вражеской армии, не мог даже в самых отчаянных предположениях допустить, что кого-то убьёт — и всё-таки решил остаться, рискуя вторым шансом на существование, подаренным ему… кем бы то ни было. Богами, наверное.

Обуславливалось ли его решение попыткой избежать тёмного и страшного леса Неизвестности, или финальное слово сказал «Словарь ненормативной лексики», всунутый в его руки наставником? Макс не знал — знал только, что никогда не найдёт правдивый ответ на этот вопрос, и засыпал с лёгким сердцем и чувством правильности своего решения — это было гораздо важнее любых объяснений. И хотя ему было страшно — будущее не сулило ему ничего положительного — он по крайней мере вступал в новый этап своего бытия не один.

На следующее утро, едва взошло солнце, объявили о начале войны.