Ученик Истока. Часть I

Конец — это начало. (цитата: Уроборос)

Максим Вороновский — девятнадцатилетний житель города Ярославля, симпатичный и в меру добрый подросток, обладатель нескольких медалей и юношеского разряда по плаванию, неконфликтный, вредных привычек не имел, с подозрительными личностями не водился, встречался с девушкой, планировал поступать в Ярославский театральный вуз, семья благополучная, хотя и неполная. Собственно, больше о нём сказать тем, кто с ним толком и не знаком, было особо нечего.

Ах да, ещё у него умер старший брат.

История в своё время была с этой трагической смертью громкая. Внутри города, разумеется — за пределами Ярославля таких ребят тысячи мрёт, до них никому никогда дела нет. Стёпа на своего младшего братишку уродился не похожим от слова «совершенно». Внешнее сходство имелось, разумеется, но характер… скажем так, противоположный. Диаметрально противоположный. Выпивал Степан лет с четырнадцати, употреблять начал в шестнадцать. Не кололся, конечно, но «поднюхивался» регулярно — примерно так же регулярно, как и влезал в драки и конфликты всех сортов и мастей. Бросался на людей по выдуманным поводам, бил нещадно и остервенело — правда, после того, как чуть не забил одного «чёрного» (как он сам говаривал) на смерть, немного поуспокоился.

Окружал себя Стёпа Вороновский такими же отмороженными на всю голову пацанами, в компании, несмотря на постоянный подбор новичков, оставался самым младшим и самым сильным. Не физически, безусловно: мог манипулировать, откровенно подначивать, «на слабо» брал без труда, но всегда и со всеми умел не только «добазариться», но и найти точки соприкосновения. Словом, куражился парень как хотел, вовсю подпитывая не только собственную жестокость, но и чувство вседозволенности.

Повлиять на него было проблематично по той простой причине, что у мальчика явно, как говорят в простонародье, «не все дома». И в милицию забирали, и на учёт, безусловно, ставили, но результатов санкции не приносили и принести не могли. Психопатические проявления вовремя не заметили, не купировали, и долгие годы родственникам приходилось разгребать последствия своей оплошности. Все в их микрорайоне прекрасно понимали обстоятельства дела: мать малолетнего бандита только руками разводила и плакала без конца, поскольку у неё власти над чадом не осталось, равно как не оставалось уже денег штрафы выплачивать, а из дома кровиночку выгнать рука не поднималась. Поэтому старались лишний раз на глаза его банде не попадаться. Что, в сущности, можно поделать, когда и родная милиция, и другие люди бессильны? Стёпа границ не знал, в раж входил легко и останавливался с большой неохотой.

В один прекрасный момент всё закончилось. Каким-то из свежих весенних вечеров он вдруг остановился посреди детской площадки, по которой с пивом в руке нарезал круги, поставил бутылку себе под ноги и тихо спросил: «Слышите?». Никто, разумеется, ничего не слышал — половина его друзей была уже конкретно поддатая, другая и без того туговато соображала. А Стёпа услыхал. Услыхал, как в соседнем дворе орёт не своим голосом какая-то женщина и зовёт на помощь так, словно её там заживо потрошат. Подорвался, опрокинув носком пиво в утрамбованный дождями песок, и понёсся в сторону звука, оставив товарищей недоумевать на лавочке. Когда сообразили что к чему и побежали следом, Стёпа Вороновский уже изо всех сил выбивал дух из какого-то мужика средних лет в спортивной куртке; один из товарищей неизвестного с разбитым всмятку лицом лежал на тротуаре и тихонько стонал — только по звуку голоса и возможно было определить, что бедняга ещё жив. А третий заносил над Стёпой нож.

В больницу героя скверного романа привезли с пятью ножевыми — били преимущественно в спину. Примчавшиеся следом мать и брат услышали рваную, дёрганную и нервную историю свидетелей, как их родственник по обыкновению своему возомнил себя Суперменом, полез на троих здоровых «братков», угрожавших ножом какой-то бабе и уже почти её раздевших, разбросал двоих и недосмотрел за вооружённым последним.

Парень захлебнулся кровью на операционном столе, пока в палате под ним осматривали спасённую девушку. Никто не знал и не мог знать о том, что, не вмешайся в ход её истории Стёпа Вороновский, вопреки собственной логике пошедший против ненависти к человечеству, насильники не только сделали своё грязное дело, но и зарезали бы несчастную на месте. Иными словами, тот, кто ни в грош не ставил человеческую жизнь, разменял свою на чужую, даже глазом не моргнув — и его друзья долго потом ещё приговаривали: «Горбатого могила исправит, а кто сам выпрямиться решит — того быстрее притянет».

Многие после смерти Степана вздохнули с облегчением: преимущественно владельцы лавок на рынке с ближнего зарубежья — к ним хулиган питал особенную нелюбовь. Но для Максима и матери кончина старшего брата стала сильным ударом. Подсознательно они давно морально готовились к тому, что однажды пацан загремит в тюрьму за наркотики или убийство…, но отказывались верить, что его больше нет. Долго отказывались. И если самому Максу с этим научиться жить в силу возраста было как-то попроще, то мама… словом, было тяжело.

Не считая периодических заскоков старшего брата, детство у Макса было хорошим. Да и со Стёпкой, откровенно говоря, они ладили. Если и ссорились, то ненадолго и не сильно, в школе из-за его репутации Максима особо не трогали — младшего братишку малолетний психопат, пожалуй, даже любил. Конечно, такой родственник не может не внушать определённого трепета, равно как и не может общение с ним не сказаться на психике, но…

Но.

Похороны стали переломной точкой для семьи Вороновских. Мама изменилась: мало улыбалась, гораздо тише разговаривала и всё глубже погружалась в личную трагедию. Она, наверное, и рада была бы с этим справиться, но все её силы последние двадцать два года уходили на борьбу с неприемлемым поведением старшего сына. На принятие факта его гибели её попросту не хватало. Но самым печальным и страшным стало то, что она почти перестала обращать на второго своего отпрыска внимание. Ходила в траурном чёрном платке с вечно красными глазами, молилась в углу на кухне за упокой души Степана Игнатьевича Вороновского, и окружающий мир отошёл для немолодой и уже неспособной к деторождению женщины на второй (если не сказать, десятый) план.

Максим старался сделать всё, чтобы облегчить страдания близкого человека: хорошо учился, участвовал в школьных спортивных мероприятиях, вёл не только здоровый, но и общественно-полезный образ жизни — изо всех сил пытался быть «не таким, как Он». И, надо сказать, у парня получалось. Хотя его пугало, когда в голове рождались жестокие мысли, пугало, когда его голос становился похож на голос Стёпы. Он очень боялся признаться, как сильно на него похож. О том, как в детстве Максиму весело было наблюдать за братом, мучавшим голубей, он никогда и никому не рассказывал, равно как не рассказывал и о том, что давно уже знает вкус пива и спиртного покрепче. Макс и себе-то в этом признаться отказывался и всё чаще находил себя посреди странного мыслительного процесса.

Ему стало казаться, что, умри он прямо сейчас — от болезни ли, от чьих-то рук, — мама этого даже не заметит, настолько сильно погружённая в нескончаемую чёрную скорбь. И эти тревожные размышления занимали с каждым месяцем всё больше его внимания, отравляли ему душу — и, как следствие, ухудшали их и без того непростую жизнь.

Максим ни на что не жаловался. Его устраивало всё, что происходило в той реальности, в которой они существовали. Периодически его сжимало и трясло минут десять, и врачи окрестили это не то паническими атаками, не то посттравматическим расстройством — но всё это было неважно. Важным было то, что он не такой, как Стёпа.

***

Как это происходит — никому из простых смертных не известно. Это просто случается. Ты закрываешь глаза, чувствуешь, как тело что-то поднимает, словно к талии привязали трос, и в следующее мгновение оказываешься в совершенно другом месте, в другое время суток… в другом мире. С чем связано твоё путешествие, почему именно ты — задавай эти вопросы, не задавай, ответа, скорее всего, не получишь.

По крайней мере, сразу. Так уж было задумано.

Максим хорошо помнил, как возвращался с тренировки. Было не слишком поздно, часов десять вечера, но — и этого он не учёл, когда решил перейти по пешеходному переходу с громко орущей музыкой в наушниках — суббота. Пьяных на дороге не было в Москве и области, а вот ярославские улицы кишели лихачами, клавшими на правила «большой и толстый», особенно ближе к ночи и в выходные дни — в городах, где все друг друга знают, либо знают того, кто знает, это вполне нормальная практика. Смерть под колёсами автомобиля, управляемого нетрезвым водителем — не только нелепая, но ещё и банальная смерть. Если бы Макс успел полежать на обочине, истекая кровью, он бы даже разочаровался.

Удар о капот оказался не смертельным, фатальным стал отскок от асфальта, но всё же череп крошился и пробивал мозг осколками недостаточно быстро, так что парень успел подумать, каково будет матери, если его больше не будет рядом с ней. Странная мысль, совершенно отстранённая — его сознание воспринимало приближающуюся кончину как нечто естественное и почему-то своевременное, он даже испугаться не успел. И только подумал о матери. Странный человек.

Но очень уж не хотелось ему подводить единственного родственника, не хотелось оставлять её вновь на растерзание скорби и горечи. И одиночества. Но делать нечего — эволюция многим защитила людей, но костей, способных выдержать полёт в асфальт от столкновения с капотом «жигулей», не подарила, поэтому неприятный осадок как родился в его сердце, так и умер в тот же миг вместе с телом.

Хотелось бы Максу, чтобы его хотя бы на похоронах как следует похвалили? Конечно, кому не хочется. Любой человек стремится прожить жизнь так, чтобы было кому говорить на его могиле тёплые слова — если, конечно, это психически здоровый человек. Но ни узнать о том, как было в действительности, ни тем более наблюдать за процессом ему не довелось — равно как не доведётся никому из когда-либо живших.

Вместо того, чтобы смотреть слайд-шоу из воспоминаний или идти навстречу свету в конце длинного тоннеля, парень к удивлению своему обнаружил, что стремительно летит куда-то вниз, лицом в землю. Миг спустя твердыня врезалась ему в физиономию, а сухая пожухшая трава вонзилась острыми стеблями в ноздри и щёки, едва не отправив парня на перерождение ещё раз. Боль от падения обрушилась на него мигом позже — и вот тогда аукнулась и авария, и сопровождавший аварию страх. Вспомнилось всё, и это воспоминание стало невыносимо пережидать в неподвижности.

Максим подорвался на ноги, не подумав даже, что прямо сейчас, скорее всего, в его теле могут быть сломаны кости, раздавлены органы или, как минимум, случилось сотрясение; запнулся о сплетения осоки и снова плюхнулся оземь, на сей раз — задом. Хорошо, что руки не подставил — мог бы и запястья вывихнуть. Адреналин, впрыснутый агонизирующим мозгом в кровь, опалил рецепторы, окатил ледяной волной: парень хрипло дышал, бегая по траве немного подслеповатым от животного ужаса взглядом, а в голове вдруг промелькнула идиотская до омерзения мысль: «Это меня с такой силой отшвырнуло, что я в клумбу улетел?»

Неудачная шутка, никто не спорит. Но Макс, чудом по собственному разумению избежавший смерти, нашёл её великолепной и нервно захихикал. Ноги, руки, спина, шея — у него болело без преувеличения всё. Где-то тянуло, где-то ныло, где-то пощёлкивало — вдобавок жёсткая посадка выбила из груди воздух, поэтому отдышаться, сообразить, где он находится, и осознать, что ничего толком не повреждено, для бьющегося в панике сознания оказалось задачей непосильной.

Разрядка вылилась в смех. Юноша упал обратно на землю, но уже по собственной воле, раскинул руки и в голос заржал, опьянённый осознанием: он жив. Несмотря на то, что ощутил дыхание смерти, всё равно остался в живых! И как сильно он был рад, что не придётся оставлять мать в одиночестве в опустевшей квартире, не только овдовевшую, но и потерявшую обоих своих сыновей! Как сильно он обрадовался, что сможет ещё раз обнять Дашку! Максим смеялся от всей души, смеялся искренне, и даже боль в рёбрах не могла его утихомирить: по сравнению с тем, что могло случиться, боль являлась несущественной мелочью. Он уже давно не был так счастлив. Так искренне, по-детски счастлив.

А потому его не смутила ни тишина, совершенно не характерная для города, ни свежесть, которой пахло всё вокруг, ни рассвет, озаряющий деревья неподалёку розовым светом, хотя на Ярославль вообще-то опускалась ночь. Равно как не смутило юношу и то, что никто не бежит поднимать пострадавшего с земли. Минуты, наверное, две он валялся так в пожелтевшей траве и рыдал от радости, как маленький ребёнок, пока шок окончательно не растворился в крови. Только тогда парень прислушался к тревожному гласу инстинкта.

Нехорошее предчувствие медленно пробиралось по рукам и затылку к рассудку, раздвигая когтистыми лапами позитивные мысли. Действительно, почему не слышно шума моторов? Или, на худой конец, ругани? Уж материться-то водитель был обязан — в каком бы состоянии ни сел человек за руль, очень сложно не заметить, как смялся капот и дёрнулся автомобиль от столкновения с чьим-то телом… Хорошо, пускай даже придурок в стельку, но существуют же другие пешеходы или случайные свидетели — а сейчас ни криков, ни голосов… совершенно ничего. Только приглушённый расстоянием щебет.

Макс забыл, когда в последний раз слышал в городе пение птиц — не краткие испуганные писки, а полноценные трели. Медленно открыв всё ещё влажные от слёз глаза, он упёрся взглядом в высокое серовато-розовое небо. Потом так же медленно поднялся и сел, осмотрелся неторопливо и пришёл к весьма неутешительному выводу: он явно, совершенно точно и абсолютно на сто процентов не в Ярославле. Вот прям точно-преточно.

Ни пятиэтажных «панелек», ни выкрашенных серой глянцевой краской фонарных столбов, ни припаркованных прямо на проезжей части машин, ни вырвиглазовых светящихся вывесок «Пятёрочки» и «Магнита» — словом, вообще ничего привычного и родного.

Он в каком-то, мать его, лесу. Ну, или на его опушке, чёрт теперь разберёшь, юноша не силён был в топографии.

Догадка, что Макс, похоже, всё-таки умер, подкралась незаметно, а вот ударила больно. Он как-то автоматически подтянул к груди колени, так же неосознанно обхватил их руками и всё так же против собственной воли жалобно заплакал, уткнувшись вниз лицом. И сложно сказать, что в его страдании превалировало: жалость к маме или жалость к себе.

Он ведь столько всего не успел сделать. Не успел занять первое место на городских соревнованиях, не успел отнести Стёпе на могилу цветы и рассказать о последних новостях, не успел жениться на Дашке и даже не успел сделать ей предложение, родить и воспитать их ребёнка (ему всегда хотелось, чтобы первой была дочка), не успел устроиться на работу, на которую он так сильно хотел… не успел попробовать шаурму недалеко от острова аттракционов, про которую с таким упоением рассказывал Павлик, в конце концов… не успел уехать из родного города куда глаза глядят, да так, чтобы раз и навсегда.

Не успел узнать, каково это — жить по-настоящему, так, как тебе того хочется, не оправдывая ожиданий окружающих и не борясь с мрачной тенью старшего брата. Не успел узнать, каково это — жить в месте, где тебя никто не знает и не судит по поступкам родни. Не успел рассказать о себе миру — пусть даже и рассказывать особо было нечего, и личностью он был не самой интересной, но всё же — рассказать! Оставить после себя хоть что-нибудь, хоть пару строк, хоть пару слов, пару мыслей, хотя бы несколько хромосом, давших начало новой жизни… жизни лучшей, чем был ты сам… ведь в этом смысл детей, разве нет? Они должны стать лучше своих родителей…

И так Максу стало жалко свою паршивую шкуру, так тошно и плохо, как никогда не было. Какую-то минуту назад он пребывал в абсолютнейшем упоении, а теперь постигал все прелести жестокого осознания. Он не был готов к смерти, как не бывает готов к ней ни один юный человек. Он начал жить — и сразу закончил. Отвратительно обидно. До тошноты.

Так облажаться мог только Вороновский, — невесело добивал Макс, вороша почётные достижения других своих родственников по мужской линии. — Что Стёпа, что ты — два дебила. Одного зарезали, другого сбили. Батя — и тот туда же, не своей смертью помер. Деда зарезали, дядьку отцовского поездом прикончило… Прокляли нас, что ли?..

Максим погрузился в глубокое самобичевание, и тогда на смену горечи пришла глупая злость. Он злился и на мир, что так несправедливо устроен, и на производителей наушников, и на тех, кто наушники придумал — а больше всего, конечно, на себя. За то, что эти самые наушники так невовремя надел. Сообразительностью парень особо никогда не отличался, в отличие от брата — ему больше по душе приходилась прилежность, следование правилам: ведь так гораздо проще… Поэтому до него и дошло не сразу, что боль-то он чувствует, а значит, и телом обладает. Следовательно, не такой уж и мёртвый.

Неизвестно, сколько времени ещё Максим мог бы просидеть на этой опушке, упиваясь презрением к себе и обливаясь бесполезными слезами, если бы не услышал вдруг вдалеке громкое испуганное ржание лошади. Звук, надо сказать, непривычный для городского уха — отчасти поэтому юноша так быстро и вышел из мрачных коридоров самоедства. Отняв от лица руки, он повернулся в сторону, из которой донёсся зов животного о помощи, и сосредоточенно вслушался в стихшее пространство. Когда мгновение спустя откуда-то из-за деревьев сначала раздался громкий боевой клич, похожий больше на медвежий рёв, потом зазвенел металл и послышалось шипение пламени, а после выпрыгнул из кустов тощий грязный человек с подобием самопальной биты в руках, они встретили друг друга с выражением одинакового страха на лице.

Чужак откровенно смахивал на бомжа, однако вместо ватной рваной куртки неопределённого цвета носил кожаный и вполне респектабельный для глубинки жилет поверх заляпанной рубахи, совершенно не соответствующий образу бездомного. Волосы на голове у мужчины (правда, судя по его внешнему виду и телосложению, это был максимум «мужичок») местами обгорели и ещё дымились, глаза — единственное светлое пятно на чёрном от солнца лице — глядели с ужасом.

Неизвестный опомнился раньше: резко рванул куда-то в кусты и, прорываясь сквозь решётку веток щуплым телом, оперативно скрылся из виду. Вне всяких сомнений, он от кого-то удирал. А Максим, совершенно растерянный, в ступоре наблюдал за тем, как постепенно перестают содрогаться на потревоженных кустах листья. Не сказать, чтобы очень приятная встреча, тем не менее, вселила в душу парня уверенность: тут есть другие люди, следовательно, он вряд ли умер и попал в Рай.

Конечно, если Рай не один на всех, да ещё и такой неблагоустроенный, раз можно от чего-то или кого-то здесь спасаться бегством. Или это Ад?.. Возможно, стоит сначала разузнать побольше о месте, в котором довелось оказаться. В конце концов, бывают же случаи, когда люди после травмы головы теряют память на какое-то время, уезжают в другие города, а потом обнаруживают себя на другом конце страны? Бывают.

Вот и с Максом, как бы ни было страшно об этом размышлять, могло случиться нечто подобное. Подождав, не выбежит ли из-за кустов ещё кто-нибудь вооружённый, парень поднял с земли сумку со спортивным инвентарём, закинул ремень на плечо и неуверенно зашагал по опушке в сторону звуков… боя, наверное: за деревьями всё ещё хрипло дышала лошадь. Подходя, он случайно бросил взгляд на растущие неподалёку высокие цветы, и в нерешительности замер. На листьях блестела кровь, и сомнений не возникало никаких: кровь принадлежала тому, кто только что ускакал по целине в неизвестном направлении, сжимая в руке дубинку.

Мысль идти навстречу беспокойной лошади моментально перестала казаться хорошей. Максим осмотрелся, словно искал взглядом помощи, искал кого-нибудь живого и не опасного, чтобы банально узнать, где он очутился и как отсюда попасть домой, но никого рядом не оказалось. Деревья шумели редеющими желтоватыми кронами, по-прежнему щебетала недалеко одинокая птичка — и ни одной живой души. Угнетающая тишина для того, кто всю жизнь прожил в комнате с видом на железнодорожный переезд.

Сомнения подкрепились, когда метрах в пяти-десяти, чуть в низине, послышалось чьё-то недовольное ворчание. Голос явно принадлежал мужчине, и это был обладатель весьма низкого и сипловатого голоса. С таким ночью в подворотне оказаться один на один не захочешь — а тут, блин, лес. Глушь, судя по всему, непролазная. Если захочет что-то сделать — сделает, криков услышать некому.

Хотя, с другой стороны, оказался же здесь как-то сам Макс? Может, какая-нибудь дорога недалеко?

Сделав несколько глубоких вдохов (так учил его тренер: «перед каждым соревнованием, чтобы сбить мандраж»), Максим неторопливо шагнул в кусты. Юркнув под острыми ветвями в прореху промеж стволами, он кое-как продвигался к затихшему на той стороне неизвестности голосу и, хотя раньше в Бога никогда не верил, молился всем святым, чтобы это оказался добрый, отзывчивый и понимающий (что вряд ли, учитывая, как тот бедолага рвался прочь отсюда) человек. Заросли закончились резко, и глазам открылась… правда что, дорога, пусть и просёлочная! А посреди дороги лошадь с телегой.

Большего парень рассмотреть не успел — машинально хотел сделать шаг, но земля из-под ног внезапно ушла: разъехавшись на неполный шпагат, он кубарем покатился вниз по песчаному склону и одно неполное вращение вокруг собственной оси спустя врезался головой в утоптанную землю. Сумка, пусть и лёгкая (что там, плавки да полотенце) не больно, но унизительно хлопнула его по темечку мгновение спустя.

Слишком много падений в последнее время, — невесело заключил Макс.

Стоило только понять, что случилось и почему гравитация сыграла с ним эту нелепую шутку, как чья-то рука вне поля зрения подняла Максима за шкирку, как нашкодившего котёнка, и с такой силой тряхнула, что у него дыхание перехватило. А потом громогласный голос — тот самый, что недовольно ворчал минуту назад — проревел у самого уха:

— А ты, мать твою, совсем болван? Ещё получить изволишь? Мало тебе, разбойнику?!

Говорят на русском, уже хорошо.

Его швырнули в землю, но швырнули недостаточно сильно — не так, как при попытке об эту самую землю одним ударом пришибить, а так, как пытаются увеличить между собой и жертвой расстояние, чтобы потом прикончить каким-нибудь предметом. Так что у Максима образовалось несколько спасительных секунд, чтобы жалобно пропищать скороговоркой:

— Я-ничего-не-делал-пожалуйста-не-бейте-помогите-мне-пожалуйста! — и замереть, вжав на всякий случай голову в плечи и закрыв её сверху руками.

Удара не последовало. Макс принял случившееся затишье за хороший знак и осмелился открыть глаза и поднять взгляд. А поднимать, надо сказать, было куда.

Человек, стоявший перед ним, смахивал на гиганта из скандинавских легенд. В нём было огромным всё: рост, мышцы и размер ступней, которые очутились бесшумно перед самым Максовым носом. Густая копна волос — роскошная, бурая, схожая с львиной гривой и такая же сухая, как солома, — и такая же борода казались гигантскими облаками жидкой меди на его крупном покрасневшем лице. Твёрдый и до жути ледяной взгляд лёг на плечи юноши тяжким грузом и почти физически придавил обратно к земле. Скрещённые на массивной груди руки со следами ожогов недовольно перебирали пальцами на бицепсе размером с Максимову голову. С таким действительно не захочешь по одной стороне улицы идти.

— Так-та-а-ак, — протянул громила, не сводя глаз с парня и не мигая. Голос больше напоминал раскат грома, чем человеческую речь. — Да ты не разбойник, подлеток.

— М-меня Максимом зовут, — проблеял вконец перетрусивший юноша как мог жалобно. — Максим… ф-фамилия Вороновский.

— Эдаких имён я ещё не слыхал, — прогромыхал верзила заинтересованно. Лицо его едва уловимо смягчилось. — Тряпки на тебе не наши явно, да и балакаешь дико. Ты из какого мира будешь, Максим-фамилия-Вороновский?

— Из Ярославля, — ещё жалобнее ответил парень, решивший не обращать пока внимания на резанувший слух «мир» в речи случайно повстречавшегося здоровяка. — М-меня машина сбила, и я, кажется…

— Чего сбило?

И снова красное как кирпич лицо гиганта исказилось недоверием.

— М-машина, — с опаской повторил Макс.

Великан хмыкнул и впервые отвёл взгляд. Прищурился, будто припоминая что-то, почесал толстым огрубевшим пальцем висок и сжал губы.

— Что-то слыхал эдакое… вот только не помню, где. Кто-то мне это словцо-то говорил…

У-у-у, да он ненормальный или дикий совсем, — сообразил парень: его тут же прошиб озноб. Если этот здоровяк ещё и буйный, а сомнений в этом не оставалось — бежал же от него сломя голову тот бедолага с самопальной битой, — то и самому Максу пора ноги делать! Вот только как-то так, чтобы не спровоцировать. На примере брата юноша знал, насколько осторожно нужно себя вести с неуравновешенными людьми.

— Ладно, в общем, это… спасибо, что поговорили со мной, но мне пора, и…

— А ну стоять, — и краснолицый человек с медвежьим голосом вновь схватил только поднявшегося на ноги юношу за шею, точно под черепом, чтобы не вырвался. — Вспомнил я, где про машины слыхал. У Захарии. Точно, точно, он мне про них сказывал. Вид у тебя, подлеток, уж шибко потерянный — небось, впервые странствуешь? Идём-ка со мной.

— Я бы с радостью составил вам компанию, н-но…

— Идём, я сказал, — кирпичное лицо побагровело, хотя, казалось бы, куда уж больше: рука держала Макса за загривок так крепко, что он при всём желании не мог бы из этой хватки вырваться. — Тебе уже торопиться некуда, Путник. Прибыл ты.

Сказать, что Макс был в ужасе — ничего не сказать. Слова неизвестного громилы совершенно никак не походили на заверение в чём-то добром, милом и вечном. Скорее уж смахивали на отповедь. Куда этот психопат его поведёт и что там с ним сделает — неизвестно, и от этого только поганее на душе становилось. Если бы Максим не измотал себя так резкими перепадами настроений, если бы хоть чуть-чуть понимал смысл происходящего, он уже рвался бы прочь или бился в истерике, пытаясь освободиться и сбежать, подобно тому неизвестному в жилете, куда глаза глядят. Вот только слишком много всего навалилось: и догадка, что он чёрт-знает-сколько времени прошлялся неизвестно где, и мысль о том, что дома сходит с ума мать, и благодарность, что жив остался, и подозрение, что всё-таки умер, и этот неизвестный с дубинкой, и громила этот, жуткий до потери пульса… Одним словом, подкатившая к горлу паника не стала бы чем-то удивительным или неестественным даже у здорового человека — а Макс, как заверили врачи, психически пребывал в бесконечном состоянии подавленной печали и страха.

Забила крупная дрожь: юноша затрясся и обмяк в руках верзилы, как ветошь или мёртвый зверь, и поджал к груди руки на манер кошачьих лап. Перед глазами поплыли круги — верный признак того, что приступ не за горами, — он протяжно застонал и совершенно перестал контролировать тело. Неизвестному, не пожелавшему даже представиться, прежде чем тащить пацана за собой куда-то вперёд, понадобилось сделать несколько шагов, прежде чем стало ясно, что с мальчишкой что-то не так. А гость из другого мира, даже когда его отпустили, не мог найти в себе силы стоять на ногах: он сжался калачиком на земле и зажмурился, борясь с панической атакой, не слышал, как пугающий гигант вытащил из своей телеги какую-то бутыль, больше похожую на мешок, и не понял, кто и почему отпаивает его водой. Судороги, сопровождавшие обычно его панику, колотили спиной об колесо телеги, к которому его прислонили, и продолжали периодически подёргивать мышцы в руках и ногах после того, как страх отступил. Кое-как придя в себя, Максим обнаружил, что верзила осторожно шлёпает его по щекам. Вид у незнакомца был взволнованный.

— Ты чего, подлеток, больной чем, что ли? — уже гораздо тише спросил тот. — Чего падаешь?

— Это п-просто… — парень выдохнул: капли пота ещё текли по лбу, застревая в бровях. — Это паническая атака.

— Какая атака? А, впрочем, хрен с ним… ты как, живой?

— Живой, — у Максима и на поддержание диалога-то полноценного не оставалось сил, не то что на сопротивление.

— Давай-ка полезай в телегу, отвезу тебя к мастеру, — громила без видимых усилий поднял его за подмышки и поставил на ноги. — Подлечит тебя, болезного. Да угомонись, балда, чего дёргаешься?

— Отпустите меня, ну пожалуйста.

Макс настолько устал, настолько вымотался и эмоционально, и физически, что даже не заметил, как начал плакать. Нос не защипало, как бывало обычно, просто лицу вдруг стало холодно: слёзы текли сами, не отражаясь ни на твёрдости голоса, ни на настроении, через них организм, попавший сначала в аварию, а следом — в другой мир, сбрасывал кортизол.

— Да куда я тебя, дурака, отпущу-то? — раздражённо спросил здоровяк, запихивая вяло сопротивляющегося юношу на телегу. — Ты же еле стоишь, да в такой горячке… убьют тут тебя да обкрадут. Давай, к лекарю отвезу. Заодно и объяснят тебе всё: где оказался, что случилось.

Оказавшись на подстилке из сена, Максим во второй раз за последние десять минут понял, что что-то идёт не так. В какой бы глуши он ни оказался, это чертовски далеко от родных мест (и от любого мало-мальски развитого города), раз в этой местности ещё ездят на повозках. Только горизонтальное положение и быстро теплеющая от жара тела подстилка его немного успокоили. В конце концов, запряжённая лошадью рухлядь не может ехать со слишком уж большой скоростью, при которой нельзя будет без особых повреждений спрыгнуть на дорогу, если вдруг что. Да и мужик этот вроде как помочь хочет, а не навредить — иначе кинул бы парня в приступе на обочине и укатил по своим делам. Маньяки — они такие, они сильную жертву ломать любят. По крайней мере, те из них, которых Макс лично видел — а видел он только Стёпу.

Приподняв голову, парень мутно огляделся и обернулся: над головой, на облучке уже сидел его таинственный незнакомец, подбирал вожжи. Раздался короткий и тихий хлопок, лошадь, по крупу которой шлёпнуло кожаными ремнями, всхрапнула и бодро пошагала вперёд. А громила тем временем, видимо, уже отошёл от неожиданного припадка своего спутника и теперь ворчал вполголоса:

— То разбойники, то Путник днесь… Вот мне дела-то нет, льзя подумать, а всё одно лезу куда не надобно… Оставил бы его на варгане, да и пёс с ним, так нет — помочь, отвезти… Душа у меня добрая, вот и пользуются…

Разговаривающий сам с собой, краснолицый неизвестный уверенности в Максима особо не вселил. Всё это смахивало на дурной сон, жутковатый, но недостаточно страшный, чтобы проснуться. И тут парня осенило: что, если он в коме, и эти странные люди, эти поля-леса, эта телега ему просто мерещатся? Может же быть такое? Может, почему нет. Не знает же никто, что там с мозгом травмированным происходит.

— Меня Каглспар величать, — представился ни с того ни с сего здоровяк. — Но ты величай Спаром. Вам, Путникам, так проще.

— Путникам? — Макс приподнялся на локте: разлёживаться в чужой телеге с момента начала диалога ему стало как-то некомфортно. — Вы, может, не так меня поняли… я не турист.

— Кто?

— Ну, я не сам сюда пришёл, — пытаясь подобрать правильные слова с минимумом англицизмов, выдавил Максим. — Я не знаю, как я тут оказался. Я не путешествую по стране, я просто…

— Сбитый ты, — подсказал Спар. — Машиной.

Сказал он это так, будто всё после этих слов должно было встать в голове у юноши на места. Но, признаться, у него в голове всё только сильнее запуталось.

— Ну… да.

— Гляжу, не заикаешься больше, — заметил громила. С лошадью он почти не взаимодействовал, словно животное само знало, куда идти; с другой стороны, и идти-то было особо некуда: одна же дорога. — Это славно. Ты лежи, лежи, путь не близкий.

— Вы мне можете сказать, куда я забрёл? — Максим не сводил взгляда с широченной спины, и только теперь до него дошло, что человек на облучке одет не менее странно, чем неизвестный с битой.

— Забрёл… — хмыкнул Каглспар. — Скорее уж, упал. Или как у вас там это величается…

— Так где я?

Максим нервничал. Этот человек с непривычно странным для русского слуха именем, интересно, намеренно пытается скрыть от него их текущее местонахождение или просто туговат?

— В Эпиршире, — Спар шлёпнул скотину по боку вожжами, и лошадка нехотя перешла на рысь. — На твоё счастье, рядом я очутился, иначе пришлось бы тебе ногами протопать добрых две сотни вёрст до ближнего города, а то без малого две семины. Вам, Путникам, везёт, появляетесь когда надобно, а не абы когда. Хотя вас обыкновенно не трогают — побаиваются, как-никак, — но ты не похож на других, так что могли б и укокошить какие-нибудь разбойники, пёсья их кровь.

— Эпиршир?

Хотя Макс далеко не на «отлично» учился по географии в школе, он что-то не припоминал, чтобы в России существовало место с хотя бы приблизительно похожим названием. Родина-то его, конечно, необъятна и всё такое, но… Эпиршир? Звучит больше как название графства в Великобритании. Не мог же он, в самом деле, добрести в своём беспамятстве, скажем, до Англии? Да и как он на остров-то бы попал? Не вплавь же? Да и с хрена ли англичанину на русском-то говорить?!

— Ага, — кивнул, не поворачиваясь, Спар. — Эпиршир. Восточное побережье полуострова Паберберд.

— П-паб-бер… что?!

— Сиди смирно, Максим-фамилия-Вороновский, — Каглспар почувствовал, как содрогнулась телега при попытке Макса подняться на ноги, обернулся и кинул на него такой взгляд, что любой бы присел. — Понимаешь теперь, почто я так нехотя тебе отвечаю? Да и ты пока не готов ни к чему. Ты и Путник-то…

— Вы мне объясните, что происходит?!

— Не ори, етить твою!.. Плушу мне напугал, балда.

Справедливости ради, Плуша куда плотнее прижала уши к голове, когда рявкнул её непосредственный владелец, чем когда закричал Макс. Возничий недовольно дёрнул плечами и снова отвернулся от шумного пассажира.

— Паберберд — это наш полуостров, башка твоя пустая. И нечего так голосить. Сказал же: тебе всё мастер объяснит. Правда, до него ещё доехать надо, дорога дальняя, а ты вон нервный какой, кобылу мне пугаешь. Словом, будешь буянить — ссажу с повозки, и топай своими ногами в Эпиркерк али Эпфир, уразумел? А если хочешь ответов — помолчи и утихомирься. На этой дороге бандюганов как собак нерезаных.

Неизвестно, что лучше подействовало: угроза расправы бандитов, громкий голос Спара или нагромождение незнакомых географических названий. Но Максим ошибку осознал, лёг на дно телеги и тревожно свернулся калачиком, зарывшись лицом в солому. Ну вот как так всё вышло-то, скажите? Только что шёл по Автозаводской в сторону дома, оставалось пару домов пройти, и вернулся бы к маме. А тут вдруг какие-то Каглспары, Эпирширы, Пабербр… пабербрб… тьфу ты! Что за подстава?!

А главное — не сбежать. Пускай телега и катится со скоростью километров десять от силы, если Макс и правда попробует с неё спрыгнуть — возничий в бешенстве его отловит и обратно усадит, в этом сомнений не возникало. Спар, кем бы он ни был, твёрдо вознамерился отвезти подобранного пацана к какому-то «мастеру». Да и сбежит Максим, предположим — куда потом? Вокруг леса да поля, какие-то головорезы на телеги нападают периодически… дикие звери, в конце концов. Была бы карта или хотя бы компас… Точно!

Осторожно сунув руку в карман, юноша попытался нащупать мобильный телефон. Там-то дальше дело пары пустяков: включить интернет, залезть в первую попавшуюся программу с картами и выяснить, куда его занесло и как отсюда выбраться. А потом можно будет и слинять тихонько, когда здоровяк задумается или ещё что…

Телефона в кармане не оказалось. Сердце пропустило удар, а затем вдруг отчего-то забилось вновь уже гораздо спокойнее. Возможно, Макс в глубине души просто-напросто сдался, а может, взяла своё усталость — так или иначе, ещё один путь отступления закрыт. Остаётся ждать, пока странный сопровождающий не довезёт его до какой-никакой цивилизации — должна же, в конце концов, куда-то привезти эта дорога?

Над миром тем временем вставало мягкое солнце. Утренние птицы уже вовсю заливались песнями в кронах деревьев, растущих вдоль дороги и сплетающихся над головой проезжающих ветвями. Умиротворяющая картина, если не учитывать, что один из тех, кто ею любовался, находился в шаге от истерики. Оставалось только надеяться, что днём здесь хотя бы не жарко: духоту Макс переносил ещё хуже, чем эмоциональное перенапряжение.

Мягкое движение телеги по грунтовой дороге и лёгкое её покачивание, мерный стук неподкованных копыт, поскрипывание рессор — все звуки и ощущения наряду с теплеющим воздухом оказывали не только успокаивающий, но и практически снотворный эффект. Вероятнее всего, сказалось и то, как сильно себя измотал переживаниями Максим, и перемещение в какую-то глушь — очевидно, что не на транспорте его везли раньше. Как бы то ни было, он незаметно для себя провалился в дрёму — и вышел из неё так же легко, когда где-то совсем рядом зашумела вода.

Плуша — симпатичная и упитанная рыжая кобылка — бодро вышагивала, высоко поднимая тяжёлые ноги с густо обросшими бабками, по каменистому дну мелкой речки, таща через поток незагруженную повозку. Слева от Макса и вверх по течению, метрах в трёхстах, шумел невысокий водопад, на вершину которого сосредоточенно глядел Каглспар. Юноша против воли проследил за его взглядом и успел заметить только рога, сверкнувшие и тут же исчезнувшие за высотой.

— С этими тварями нужно быть настороже, — с расстановкой протянул мужчина едва слышно. — Они безобидные, когда по одиночке, но со стадом шутки плохи.

— А кто это был? — приподнявшись, чтобы получше рассмотреть обладателя ветвистых оленьих рогов, спросил Максим.

— Захария объяснит, если ты ему с порога не надоешь вопросами своими, — отрезал помрачневший Спар. — А пока лучше помолчи. Они на звук человечьего голоса отзываются. Нравится им мясо наше, да настолько, что уже речь узнавать научились.

Расспрашивать о созданиях, которым нравится человечина, у парня желание пропало, и он послушно замолк. Сложно сказать, что именно в облике и поведении Каглспара вызывало у бедняги доверие, но факт оставался фактом — опровергать тезисы здоровяка Макс не рискнул. Пейзаж с момента, как он задремал, изменился ощутимо: теперь ехали не через лес, а по петляющей между зарослями кустов каменистой дороге, и Плуша периодически оступалась на особо крупных булыжниках. Эта часть Эпиршира — где бы этот Эпиршир ни находился — куда больше смахивала на местность, в которой можно отыскать людей, по той хотя бы причине, что вдоль дороги кое-где встречались деревянные колышки. На одном Макс рассмотрел некое подобие указателя, правда, не разобрал, что именно было на нём нацарапано. Не то надпись старая, не то слова незнакомые.

Лежать в сене юноше надоело довольно быстро. Вроде как мягко, а вроде и колется что-то постоянно; вроде и смотреть не на что, а вроде как следовало бы запоминать маршрут на всякий случай, но на дне повозки этим заниматься неудобно. Хотел он попроситься к Каглспару на облучок, да только не решился. Солнце тем временем уже проделало немалый путь по небу и близилось к горизонту, когда за очередным поворотом вдалеке показался двухэтажный опрятный домик. Камень на дороге измельчал, возничий снова перевёл кобылу на рысь, и обитые железом деревянные колёса телеги усерднее и скорее заскрипели, приближая их к народу — Максим поймал себя на мысли, что этой конструкции не помешал бы ремонт, но сообщать об этом угрюмому здоровяку не стал. Он, кажется, и без того успел Спару порядком надоесть.

Вблизи домик оказался вполне милым — даже, пожалуй, слегка очаровательным. Выкрашенные белой краской каменные стены оплетал до окон второго этажа плющ, от главной дороги вёл полноценный земляной подъезд к зданию, широкий и выровненный, специально для гужевого транспорта. По обе стороны от двора стояли привязанные к кормушкам кони — все как на подбор коротконогие, тягловые, разной степени откормленности, и с упоением жевали ссыпанный в закреплённое на уровне их груди корыто овёс. Телеги, которые им приходилось тянуть, владельцы оставили позади дома — из-за края фасада выглядывал угол одной из повозок, потрёпанный и покрытый мелкими царапинами. Спар закатил за дом и остановился неподалёку от задней стены, бойко спрыгнул с облучка и отпряг Плушу, потом мотнул головой, приглашая ярославича следовать за ним, и повёл лошадь к её собратьям.

— Остановимся у Падмы, — проговорил он, привязывая кобылу к столбу. Шагавшая по солнцепёку почти весь день, лошадь с удовольствием принялась за закуску. — Денег у тебя нашенских нету, но то не беда — Путников много где без платы пускают на ночлег. Хоромы, право, не сулю, но крыша над головой будет, это точно. За ужин заплачу — ладом, не последний хер без масла доедаю.

— Спасибо вам, — искренне поблагодарил Макс: за день он успел здорово проголодаться и пропустил мимо ушей тот факт, что неких Путников, к которым причисляют и его самого, иногда пускают переночевать и не берут при этом денег.

— Вернёшь, как оказия будет, и можно на «ты», — покивал Спар. Закончив возиться с поводом, он слегка подтолкнул Максима к постоялому двору и сам зашагал ко входу. — Особо не трепись токмо про то, откуда ты. У Путников это не принято.

— Спар, очень тебя прошу, объясни ты мне нормально, кто такие Путники и почему ты постоянно меня так называешь, — дневной сон ничуть не ободрил парня — напротив, он чувствовал себя ещё хуже, чем раньше, и ноги едва его слушались.

— Сейчас сам всё уразумеешь.

И Каглспар с силой толкнул скрипучую дверь.

Звуки трактира навалились на Макса ударной волной. После целого дня, проведённого в тишине леса, они показались взрывом газа прямо перед лицом. В глаза ударил яркий свет десятков свечей — на освещение денег не жалели, — гвалт голосов канонадой загремел со всех сторон (какая хорошая у этого места звукоизоляция, однако), пёстрые краски замелькали во всех углах — парень растерялся и прищурился, но ручища Спара ободряюще втолкнула его внутрь.

Зал ничем не отличался от классического описания подобных заведений в Европе века этак пятнадцатого: низкие потолки, деревянное убранство, прилавок недалеко от печи, где можно было заказать съестного. Сначала юноше показалось, что это место — какое-то богом и прогрессом забытое селение в глубине необъятной Родины, но что-то во всём этом пестрящем шуме присутствовало неестественное, непривычное… ненормальное и не свойственное землям, на которых родился Макс. Диссонанс искал разрешения, и он стал вглядываться в лица присутствующих: они, в свою очередь, оборачивались на нового человека и изучали его с не меньшим интересом. В зале постепенно становилось тише, смолкали последние разговоры, и несколько секунд спустя всё внимание уже адресовалось вошедшему чужаку. Его изучали, ничуть не таясь, прямолинейно и незатейливо, он словно свататься пришёл! И чем дольше со всех столов тянулись к Максу заинтересованные взгляды, тем сильнее парень беспокоился.

Но вот в глубине трактира кто-то восторженно воскликнул: «Спар привёл Путника!» — и вся масса народа, а их было никак не меньше двадцати человек, пришла в единодушное движение: мужики в чистых рубахах поднимались на ноги, бабы в грубых платьях не стесняясь подходили ближе, чтобы внимательнее его осмотреть, и всеобщее настроение в заведении сменилось с непринуждённого на настороженное и вместе с тем… радостное, что ли? Только и слышалось со всех сторон:

— Давно к нам не являлись Путники, давно, давно!

— Откуда вы, милсдарь?

— Такой молодой, а уже меж миров странствует!

— Симпатичный!

— Как это вас к нам занесло?

— Ну, ну, полно вам, — Каглспар взял Макса за плечо и повёл к столу недалеко от печи, который им тут же любезно освободили. — Дайте подлетку в себя прийти, поесть-попить да выспаться, а потом ужо с расспросами приставайте.

— Ты, кузнец, не меняешься с годами, — гоготнул возникший прямо перед ними невесть откуда пухленький красноносый старикашка, который Спару едва ли до пупка, казалось, доставал. — А говорят, к старости добреют!

— К какой такой старости, Кэл, — громыхнул великан, насупившись. — Мне жить да жить, а вот тебе пора завязывать с медовухой, раз старика от молодого отличить не в силах.

Тот, кого Спар назвал Кэлом, хохотнул и сел обратно на место, показывая своему собеседнику пальцем на Макса и громко обсуждая его таинственную судьбу.

— Надо же — Путник! Настоящий!

К ним подошла в расшитом красной нитью белом платье дородная дама с розовыми мясистыми руками и потрясающими волосами какого-то непередаваемого оттенка: не то чёрные, не то тёмно-синие, длинные, блестящие, сплетённые в две широкие косы с вплетёнными в них красными лентами. Большие ярко-синие глаза были обрамлены настолько густыми и чёрными ресницами, что Максиму стало некомфортно: словно на веки ей наклеили два пласта чёрной бумаги. Красивая женщина, лет сорока пяти на вид, к естественной природной красоте добавила ещё крупные красные бусы, и невзирая на то, что сам парень считал подобную бижутерию дешёвой попыткой прихорошиться, он не мог не отметить, что конкретно этой женщине подобное украшение действительно очень к лицу.

— Добро пожаловать в трактир «Звонкая монета», молодой человек. Я — Падма, хозяйка постоялого двора.

Она внимательным и привередливым взглядом осмотрела Макса с головы до ног и, недовольно покачав головой, заключила:

— Нет, ну какие вы все тощие, страх берёт. Садись-ка, пострелёнок, я тебе сейчас мяса принесу. Не кормят вас там, что ли, в этих ваших иных мирах?

И не успел Максим уточнить «мирах?», как она уже удалилась за прилавок. Спар усадил ничего не понимающего подростка за дубовый стол, грубо выдолбленный из цельного куска древесины, и крикнул, судя по всему, название какого-то блюда с приставкой «пожалуйста». Потом, облокотившись о скрещенные руки, повернулся к нему и загадочно усмехнулся. А юноша тем временем соображал. Выходит, «миры» не показались ему и утром, при разговоре с Каглспаром — и это была совсем не фигура речи, не простонародный синоним слову «город». Иные миры — вполне себе конкретная формулировка, подразумевающая вполне себе конкретный смысл.

— Спар, — тихо, чтобы никто больше не услышал, позвал Макс. — Что происходит?

— Смекнул, наконец? — не меняя хитрой улыбки, ответил вопросом на вопрос здоровяк.

— Они меня… гостем из другого мира считают, что ли?

— Так ты гость и будешь.

— В каком смысле?

Громила отстранился — Падма поставила перед ним громадную кружку, до краёв наполненную чем-то сладким и тягучим как смола, — и беззлобно проворчал:

— Экий ты тугодум-то. Но это ничего, вы все поначалу теряетесь, как узнаёте.

— Так я что, и правда ум…

Мир внезапно потускнел и притих. Макс почувствовал, как снова начинает задыхаться, и раздражённо помотал головой — не хватало ещё одного приступа, хватит с него на сегодня!

— Я проведал ужо, что у вас там никто никому ничего не объясняет, потому как сами не ведают, что так можно, — покивал понимающе Спар и сделал несколько больших глотков из кружки: липкий напиток подобно клею янтарными каплями остался на его пышных бурых усах. — А те, кто научаются, ужо и сами там никому не говорят. Так что ясно, что ты днесь напуган. Только ты не бойся так, всё с тобой ладно.

— Серьёзно, что ли? — из последних сил сдавливая голос, чтобы не перейти на вопль, просипел Макс. — То есть, ты понимаешь, что произошло?

— Там ты, ясно дело, умер, Максим-фамилия-Вороновский, — пожал плечами Спар и снова пригубил напиток, названия которого парень не понял. Сказал это так просто, словно смерть ничего для него не значила. — Не ведомо мне, что ты днесь ощущаешь, потому как мне не доводилось пока умирать. Думаю, страшно, вот и всё. Навалилось, что ты из иного мира здесь, что все наши об этом уразумеют, а ты — нет. Но ты так не бледней, а то опять упадёшь. На, выпей-ка.

Выпить сейчас было как нельзя кстати. Максим без лишних слов взял у Спара кружку и успел сделать несколько внушительных глотков, прежде чем осознал, насколько крепким был предложенный алкоголь. Глотку обожгло, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось с желудком — будто открылась язва, не меньше. Хорошо хоть, что обезболивающее для души оказалось сладким. Парень закашлялся, с грохотом поставив кружку на стол, и почувствовал, что ещё немного вот так покашляет — и выблюет пойло вместе с кишками.

— Ладно ты так хряпнул, молодец, — отодвигая напиток, похвалил Спар. — А днесь, когда ты готов слушать, слушай. Ты тут не один такой, кто по мирам странствует. Вас потому Путниками и величают — что вы в Пути всё время, понял?

Макс нашёл в себе силы только кивнуть — рот решил пока не открывать, чтобы желудок обманом не выскочил.

— Мастер, к которому я тебя везу, тоже Путник — величают Захарией. Известный человек, временщик, хотя и злющий, как баба неёб… кхм.

Падма подошла как раз в тот момент, когда верзила собирался выразиться весьма красочно и метафорически, так что пришлось Спару придержать за зубами язык. В руках у хозяйки красовалось огромное блюдо с горой мяса (буквально горой: сочные блестящие жирные куски едва не скатывались друг с друга на пол), над которым поднимался густой пар.

— Ешь, Путник, да сил набирайся, — сказала она, поставив блюдо на стол, и встала возле Каглспара, подбоченившись. — А мы тут пока обмолвимся парой ласковых. Я услыхала одно интересное имя одного интересного колдуна. Ты что, к нему нашего мальчика везёшь?

— А куда его ещё, по-твоему? Зах…

— Не смей! — вдруг рявкнула Падма, да так злобно и внезапно, что даже гигант Спар сгорбился под воздействием её голоса. Несколько столов обернулись на этот приказ и сами примолкли, мало ли: каждый знал, Падму лучше из себя не выводить. — Мне этот кудесник как рыбья кость в глотке! В моём трактире ни слова о нём, ясно тебе?

— Ясно, ясно, Падма, не злись…

— Не злись! — женщина недовольно сверкнула глазами и на Максима, словно он был виноват в том, что Каглспар упомянул таинственного Захарию. — А гостя нашего к нему не вози, испортишь только пострелёнка. Он молодой ещё, нечего со всякими сумасбродами водиться. Понахватается дурного примера, потом и от него полкоролевства восстанавливать?! Начинающему Путнику нормальный наставник нужен, а не сатрап и преступник!

— И куда тогда? — раздражённо поинтересовался Каглспар, прищурившись. — Уж не к Михейру ли мне его предлагаешь отдать?

— Да хотя бы к Михейру! — ответила всё ещё румяная от злости Падма. — Тем более, что Михейр учеников набирает, в отличие от этого сумасшедшего. Он человек взрослый, мудрый, всему научить может, я слышала, что Путнику нужно знать. А… — она явно хотела упомянуть неугодного, но не собиралась нарушать своего же правила и только махнула рукой. — Ни к чему перед сном настроение портить. Всё, ни слова больше про этого. Ни слова!

Макс и Спар как один проводили её массивное удаляющееся тело взглядами.

— Почему она так не любит… мастера? — тихо, боясь, что Падма услышит, спросил Максим.

— Да его, по-честному коль, мало кто любит, — поджав губы, так же тихо ответил верзила. — Ну, окромя королевича нашего разве что, у Захарии дружба с давних пор водится со всею правящей династией. Характер у мастера вот дрянной, говорю же. Боится народ, говорят про него… всякое. Сидит он в своей лавке, торгует вещами заговорёнными и носа оттудова без нужды не показывает, а человек так сложен, что боится того, чего не ведает. А чего долго боится — искоренить пытается.

— А он… — Макс собрался с мыслями: местный алкоголь действовал не только быстро, но и наверняка, поэтому составить из слов связное предложение у него получилось только со второй попытки. — Он что, плохой человек?

— Стал бы я тебя к плохому-то отправлять? — несколько обиженно ответил Спар. — Сказано же тебе, благой он. Благой. Просто… беспокойный. Я магистра давно знаю, работаю с ним. Монет дерёт немерено, но дело своё не только знает, но и знает ладно.

— А что з-за история с половиной… к-королвевства?

— У-у-у, братец, да ты ужо захмелел, — гоготнул здоровяк. — Ешь давай да спать ложись.

Но есть Максим не хотел — отчасти потому что боялся, как бы всё-таки не выскочили органы. Ему очень хотелось только получить ответы на бесчисленное количество накопившихся за день вопросов. Несмотря на слабо функционирующий мозг, стремление выяснить, в каких условиях ему теперь придётся жить, пока ситуация не станет понятнее, оказалось сильнее опьянения. Впрочем, Каглспар явно не планировал оставлять собеседника в информационном голоде.

— История стряслась не самая благая, годков с тридцать тому назад, — Каглспар глотнул из кружки так, словно в ней был сок. — Как оно на деле было, никто не ведает, да токмо поговаривают, что король наш из себя его вывел — хотя сделать-то это не так уж и трудно, магистр с любой искры вспыхивает как сено в жару. Ну, он и начал буянить. Так буянил, что реки пересохли, скотина пала, урожаи выгорели, дома с корнем выворачивало… Словом, недоволен был.

— Он что… м-маг типа?

— Как все Путники, — кивнул Спар. Для него это новостью не было уже давно. — Но тому обучаются долго. Да и склонность требуется от природы, дар должен быть. У мастера дара этого куры не клюют, но на безделицы растрачивает… Словом, боятся его люди.

— А Падма его… н-не любит чего?

Спар помрачнел, и даже нетрезвый Макс догадался, что эту тему они обсуждать не будут.

— Ешь давай, — повторил верзила, подводя черту их обсуждениям. — Завтра рано выезжать. Ты-то отоспишься в телеге, коль что, а мне ещё весь день править, да тебя, болезного, везти.

— Т-так ты… — Максим рыгнул. — Меня к Мих… Мих-хрейю повезёшь или к… З-зах-харии?

— Увидишь. Жри ужо.